Устами Буниных
«Устáми Бу́ниных» — дневники Ивана Алексеевича Бунина и Веры Николаевны Муромцевой, объединённые в трёхтомник[1] Милицей Эдуардовной Грин[комм. 1].
« Объединить выдержки из дневников Ивана Алексеевича и Веры Николаевны я решила по многим причинам. Мне это кажется желательным с литературной точки зрения — пробелы в дневниках одного заполняются другим и получается связное повествование. При этом манера записей Веры Николаевны, естественно, отличается от манеры Ивана Алексеевича, оттеняет его записи и это придает живость рассказу. Да и внимание обоих обращено на разные стороны жизни. Но главное, что побудило меня объединить записи обоих Буниных, — это убеждение, что такое единение символично. »
— Милица Грин, из предисловия к изданию, Эдинбург, июнь 1976 г.
Устами Буниных. Том I
правитьТаганок милый, трогательный, детски простой. За избой, перед коноплями, его блиндаж; там сани, на которых он спит, над изголовьем шкатулочка, где его старый картуз, кисет. Когда пришёл, с трудом стащил перед нами шапку с голой головы. Лёгкая белая борода. Трогательно худ, опущенные плечи. Глаза без выражения, один, левый, слегка разодран. Тёмный цвет лица и рук. В лаптях. Ничего общего не может рассказать, — только мелкие подробности. Живёт в каком-то другом, не нашем мире. О французах слабо помнит — «так, — как зук находит». Ему не дают есть, не дают чаю, — «ничтожности жалеют», как сказал Григорий. | |
— 3 июля 1911 года |
Из жизни долголетнего человека можно написать настоящую трагедию. Чем больше жизнь, тем больше, страшней должна казаться смерть. В 80 лет можно надеяться до 100 дожить. Но в 100? Больше не живут, смерть неминуема. А при таком долголетии как привыкает человек жить! | |
— 29 июля 1911 года |
Орёл поразил убожеством, заброшенностью. Везде засохшая грязь, тёплый ветер несёт ужасную пыль. Конка — нечто совершенно восточное. Скучная жара. | |
— 19 мая 1912 года |
Девятого ходили перед вечером, после дождя, в лес. Бор от дождя стал лохматый, мох на соснах разбух, местами висит, как волосы, местами бледно-зелёный, местами коралловый. К верхушкам сосны краснеют стволами, — точно озарённые предвечерним солнцем (которого на самом деле нет). Молодые сосенки прелестного болотно-зелёного цвета, а самые маленькие — точно паникадила в кисее с блестками (капли дождя). Бронзовые, спаленые солнцем веточки на земле. Калина. Фиолетовый вереск. Чёрная ольха. Туманно-синие ягоды на можжевельнике. | |
— 12 августа 1912 года |
Кончил <читать> «Былое и думы».[комм. 2] Изумительно по уму, силе языка, простоте, изобразительности. И в языке — родной мне язык — язык нашего отца и вообще всего нашего, теперь почти уже исчезнувшего племени. | |
— 26 июля 1913 года |
В начале июля 1914 г. мы с братом Юлием плыли вверх по Волге от Саратова, 11 (одиннадцатого) июля долго стояли в Самаре, съездили в город, вернулись на пароход (уже перед вечером) и вдруг увидали несколько мальчишек, летевших по дамбе к пароходу с газетными клочками в руках и с неистовыми весёлыми воплями: Екстренная телеграмма, убийство австрийского наследника Сараева [в Сараеве — Милица Грин] в Сербии.[комм. 3] | |
— начало июля 1914 года |
— 22 февраля 1915 года |
Слушал «Всенощное бдение» Рахманинова.[комм. 4] Кажется, мастерски обработал всё чужое. Но меня тронули очень только два-три песнопения. Остальное показалось обычной церковной риторикой, каковая особенно нетерпима в служениях Богу. | |
— 29 марта 1915 года |
Позавчера уехал Юлий, утром в страшный дождь. Кажется, что это было год тому назад. Погода холодная и серая. Вечером позавчера долго стояли возле избы отца так страшно погибшей Доньки. Какие есть отличные люди! «Жалко дочь-то?» — «Нет». Смеётся. И потом: «Я через неё чуть не ослеп, всё плакал об ней». Нынче вечером сидели на скамейке в Колонтаевке. Тепло, мёртвая тишина, запах сырой коры. Пятна неба за берёзами. Думал о любви. | |
— 1 августа 1915 года |
Нынче именины отца. Уже десять лет в могиле в Грунине — одинокий, всеми забытый, на мужицком кладбище! И уж не найти теперь этой могилы — давно скотина столкла. Как несказанно страшна жизнь! А мы все живём — и ничего себе! | |
— 17 марта 1916 года |
Говорили об Андрееве. Всё таки это единственный из современных писателей, к кому меня влечёт, чью всякую новую вещь я тотчас-же читаю. В жизни бывает порой очень приятен. Когда прост, не мудрит, шутит, в глазах светится острый природный ум. Всё схватывает с полслова, ловит малейшую шутку — полная противоположность Горькому. Шарлатанит, ошарашивает публику, но талант. Впрочем, м. б., и хуже — м. б., и самому кажется, что он пишет что-то великое, высокое. А пишет лучше всего тогда, когда пишет о своей молодости, о том, что было пережито. | |
