Конармия

«Конармия» — цикл из 38 рассказов Исаака Бабеля о советско-польской войне 1920 года, написанных на основе дневника (34 из них — в 1923-1925 годах, последний — в 1937). Цензурная правка исправлена в 2000—2006 годах.

Цитаты

… девственная гречиха встаёт на горизонте, как стена дальнего монастыря. <…> Оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова, нежный свет загорается в ущельях туч, штандарты заката веют над нашими головами. Запах вчерашней крови и убитых лошадей каплет в вечернюю прохладу. <…> Мосты разрушены, и мы переезжаем реку вброд. Величавая луна лежит на волнах. Лошади по спину уходят в воду, звучные потоки сочатся между сотнями лошадиных ног. Кто-то тонет и звонко порочит богородицу. Река усеяна чёрными квадратами телег, она полна гула, свиста и песен, гремящих поверх лунных змей и сияющих ям.

— «Переход через Збруч»

	Глотка его вырвана, лицо разрублено пополам, синяя кровь лежит в его бороде, как кусок свинца.
	— там же

	Он стал бы епископом — пан Ромуальд, если бы он не был шпионом. Я пил с ним ром, дыхание невиданного уклада мерцало под развалинами дома ксендза, и вкрадчивые его соблазны обессилили меня. О распятия, крохотные, как талисманы куртизанки, пергамент папских булл и атлас женских писем, истлевших в синем шелку жилетов!..
	— «Костёл в Новограде»

Вот письмо на родину, продиктованное мне мальчиком нашей экспедиции Курдюковым. <…> передаю дословно, в согласии с истиной. «Любезная мама, <…> Семён Тимофеича за его отчаянность весь полк желал иметь за командира и от товарища Будённого вышло такое приказание, и он получил двух коней, справную одежду, телегу для барахла отдельно и орден Красного Знамени, а я при ём считался братом. Таперича какой сосед вас начнёт забижать — то Семён Тимофеич может его вполне зарезать».

— «Письмо»

— Вон, товарищ начальник, — завопил мужик, хлопая себя по штанам, — вон чего ваш брат даёт нашему брату… Видал, чего дают? Хозяйствуй на ей… — А за этого коня, — раздельно и веско начал тогда Дьяков, — за этого коня, почтенный друг, ты в полном своем праве получить в конском запасе пятнадцать тысяч рублей, а ежели этот конь был бы повеселее, то в ефтим случае ты получил бы, желанный друг, в конском запасе двадцать тысяч рублей. Но, однако, что конь упал, — это не хвакт. Ежели конь упал и подымается, то это — конь; ежели он, обратно сказать, не подымается, тогда это не конь. Но, между прочим, эта справная кобылка у меня подымется… — О господи, мамуня же ты моя всемилостивая! — взмахнул руками мужик. — Где ей, сироте, подняться… Она, сирота, подохнет… — Обижаешь коня, кум, — с глубоким убеждением ответил Дьяков, — прямо-таки богохульствуешь, кум, — и он ловко снял с седла своё статное тело атлета. Расправляя прекрасные ноги, схваченные в коленях ремешком, пышный и ловкий, как на сцене, он двинулся к издыхающему животному. Оно уныло уставилось на Дьякова своим крутым глубоким глазом, слизнуло с его малиновой ладони невидимое какое-то повеление, и тотчас же обессиленная лошадь почувствовала умелую силу, истекавшую от этого седого, цветущего и молодцеватого Ромео. Поводя мордой и скользя подламывающимися ногами, ощущая нетерпеливое и властное щекотание хлыста под брюхом, кляча медленно, внимательно становилась на ноги. И вот все мы увидели, как тонкая кисть в развевающемся рукаве потрепала грязную гриву и хлыст со стоном прильнул к кровоточащим бокам. Дрожа всем телом, кляча стояла на своих на четырёх и не сводила с Дьякова собачьих, боязливых, влюбляющихся глаз.