— 21 марта 1916 года |
Опять видели возле попа мужика, утопившего лошадь и розвальни в колдобине, полной воды и снега. Лошадь серая, лежит на животе, вытянув передние ноги, и карабкается ими, а мужик бьёт её кнутовищем по голове, из которой смотрят человеческие глаза. На помощь ему подошёл другой и оба долго, раздумывая и заходя с разных сторон, пытались её вытащить. | |
— 25 марта 1916 года |
— 2 апреля 1916 года |
Прочёл (перечел) «Дневник Башкирцевой». [...] Всё говорит о своей удивительной красоте, а на портрете при этой книжке совсем нехороша. Противное и дурацкое впечатление производит её надменно-вызывающий, холодно-царственный вид. Вспоминаю её брата, в Полтаве, на террасе городского сада. Наглое и мрачное животное, в башке что-то варварски-римское. Снова думаю, что слава Б., (основанная ведь больше всего на этом дневнике,) непомерно раздута. Снова очень неприятный осадок от этого дневника. Письма её к Мопассану задирчивы, притязательны, неуверены, несмотря на всё её самомнение, сбиваются из тона в тон, путаются и в конце концов пустяковы. Дневник просто скучен. Французская манера писать, книжно умствовать; и всё — наряды, выезды, усиленное напоминание, что были такие-то и такие-то депутаты, графы и маркизы, самовосхваление и снова банальные мудрствования. [...] | |
— 27 октября 1916 года |
Жить в деревне и теперь уже противно. Мужики вполне дети, и премерзкие. «Анархия» у нас в уезде полная, своеволие, бестолочь и чисто идиотское непонимание не то что «лозунгов», но и простых человеческих слов — изумительные. Ох, вспомнит ещё наша интеллигенция, — это подлое племя, совершенно потерявшее чутьё живой жизни и изолгавшееся на счёт совершенно неведомого ему народа, — вспомнит мою «Деревню»[комм. 5] и пр.! | |
— 27 мая 1917 года |
Первое мая (1918) нового стиля падало на Среду Страстной. Большевики, истративши очень много денег на праздник пролетариата, отметили его, как полагается, красным цветом, шествиями, музыкой, пением интернационала рабочими и работницами, которые приплясывая и нестерпимо перевирая мотив, кричали: «вперёд, вперёд, вперёд!..» и всю ночь Москва, давно уже привыкшая с заходом солнца погружаться во тьму, пылала всеми огнями дорого стоющей иллюминации вплоть до рассвета... А в Святую ночь новые хозяева не только решились нарушить вековой обычай — лишить москвичей Кремля и волнующих полновесных ударов Ивана Великого, — но даже ради такого большого праздника не позволили хотя бы скудно осветить улицы. И все мы, пробиравшиеся в полной темноте в свои приходы или соседние церкви, ежеминутно оступались, спотыкались, — уже дворники, переименованные в «смотрители дворов», ничего не делали, и на тротуарах лёд не скалывался, и образовывались неровные бугры. | |
— 1 мая 1918 года |
— 18 июля 1918 года |
Известие о расстреле Николая II произвело удручающее впечатление. В этом какое-то безграничное хамство: без суда... | |
— 21 июля 1918 года |
Был разговор о Гёте, Ян хвалил Вертера и рассказал, что в прошлом году он хотел развенчать любовь. | |
— 25 июля 1918 года |
Ян говорит, что никогда не простит Горькому, что он теперь в правительстве. | |
— 20 октября 1918 года |
Ян сказал: «Как это сочетать, — революционеры всегда за свободы, а как только власть в их руках, то мгновенно, разрешив свободу слова, они закрывают все газеты, кроме своей. Революция производится во имя борьбы против насилия, а как только власть захвачена, так сейчас же и казни...» | |
— 24 ноября 1918 года |
Ян недавно перечитал «Семейное счастье» и опять в восторге. Он говорит, что мы даже и представить себе не можем, какой переворот в литературе сделал Лев Николаевич. Ян перечитывает старые журналы, а потому ему очень ярко бросается в глаза разница между Толстым и его современниками. | |
— 26 февраля 1919 года |
Был у нас Гальберштадт. Это единственный человек, который толково рассказывает о Совдепии. Много он рассказывал и о Горьком. Вступление Горького в ряды правительства имело большое значение, это дало возможность завербовать в свои ряды умирающих от голода интеллигентов, которые после этого пошли работать к большевикам, которым нужно было иметь в своих рядах интеллигентных работников. | |
— 9 марта 1919 года |
Я хотя и не выхожу, но уже ощущаю то «безвоздушие», которое всегда бывает при большевиках. Это чувство я испытывала в Москве в течение пяти месяцев, когда они ещё не были так свирепы и кровожадны, как стали после нашего отъезда, но всё же дышать было нечем. И я помню, что когда мы вырвались из их милого рая, то главная радость, радость лёгкого дыхания, прежде всего охватила нас. Я уж не говорю о том, что мы испытывали в Минске, Гомеле и, наконец, в Киеве, где была уже настоящая человеческая жизнь, жизнь, какую мы знаем; большевики же приносят с собой что-то новое, совершенно нестерпимое для человеческой природы. И мне странно видеть людей, которые искренне думают, что они, т.е. большевики, могут дать что-нибудь положительное, и ждут от них «устройства жизни»... | |
— 7 апреля 1919 года |
Отличительная черта в большевицком перевороте — грубость. Люди стали очень грубыми. | |
— 12 апреля 1919 года |
Сейчас видели гражданские похороны. В России всегда лучше всего умели хоронить — при всех режимах. Не символ ли это нашей страны? Большевики тоже постарались. Похороны помпезные. Масса красных знамён с соответствующими надписями, были и чёрные с ещё более свирепыми — «смерть буржуям», «за одного нашего убитого смерть десяти буржуям»... Оркестр играет марш Шопэна. Покойников несут в открытых гробах. Я видела несколько лиц, почему-то очень тёмных, но только у одного кровоподтёк на правой стороне лица. Некоторые имеют очень спокойное выражение, значит умерли легко, а вовсе это не «жертвы добровольческих пыток», как писалось в их безграмотных газетах. Вместо венчика полоска красной материи вокруг лба. Процессия очень длинная. Я стою около часа на Херсонской и вижу, как идут китайцы с очень серьёзными лицами, — отношение к смерти у них иное, какое-то древнее, и смотря на них, я испытываю странную жуть. Впереди гробов разные депутации с венками, увитыми красными лентами. Масса барышень, студентов, рабочих. Порядок образцовый. | |
— 13 апреля 1919 года |
И в церкви особенно чувствовалось, как наваливается на тебя тяжёлая рука большевизма. То забываясь под чудные слова и песнопения, то пробуждаясь и вспоминая, что наша жизнь кончена, что мы очутились в плену у чудовищ, где нет больше ни истинной красоты, ни поэзии, ни добра, а только циническая подделка подо всё это, что теперь раздолье всякому хамству, всякому цинизму и что единственное, что они не могут отнять у нас — это наши духовные богатства, хотя, конечно, ослабить их могут при помощи голода, холода и всяких истязаний — я тут в церкви неожиданно понимаю, в каком направлении нужно работать, чтобы сохранить себя, своё я, не калеча его. | |
— 21 апреля 1919 года |
Последний вечер Волошин проводит у нас со своей спутницей, Татидой. Сидим при светильниках в полумраке. Грустно. На столе жалкое угощение. За последнее время мы привыкли к Максимилиану Александровичу. Он вносит бодрость, он всё принимает, у него нет раздражения к большевизму, но он и не защищает его. Он прощает людям не только недостатки, но даже и пороки. Может быть, это проистекает от большого равнодушия к миру — тогда это не достоинство. Но такое спокойствие приятно среди всеобщего возбуждения, раздражения, озлобления. | |
— 10 мая 1919 года |
Вчера мы пили вино, Ян возбудился, хорошо говорил о том, что он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга. Что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает её. Когда он говорил, то на глазах у него блестели слёзы. Ни социализма, ни коллектива он воспринять не может, всё это чуждо ему. Близко ему индивидуальное восприятие мира. Потом он иллюстрировал: — Я признавал мир, где есть I, II, III классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озёр к морю. Утро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь лежит женщина, на плечах у неё клетчатый плэд. Какой-то особенный запах. Во всём чувствуется культура. Всё это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет. Никогда я не примирюсь с тем, что разрушена Россия, что из сильного государства она превратилась в слабейшее. Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать. | |
— 26 декабря 1919 года |
Устами Буниных. Том II
правитьОбедали вчера у Толстых[комм. 7] с Набоковым. Набоков, очень хорошо по внешности сохранившийся человек, произвел на меня впечатление человека уже не живого. Он очень корректен, очень петербуржец. | |
— 8 апреля 1920 года |
Присутствовала на заседании в редакции «Грядущая Россия». Все они редактора никакие. Ян кое-что советовал нужное и дельное. Ал.Н. [Толстой — Милица Грин] перескакивал с одного предмета на другой. | |
— 11 апреля 1920 года |