— «Начальник конзапаса»

Прелестная и мудрая жизнь пана Аполека ударила мне в голову, как старое вино. В Новоград-Волынске, в наспех смятом городе, среди скрюченных развалин, судьба бросила мне под ноги укрытое от мира евангелие. Окружённый простодушным сиянием нимбов, я дал тогда обет следовать примеру пана Аполека. И сладость мечтательной злобы, горькое презрение к псам и свиньям человечества, огонь молчаливого и упоительного мщения — я принёс их в жертву новому обету. <…> Аполек закончил Тайную Вечерю и Побиение камнями Марии из Магдалы. В одно из воскресений он открыл расписанные стены. Именитые граждане, приглашенные ксендзом, узнали в апостоле Павле Янека, хромого выкреста, и в Марии Магдалине — еврейскую девушку Эльку, дочь неведомых родителей и мать многих подзаборных детей. <…> Так началась неслыханная война между могущественным телом католической церкви, с одной стороны, и беспечным богомазом — с другой. Она длилась три десятилетия — война безжалостная, как страсть иезуита. Случай едва не возвёл кроткого гуляку в основатели новой ереси.

— «Пан Аполек», 1923

	… евреи <…> со страстными лохмотьями на впалой груди…
	— «Гедали»

— Революция — скажем ей «да», но разве субботе мы скажем «нет»? — так начинает Гедали и обвивает меня шёлковыми ремнями своих дымчатых глаз. — «Да», кричу я революции, «да», кричу я ей, но она прячется от Гедали и высылает вперёд только стрельбу… — В закрывшиеся глаза не входит солнце, — отвечаю я старику, — но мы распорем закрывшиеся глаза. <…> — Пане товарищ, <…> привезите в Житомир немножко хороших людей. Ай, в нашем городе недостача, ай, недостача! Привезите добрых людей, и мы отдадим им все граммофоны. Мы не невежды. Интернационал… мы знаем, что такое Интернационал. И я хочу Интернационала добрых людей, я хочу, чтобы каждую душу взяли на учет и дали бы ей паёк по первой категории. Вот, душа, кушай, пожалуйста, имей от жизни своё удовольствие. Интернационал, пане товарищ, это вы не знаете, с чем его кушают… — Его кушают с порохом, — ответил я старику, — и приправляют лучшей кровью… И вот она взошла на свое кресло из синей тьмы, юная суббота. <…> — Где можно достать еврейский коржик, еврейский стакан чаю и немножко этого отставного бога в стакане чаю?..

— там же

Душа, налитая томительным хмелем мечты, улыбалась неведомо кому, и воображение, — слепая, счастливая баба, — клубилось впереди июльским туманом. Обгорелый город — переломленные колонны и врытые в землю крючки злых старушечьих мизинцев — он казался мне поднятым на воздух, удобным и небывалым, как сновидение. Голый блеск луны лился на него с неиссякаемой силой. Серая плесень развалин цвела, как мрамор оперной скамьи. И я ждал потревоженной душой выхода Ромео из-за туч, атласного Ромео, поющего о любви в то время, как за кулисами понурый электротехник держит палец на выключателе луны.

— «Солнце Италии»

	«Я проделал трёхмесячный махновский поход — утомительное жульничество, и ничего более… <…> Волин рядится в апостольские ризы и карабкается в Ленины от анархизма. Ужасно. А батько слушает его, поглаживает пыльную проволоку своих кудрей и пропускает сквозь гнилые зубы мужицкую свою усмешку».
	— там же

	Я <…> дремал, сны прыгали вокруг меня, как котята.
	— там же

	— В страстном здании хасидизма вышиблены окна и двери, но оно бессмертно, как душа матери… С вытекшими глазницами хасидизм всё ещё стоит на перекрёстке яростных ветров истории.
	— «Рабби»

	Робкая звезда зажглась в оранжевых боях заката, и покой, субботний покой, сел на кривые крыши житомирского гетто.
	— там же

	Шакал стонет, когда он голоден, у каждого глупца хватает глупости для уныния, и только мудрец раздирает смехом завесу бытия.
	— там же