Прочёл отрывок из дневника покойного Андреева. «Покойного»! Как этому поверить! Вижу его со страшной ясностью, — живого, сильного, дерзко уверенного в себе, всё что-то про себя думающего, стискивающего зубы, с гривой синеватых волос, смуглого, с блеском умных, сметливых глаз, и строгих, и вместе с тем играющих тайным весельем; как легко и приятно было говорить с ним, когда он переставал мудрствовать, когда мы говорили о чём-нибудь простом, жизненном, как чувствовалось тогда, какая это талантливая натура, насколько он от природы умней своих произведений и что не по тому пути пошёл он, сбитый с толку Горьким и всей этой лживой и напыщенной атмосферой, что дошла до России из Европы и что так импонировала ему, в некоторых отношениях так и не выросшему из орловского провинциализма и студенчества, из того Толстовского гимназиста, который так гениально определён был Толстым в одной черте: «Махин был гимназист с усами...» | |
— Париж, 19 августа 1920 года |
Вчера у нас обедало все семейство Бальмонта и Ландау. Были литературные разговоры, были и политические, и было чтение стихов Бальмонта. | |
— 8 сентября 1920 года |
Были вчера у Мережковских[комм. 8]. Долго сидели с Гиппиус. Она по внешности ещё интересная женщина. Держится просто, но с сознанием собственной славы. Сначала почти не замечала меня, потом удостоила несколькими фразами. | |
— 16 октября 1920 года |
Странный человек Ян: когда на него не обращаешь внимания, он тотчас начинает быть внимательным и даже нежным. | |
— 28 января 1921 года |
Прочла «Дневник» Гиппиус. Как всё интересно, что относится к России. | |
— 26 марта 1921 года |
Ян после завтрака возвращался с Поляковым и Толстым. Толстой снова кричал, что он «творец ценностей», что он работает. На это Ян совершенно тихо: | |
— 26 апреля 1921 года |
Звонок. Отворяю. Гиппиус. Очень интересная. Потом мы пошли с З.Н. в кухню. Я предложила ей отведать супа из куриных потрохов. Ей он очень понравился. Потом мы пили чай. К нам вышел Ян в зелёном халате: | |
— 2 июня 1921 года |
Мережковские заботливо относятся к Яну, стараются устраивать переводы его книг на французском языке. Меня трогает это очень. Вообще, репутация часто не соответствует действительности. Про Гиппиус говорили — зла, горда, умна, самомнительна. Кроме умна, всё неверно, т.е. может быть, и зла, да не в той мере, не в том стиле, как об этом принято думать. Горда не более тех, кто знает себе цену. Самомнительна — нет, нисколько в дурном смысле. Но, конечно, она знает свой удельный вес. | |
— 7 июня 1921 года |
Готовила два обеда: один обычный, а другой вегетарианский, без соли, для Бакста. Бакст принёс духóв. Он на досуге занимается приготовлением духов. | |
— 24 июня 1921 года |
«Погубительница России — это мягкотелая интеллигенция, которая любит только пофигурировать. <...> Нет, если бы все отказались работать с большевиками и народ узнал бы, что помогут только при условии ухода их от власти, то в колья бы взяли большевиков!» — говорил Ян, прочитав газеты. | |
— 4 августа 1921 года |
В газетах всё то же. «На помощь!» Призывы к миру «спасти миллионы наших братьев, гибнущих от голода русских крестьян!» А вот когда миллионами гибли в городах от того же голода не крестьяне, никто не орал. И как надоела всему миру своими гнустями и несчастьями эта подлая, жадная, нелепая сволочь Русь! | |
— 6 августа 1921 года |
Пришло известие о смерти Блока, умер от цынги. Уже появились некрологи. | |
— 14 августа 1921 года |
Вечером Ян и З.H. долго спорили о Толстом и Достоевском. Они спорили хорошо, давали друг другу говорить; Ян доказывал, что у Толстого такие-же глубины, как у Достоевского, и что он тоже всего касался. З.Н. утверждала, что Толстой гармоничен, а Достоевский нет и поэтому Достоевский сумел коснуться тех тёмных сторон человека, которых Толстой не касался, и привела пример шигалевщины. Ян говорил, что Толстой всегда думал о смерти, а Достоевский нигде не писал о ней. З.Н. возразила на это, что Достоевский как бы перешагнул смерть и думал о том, что дальше, пример: Зосима. Затем З.Н. доказывала, что Толстой, отрицая государство, не дал форму, тогда как Достоевский дал, сказав, что государство должно превратиться в церковь. Ян временами очень хорошо говорил, он возражал и на гармоничность Толстого, приводя в пример отношение его к половому вопросу (Дьявол, Крейцерова Соната и т. д.) | |
— 4 сентября 1921 года |