	Я скорблю о пчёлах. Они истерзаны враждующими армиями. На Волыни нет больше пчёл. Мы осквернили неописуемые ульи. Мы морили их серой и взрывали порохом. Чадившее тряпьё издавало зловонье в священных республиках пчелы. <…> Лишённые хлеба, мы саблями добывали мёд.
	— «Путь в Броды»

	Рожь была высока, солнце было прекрасно, и душа, не заслужившая этих сияющих и улетающих небес, жаждала неторопливых болей. Поэтому я заставил непоколебимые уста Афоньки наклониться к моим печалям.
	— там же

	Мы двигались навстречу закату. Его кипящие реки стекали по расшитым полотенцам крестьянских полей. Тишина розовела. Земля лежала, как кошачья спина, поросшая мерцающим мехом хлебов. <…> О, Броды! Мумии твоих раздавленных страстей дышали на меня непреоборимым ядом. Я ощущал уже смертельный холод глазниц, налитых стынувшей слезой.
	— там же

	Он шёл, опустив голову, и с томительной медленностью перебирал кривыми, длинными ногами. Пылание заката разлилось над ним, малиновое и неправдоподобное, как надвигающаяся смерть.
	— «Комбриг два» («Колесников»)

	«Ура» смолкло. Канонада задохлась. Ненужная шрапнель лопнула над лесом. И мы услышали великое безмолвие рубки.
	— там же

	Земля лежала в апрельской сырости. В чёрных ямах блистали изумруды. Зеленая поросль прошивала землю хитрой строчкой. И от земли пахло кисло, как от солдатки на рассвете.
	— «Сашка Христос»

	— Стрельбой <…> от человека только отделаться можно: стрельба — это ему помилование, а себе гнусная лёгкость, стрельбой до души не дойдёшь, где она у человека есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть…
	— «Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча»

	— … прошу вас, товарищ из резерва, смотреть на меня официальным глазом…
	— «Прищепа»

	Она пошла к начдиву, неся грудь на высоких башмаках, грудь, шевелившуюся, как животное в мешке.
	— «История одной лошади» («Тимошенко и Мельников»)

«Коммунистическая партия, — было сказано в этом заявлении, — основана, полагаю для радости и твёрдой правды без предела и должна также осматриваться на малых. Теперь коснусь до белого жеребца, которого я отбил у неимоверных по своей контре крестьян, имевший захудалый вид, и многие товарищи беззастенчиво надсмехались над этим видом, но я имел силы выдержать тот резкий смех, и, сжав зубы за общее дело, выходил жеребца до желаемой перемены, потому я есть, товарищи, до серых коней охотник и положил на них силы…»

— там же

	[Я] смотрел на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони.
	— там же

Крошили мы шляхту по-за Белой Церковью. Крошили вдосталь, аж деревья гнулись. Я с утра отметину получил, но выкамаривал ничего себе, подходяще. Денёк, помню, уже к вечеру пригибался. От комбрига я отбился, пролетариату всего казачишек пяток за мной увязалось. Кругом в обнимку рубаются, как поп с попадьёй, юшка из меня помаленьку капает, конь мой передом мочится… Одним словом — два слова. Вынеслись мы со Спирькой Забутым подальше от леска, глядим — подходящая арифметика… Сажнях в трёхстах, ну не более, не то штаб пылит, не то обоз. Штаб — хорошо, обоз — того лучше. Барахло у ребятишек пооборвалось, рубашонки такие, что половой зрелости не достигают. — Забутый, — говорю я Спирьке, — мать твою и так, и этак, и всяко, предоставляю тебе слово, как записавшемуся оратору, — ведь это штаб ихний уходит… — Свободная вещь, что штаб, — говорит Спирька, — но только — нас двое, а их восемь… — Дуй ветер, Спирька, — говорю, — всё равно я им ризы испачкаю… Помрём за кислый огурец и мировую революцию…