З.H. очень хорошо сохранилась, несмотря на сильную близорукость и некоторую глухоту. Одевается со вкусом, очень молодо, но ей это идёт. Живёт умственной жизнью. Человек с характером и определённо знает, чего хочет. Женщин не любит, вернее презирает, как вообще большинство людей. Живёт и общается лишь с избранными. Всё у неё распределено по полочкам, она и характеры, и людей любит расставлять по своим местам — склонность к систематике большая. Обладает логикой и гордится этим. Гордится и тем, что «знает себе цену» и «не переоценивает себя». Будто бы? Любит рассказывать о людях, но они всегда мужчины и знаменитости. О женщинах говорит, что они или животное или божество, а не люди. Очень сдержанна. Если не захочет, она не поссорится. Но жизни и людей не знает, ибо прожила всю жизнь в оранжерее, и подлинная жизнь ей неизвестна. Литературу любит, писателей оценивает приблизительно правильно. Но всё же на первом месте у неё — какой вопрос поставлен в произведении, а уже на втором качество произведения. | |
— 5 сентября 1921 года |
Ян из газеты узнал о смерти Юлия Алексеевича. После завтрака он пошёл отдохнуть, развернул газету и прочёл, как он потом рассказывал, «Концерт Юл. Бунина». Перечёл, секунду подумал, и решил, что концерт в пользу Юл. Бунина. Подумал: кто такой Юл. Бунин? Наконец, понял то, чего он так боялся. Сильно вскрикнул. Стал ходить по комнате и говорить: «зачем уехал, если бы я там был, то спас бы его». | |
— 20 декабря 1921 года |
«Я как-то физически чувствую людей» (Толстой). Я всё физически чувствую. Я настоящего художественного естества. Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду — и как остро, Боже мой, до чего остро, даже больно! | |
— 22 января 1922 года |
Христианство погибло и язычество восстановилось уже давным-давно, с Возрождения. И снова мир погибнет — и опять будет Средневековье, ужас, покаяние, отчаяние... | |
— 25 января 1922 года |
Дождь. Стараюсь работать. И в отчаянии — всё не то! | |
— 18 февраля 1922 года |
Какая разница в отношении к завтрашнему дню у Яна и у меня. Это и понятно. Он остаётся тем же. Я же как бы отказываюсь от прежнего своего существования и перехожу в новое. Правда, я понемногу привыкала к нему, ибо с приезда в Париж я зовусь везде м-м Бунин, но всё же я чувствовала себя Муромцевой. Конечно, по-настоящему нужно считать после церкви, но это другое благословение — мистическое, а здесь будет именно гражданское. Это правильно: брак должен быть и гражданский, и церковный, а смешение оскорбительно для последнего. | |
— 3 июля 1922 года |
Многие говорят, что у Мережковских большое умственное напряжение. Я его не ощущаю. Д.С. чаще всего говорит о деньгах, об еде и т.п., а З.Н., правда, спорить любит, но это любовь спортивная, а не для выяснения истины. Сегодня она говорит Яну: «Вот вы всех в одну кучу валите — Блока, Кусикова и т. д.» — «Бог с вами, — возражает Ян, — вы как на мёртвого. Я всегда выделял и выделяю Блока, всегда говорю, что Блок сделан из настоящего теста». — «Нет, и Блока вы так же настойчиво ругаете», — говорит З.Н. не слушая, — «как и Кусикова. А по-моему, с Кусиковым нужно бороться как с вонью». — «Да, Блок опаснее Кусикова», — продолжает Ян: «ибо Кусиков погибнет, а Блок много ещё вреда принесёт». | |
— 1 сентября 1922 года |
В Берлине опять неистовство перед «Художественным Театром». И началось это неистовство ещё в прошлом столетии. Вся Россия провалилась с тех пор в тартарары — нам и горюшка мало, мы всё те же восторженные кретины, всё те же бешеные ценители искусства. А и театр-то, в сущности, с большой дозой пошлости, каким он и всегда был. И опять «На дне» и «Вишнёвый сад». И никому-то даже и в голову не приходит, что этот «Сад» самое плохое произведение Чехова, олеография, а «На дне» — верх стоеросовой примитивности, произведение семинариста или самоучки, и что вообще играть теперь Горького, если бы даже был и семи пядей во лбу, верх бесстыдства. Ну, актёры уж известная сволочь в политическом смысле. А как не стыдно публике? «Рулю»? | |
— 3 октября 1922 года |
Лаоцзы, написавший Тао-те-кин, родился с седыми волосами, старцем. Страшная гениальная легенда! | |
— 20 августа 1923 года |
Зашла к Яну. Лежит на диване, думает, как озаглавить новую книгу. Перебирали заглавия. Остановились на «Сны Чанга». Рассказы будут в хронологическом порядке. | |
— 7 мая 1924 года |
Вчера была З.Н. [Гиппиус — Милица Грин]. Любезна со мной до подозрительности. В чём дело? Вечер. Но она понимает, что я не могу распространять им билеты. Думала долго. Додумалась вот до чего: мне кажется, что она в статье об Яне скажет много неприятного. Не простит она ни его успехов, ни Лондона и т.д. Вот и думает приручить меня. Почти 5 лет не замечала моего присутствия, а теперь: «Почему не бываете, пришли бы, полежали у меня на кушетке, отдохнули бы». | |