— «Конкин»

Быт выветрился в Берестечке, а он был прочен здесь. Отростки, которым перевалило за три столетия, всё ещё зеленели на Волыни тёплой гнилью старины. Евреи связывали здесь нитями наживы русского мужика с польским паном, чешского колониста с лодзинской фабрикой. Это были контрабандисты, лучшие на границе, и почти всегда воители за веру. Хасидизм держал в удушливом плену это суетливое население из корчмарей, разносчиков и маклеров. Мальчики в капотиках всё ещё топтали вековую дорогу хасидскому хедеру, и старухи по-прежнему возили невесток к цадику с яростной мольбой о плодородии.

— «Берестечко»

	Спокойствие заката сделало траву у замка голубой. Над прудом взошла луна, зелёная, как ящерица. Из окна мне видно поместье графов Рациборских — луга и плантации из хмеля, скрытые муаровыми лентами сумерек.
	— там же

Подняв на прачку голый глаз, полный обожания, Галин неутомимо ворошит склепы погибших императоров. Сутулый — он облит луной, торчащей там, наверху, как дерзкая заноза <…>. Притираясь к плечу повара Василия, Ирина слушает глухое и нелепое бормотание любви, над ней в чёрных водорослях неба тащатся звёзды, прачка дремлет, крестит запухший рот и смотрит на Галина во все глаза. Так смотрит на профессора, преданного науке, девушка, жаждущая неудобств зачатия.

— «Вечер» («Галин»)

	— Вся партия ходит в передниках, измазанных кровью и калом, мы чистим для вас ядро от скорлупы. Пройдёт немного времени, вы увидите очищенное это ядро, выймете тогда палец из носу и воспоёте новую жизнь необыкновенной прозой, а пока сидите тихо, слюнтяй, и не скулите нам под руку…
	— там же

	Маслак построил эскадрон и рассыпал его по обе стороны шоссе. Над Лешнювом встало блещущее небо, невыразимо пустое, как всегда в часы опасности.
	— «Афонька Бида»

	Тьма надвигалась на нас всё гуще. Обоз тягуче кружился по Бродскому шляху; простенькие звёзды катились по млечным путям неба, и дальние деревни горели в прохладной глубине ночи.
	— там же

Она копалась в шелках, брошенных кем-то на пол. Мертвенный аромат парчи, рассыпавшихся цветов, душистого тления лился в её трепещущие ноздри, щекоча и отравляя. Потом в комнату вошли казаки. Они захохотали, схватили Сашку за руку и кинули с размаху на гору материй и книг. Тело Сашки, цветущее и вонючее, как мясо только что зарезанной коровы, заголилось, поднявшиеся юбки открыли её ноги эскадронной дамы, чугунные стройные ноги…

— «У святого Валента»

	… пламенные плащи оттопыриваются на животах.
	— там же

Савицкий — Хлебникову «<…>Коммунистическая наша партия есть <…> железная шеренга бойцов, отдающих кровь в первом ряду, и когда из железа вытекает кровь, то это вам, товарищ, не шутки, а победа или смерть. То же самое относительно общего дела, которого не дожидаю увидеть расцвет, так как бои тяжелые и командный состав сменяю в две недели раз. Тридцатые сутки бьюсь арьергардом, заграждая непобедимую Первую Конную и находясь под действительным ружейным, артиллерийским и аэропланным огнём неприятеля. Убит Тардый, убит Лухманников, убит Лыкошенко, убит Гулевой, убит Трунов, и белого жеребца нет подо мной, так что согласно перемене военного счастья не дожидай увидеть любимого начдива Савицкого, товарищ Хлебников, а увидимся, прямо сказать, в царствии небесном, но, как по слухам, у старика на небесах не царствие, а бордель по всей форме, а трипперов и на земле хватает, то, может быть, и не увидимся. С тем прощай, товарищ Хлебников».