— 9 февраля 1925 года |
Ночь была тяжела. В вагоне испорчен был регулятор тепла и мы задыхались от жары. Ян особенно в теплом белье. | |
— 21 декабря 1925 года |
Вчера такая была гроза, что Ян, сидя в кабинете, видел огненный шар почти у головы, потом посредине комнаты. | |
— 6 августа 1926 года |
Вспоминаю обед у Рахманиновых. Трогательное отношение к Чехову. Всё просил Яна порыться в памяти и рассказать об Антоне Павловиче. Ян кое-что рассказал. — Рахманинов [...] очень заразительно смеялся. Рассказал, что когда он ещё был совершенно неизвестным, он в Ялте аккомпанировал Шаляпину. Чехов сидел в ложе. В антракте он подошёл к нему и сказал: «А знаете, вы будете большим музыкантом». — Я сначала не понял и удивлённо посмотрел на него, — продолжал СВ., — а он прибавил: «У вас очень значительное лицо». — Вы понимаете, что тогда значили для меня слова Чехова. А музыки Антон Павлович не понимал. Он предлагал мне потом написать что-то к «Чёрному монаху». | |
— 24 сентября 1926 года |
Пережито много и больше хорошего, чем дурного. Страданий было меньше, чем я ожидала. Операция была тяжёлая, длилась 2 ч. 20 мин., спала ещё 2 часа. | |
— 29 января 1927 года |
Вечером Ян долго говорил о «Жизни Арсеньева». Он горюет, что дал такое заглавие, нужно было назвать «У истока дней» и писать, как «Толстой-душенька написал Детство, Отрочество и Юность и запнулся». — «И мне кажется, что и я больше не напишу. Ведь 17 лет не написал в трёх книгах. А 40 лет я должен написать в одной, в крайнем случае в двух... Ведь одно из двух: либо писать кратче, а если так же — то сколько выйдет томов! Я думаю об этом денно и нощно. Иногда кажется, что нужно оставить на время, заняться другим». | |
— 7 октября 1927 года |
Из письма Амфитеатрова, полученного сегодня: «Знаете ли, мудрено даже выразить моё восхищение этою Вашей вещью: до того она растёт из книги в книгу. Недавно в одной итальянской лекции о русской литературе я сказал, что из Вас вырастет русский Гёте, но покуда без «Фауста», которым, однако, по всей вероятности, станет «Жизнь Арсеньева». Это было ещё до 3-ей книги. Теперь слова мои подтверждаются.» | |
— 26 января 1929 года |
Попробую записать то, что слышала сегодня у Алданова за завтраком. | |
— 5 августа 1930 года |
В четверть пятого 9 ноября по телефону из Стокгольма я впервые услыхала, что Ян Нобелевский лауреат. | |
— 13 ноября 1933 года |
В день получения prix Nobel. | |
— 10 декабря 1933 года |
Устами Буниных. Том III
правитьПолтора месяца ни слова. | |
— 21 апреля 1934 года |
27 лет моей совместной жизни с Яном. | |
— 23 апреля 1934 года |
Вчера Ян твёрдо сказал, что покупает Бельведер[комм. 10]. Мне страшно. Зачем себя связывать? В доме у нас нехорошо. Галя, того гляди, улетит. Её обожание Марги какое-то странное. | |
— 11 июля 1934 года |
Ровно год, как раздался звонок из Стокгольма[комм. 11]и всё завертелось. Кутерьма пошла и до сих пор мы не обрели покоя. Слава, деньги, поздравления, восторги, зависть, требования, обиды, радость, что можно помочь, огорчение, разочарование, бессилие, лесть — вот чувства, которые или мы испытали или окружающие. И всё это мешалось, путалось, переплеталось, и до сих пор мы точно во сне. Это мешало сосредоточиться, работать, а тут ещё горе без конца. | |
— 9 ноября 1934 года |
Иногда страшно ясно сознание: до чего я пал! Чуть ни каждый шаг был глупостью, унижением! И всё время полное безделие, безволие — чудовищно бездарное существование! | |
— 16 августа 1936 года |
Вечером у Рахманиновых. У С.В. очень плохой вид, постарел. | |
— 31 марта 1937 года |
«Труднее этого заработка — чтениями — кажется, ничего нет. | |
— 30 апреля 1938 года |
Не вела дневника несколько лет. Трудные были для меня эти годы во всех отношениях. Сейчас я обретаю понемногу способность писать. Полюбила за эти годы тишину, молчание, — люди тяжелы. | |
— 25 августа 1938 года |
— 5 марта 1939 года |
Ян третьего дня сказал, что он не знает, как переживёт, если я умру раньше его. «Лишить себя жизни?» Господи, как странна человеческая душа! | |
— 9 марта 1939 года |
— 5 июля 1939 года |
Атмосфера в доме не радует, от прежней ничего не осталось. Никаких общих разговоров не бывает. Даже с Яном я редко говорю о литературе, больше о текущих событиях. Сегодня говорили о Зола, он перечитал «Nana». Хвалил Зола за ум, за знание жизни — но ни художества, ни поэзии. Ян находит, что в «Nana» квинт-эссенция женщины известного типа — только желание, больше ничего, отсутствие жалости и какое-то романтическое стремление к бескорыстному чувству. | |
— 8 июля, 1939 года |
Письмо от Тэффи душераздирательное — не может примириться ни с болезнью, ни со старостью. Хочет навеки остаться в том же плане, где ей предстоят одни страдания и не хочет другого, где она, конечно, обрела бы хоть немного радостей. Для художественной натуры, жадной до земной жизни, смирение почти невозможно, а без смирения нет ни покоя, ни радостей. | |
— 10 августа 1939 года |
Англия объявила войну. Кончается и этот период жизни. | |
— 3 сентября, 1939 года |
Всё ещё оч. холодно — всю зиму мучение — одна из причин, почему только лежу и читаю. | |
— 11 марта, 1940 года |
Вчера страшная весть — финны сдались — согласились на тяжкий и позорный мир. Даже ночью, сквозь сон, всё мучился, что-то во сне думал, выдумывал. | |
— 14 марта, 1940 года |
Вот, кажется, теперь уже несомненно: никогда мне не быть, напр., на Таити, в Гималаях, никогда не видать японских рощ и храмов и никогда не увидеть вновь Нила, Фив, Карпана, его руин, пальм, буйвола в грязи, затянутого илом пруда... Никогда! Всё это будет существовать во веки веков, а для меня всё это кончено навсегда. Непостижимо. | |
— 17 апреля, 1940 года |
Прекрасный, уже совсем тёплый день. Дубы возле chaumière уже сплошь в бледно-зелёных мушках. Всё меняется с каждым днём. Уже распускается листва на безобразных кулаках 2 деревьев на площадке. Цветёт сирень, глицинии... (Ялта, Пасха...). | |
— 21 апреля, 1940 года |
Нашёл клочёк из моих писем: « 16-Х-26. Вчера Рахманинов прислал за нами свой удивительный автомобиль, мы обедали у него, и он, между прочим, рассказал об известном музыканте Танееве: был в Москве концерт Дебюси, и вот, в антракте, один музыкальный критик, по профессии учитель географии, спрашивает его: „Ну, что скажете?“ Танеев отвечает, что ему не нравится. И критик ласково треплет его по плечу и говорит: „Ну, что ж, дорогой мой, вы этого просто не понимаете, не можете понять“. А Танеев в ответ ему еще ласковее: „Да, да, я не знал до сих пор, что для понимания музыки не нужно быть 30 лет музыкантом, а нужно быть учителем географии“. | |
— 2 мая, 1940 года |
Возвращаюсь домой — и только тут Вера рассказывает (довольно покойно), что в Vanves, куда зашла к Тэффи, попала в настоящую бомбардировку. Видела и пылающие автомобили на улицах, и развороченные дома и т.п. Отсиживалась у Тэффи. А сегодня узнал из газет, что было не «две бомбы», а тысяча. Но как быстро это произошло! Канонада не более 15 мин. | |
— 9 июня 1940 года |
Вчера ещё читал «Вечерние огни» Фета — в который раз! (Теперь, верно, уже в последний в жизни.) Почти всё из рук вон плохо. Многое даже противно — его старческая любовь. То есть, то, как он её выражает. Хорошая тема: написать всю красоту и боль такой поздней любви, её чувств и мыслей при всей гадкой внешности старика, подобного Фету, — губастого, с серо-седой бородой, с запухшими глазами, с большими холодными ушами, с брюшком, в отличном сером костюме (лето), в чудесном белье, — но чувств и мыслей тайных, глубоко ото всех скрытых. | |
— 29 июня 1940 года |
Александр III умер в Ливадии в 2 ч. 15 мин. 20 Окт. 1894 г. (стар. стиль). В тот же день на площадке перед церковью Малого дворца присягнула Николаю вся царская фамилия. Думал ли он, какой смертью погибнет он сам и вся его семья! И вообще, что может быть страшней судьбы всех Романовых и особенно старой царицы, воротившейся после всего пережитого опять в Данию, старухой, почти нищей, и умершей там! И чего только не пережил на своем веку я! И вот опять переживаю. | |
— 31 июня 1940 года |
Декреты, декреты, декреты... Вчера особенно замечательный: запрещается пить кофе в кафе с 3 ч. дня. Да, если бы не немцы, уже давным-давно все летело бы к чорту, — «грабь награбленное!» | |
— 7 сентября 1940 года |
— 28 октября 1940 года |
Семь лет тому назад весть о Нобелевской премии. Был счастлив — и, как ни странно сказать, молод. Всё прошло, невозвратимо (и с тяжкими, тяжкими днями, месяцами, годами). | |
— 9 ноября 1940 года |
«Встречали» Новый год: по кусочку колбаски, серо-сиреневой, мерзкой, блюдечко слюнявых грибков с луком, по два кусочка жареного, страшно жестка [жёсткого — Милица Грин] мяса, немножко жареного картофеля (привёз от N.N.), две бутылки красного вина и бутылка самого дешёвого асти. Слушали московское радио — как всегда хвастовство всяческим счастьем и трудолюбием «Советского Союза» и танцулька без конца. | |
— 1 января 1941 года |
Везде тревога: Германия хочет напасть на Россию? Финляндия эвакуирует из городов женщин и детей... Фронт против России от Мурманска до Чёрного моря? Не верю, чтобы Германия пошла на такую страшную авантюру. Хотя чорт его знает. Для Германии или теперь или никогда — Россия бешено готовится. | |
— 21 июня 1941 года |
Мутный день. Ночью много спал. | |
— 24 июля 1941 года |
И вчера и нынче солнце и облака и оч. холодно. Вчера особенно изумительная, волшебно прекрасная ночь — почти половина луны так высоко, как видел только в тропиках. На закате красота — и дивная Венера. | |
— 30 декабря 1941 года |
— 30 марта 1942 года |
Кончил перечитывать рассказы Бабеля «Конармия», «Одесские рассказы» и «Рассказы». Лучшее — «Одесск. р.». Очень способный — и удивительный мерзавец. Все цветисто и часто гнусно до нужника. Патологическое пристрастие к кощунству, подлому, нарочито мерзкому. Как это случилось — забылось сердцем, что такое были эти «товарищи» и «бойцы» и прочее! Какой грязный хам, телесно и душевно! Ненависть у меня опять ко всему этому до тошноты. И какое сходство у всех этих писателей-хамов того времени — напр., у Бабеля — и Шолохова. Та же цветистость, те же грязные хамы и скоты, вонючие телом, мерзкие умом и душой. | |
— 12 апреля 1942 года |
В пятидесятом году я писала мало, особенно последние месяцы. Вообще вести дневник при моей жизни трудно. Буду делать короткие записи. | |
— Андреев]], вид очень русский. Много рассказывал, но я мало могла его слушать. Сейчас он в Лондоне [Кембридже — Милица Грин] профессором. 2 г. 3 м. сидел в Праге в советской тюрьме. Какая-то сказка. Говорит, что среди русских, даже НКВДистов, много человечности. |
Паша [Мельгунова — Милица Грин] опять наклеветала на Яна: «вёл переговоры с Советами об издании полного собрания сочинений». Как раз наоборот — всё сделал, чтобы его произведения не были изданы в России у большевиков. | |
— 16 августа 1951 года |
Был болен Ян. Опять хрипы в лёгких, опять пенициллин. Очень ослабел, задыхается. Сегодня утром плакал, что не успел сделать, что надо. Потом просил беречься: «Если ты умрёшь, я покончу с собой. Не представляю жизни без тебя». Плакала и я. | |
— 1 февраля 1952 года |
— Замечательно! Всё о прошлом, о прошлом думаешь и чаще всего всё об одном и том же в прошлом: об утерянном, пропущенном, счастливом, неоценённом, о непоправимых поступках своих, глупых и даже безумных, об оскорблениях, испытанных по причине своих слабостей, своей бесхарактерности, недальновидности и о неотмщённости за эти оскорбления, о том, что слишком многое, многое прощал, не был злопамятен, да и до сих пор таков. А ведь вот-вот всё, всё поглотит могила! | |
— в ночь с 27 на 28 января 1953 года |
Вчера Алданов рассказал, что сам Алёшка Толстой говорил ему, что он, Т., до 16 лет носил фамилию Бострэм, а потом поехал к своему мнимому отцу графу Ник. Толстому и упросил узаконить его — графом Толстым. | |
— 23 февраля 1953 года |
В 2 часа ночи скончался Ян. | |
— 8 ноября 1953 года |
Источники
правитьКомментарии
править- ↑ Милица Эдуардовна Грин (1912-1998) - юрист, доктор философии, исследователь и хранитель наследия Ивана Бунина.[1]
- ↑ «Былое и думы» — хроника в мемуарах Александра Ивановича Герцена.
- ↑ См. статью Сараевское убийство — в Википедии.
- ↑ Сергей Рахманинов — «Всенощное бдение» ор.37, 1915 год
- ↑ «Деревня» — повесть Ивана Алексеевича Бунина, написанная в 1909-1910 году.
- ↑ Вера Николаевна решила называть Ивана Алексеевича Яном ещё в самом начале их отношений, «потому что ни одна женщина его так не называла, ...он очень гордился, что его род происходит от литовца, приехавшего в Россию, ему это наименование нравилось»
- ↑ У Алексея Николаевича Толстого и Натальи Васильевны Крандиевской
- ↑ Мережковские — Дмитрий Сергеевич Мережковский и Зинаида Николаевна Гиппиус.
- ↑ Речь Ивана Алексеевича Бунина напечатана в «Воспоминаниях», Париж, 1950 год, стр. 270-272
- ↑ Покупка виллы не состоялась.
- ↑ 9 ноября 1933 года Бунина известили о присуждении ему Нобелевской премии по литературе.
- ↑ Конкурс имени Изаи — конкурс академических музыкантов, проводившийся в Брюсселе в 1937 и 1938 годах. Назван в честь бельгийского скрипача и композитора Эжена Изаи. В 1937 году первую премию присудили Давиду Ойстраху, второе место занял австрийский скрипач Рикардо Однопозофф, а места с третьего по шестоее также достались исполнителям из СССР — Елизавете Гилельс, Борису Гольдштейну, Марине Козолуповой и Михаилу Фихтенгольцу.
- ↑ Александр Иванович Куприн, вернувшийся в 1937 году в Россию, скончался от рака.