— «Продолжение истории одной лошади»

	… пули всё тоскливее, всё сильнее пели в густых просторах ночи.
	— «Вдова» («Шевелев»)

	Мглистая луна шлялась по небу, как побирушка.
	— там же

	Дым потаённого убийства бродил вокруг нас.
	— «Замостье»

	Мечта ломала мне кости, мечта трясла подо мной истлевшее сено…
	— «Песня» («Вечер»)

И вот третьего дня <…> полки двенадцатой армии открыли фронт у Ковеля. В городе загремела пренебрежительная канонада победителей. Войска наши дрогнули и перемешались. Поезд политотдела стал уползать по мёртвой спине полей. И чудовищная Россия, неправдоподобная, как стадо платяных вшей, затопала лаптями по обе стороны вагонов. Тифозное мужичьё катило перед собой привычный горб солдатской смерти. Оно прыгало на подножки нашего поезда и отваливалось, сбитое ударами прикладов. Оно сопело, скреблось, летело вперёд и молчало. А на двенадцатой версте, когда у меня не стало картошки, я швырнул в них грудой листовок Троцкого. Но только один из них протянул за листовкой грязную мёртвую руку. И я узнал Илью, сына житомирского рабби. Я узнал его тотчас <…>. И так томительно было видеть принца, потерявшего штаны, переломанного надвое солдатской котомкой, что мы, переступив правила, втащили его к себе в вагон. Голые колени, неумелые, как у старухи, стукались о ржавое железо ступенек; две толстогрудые машинистки в матросках волочили по полу длинное застенчивое тело умирающего. Мы положили его в углу редакции, на полу. Казаки в красных шароварах поправили на нём упавшую одежду. Девицы, уперши в пол кривые ноги незатейливых самок, сухо наблюдали его половые части, эту чахлую, курчавую мужественность исчахшего семита.

— «Сын рабби»

Мой первый гусь

Савицкий, начдив шесть, встал, завидев меня, и я удивился красоте гигантского его тела. Он встал и пурпуром своих рейтуз, малиновой шапочкой, сбитой набок, орденами, вколоченными в грудь, разрезал избу пополам, как штандарт разрезает небо. От него пахло духами и приторной прохладой мыла. Длинные ноги его были похожи на девушек, закованных до плеч в блестящие ботфорты. <…> — Сказывай! — крикнул он и рассёк воздух хлыстом. Потом он прочитал о прикомандировании меня к штабу дивизии. — Провести приказом! — сказал начдив. — Провести приказом и зачислить на всякое удовольствие, кроме переднего. Ты грамотный? — Грамотный, — ответил я, завидуя железу и цветам этой юности, — кандидат прав петербургского университета… — Ты из киндербальзамов, — закричал он, смеясь, — и очки на носу. Какой паршивенький!.. Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки. Поживёшь с нами, што ль? <…> Мы подошли к хате с расписными венцами, квартирьер остановился и сказал вдруг с виноватой улыбкой: — Канитель тута у нас с очками, и унять нельзя. Человек высшего отличия — из него здесь душа вон. А испорть вы даму, самую чистенькую даму, тогда вам от бойцов ласка… <…> Он помялся с моим сундучком на плечах, подошёл ко мне совсем близко, потом отскочил, полный отчаяния, и побежал в первый двор. Казаки сидели там на сене и брили друг друга. — Вот, бойцы, — сказал квартирьер и поставил на землю мой сундучок. — Согласно приказания товарища Савицкого, обязаны вы принять этого человека к себе в помещение и без глупостев, потому этот человек пострадавший по учёной части… Квартирьер побагровел и ушёл, не оборачиваясь. Я приложил руку к козырьку и отдал честь казакам. Молодой парень с льняным висячим волосом и прекрасным рязанским лицом подошёл к моему сундучку и выбросил его за ворота. Потом он повернулся ко мне задом и с особенной сноровкой стал издавать постыдные звуки. — Орудия номер два нуля, — крикнул ему казак постарше и засмеялся, — крой беглым… Парень истощил нехитрое своё умение и отошёл. Тогда, ползая по земле, я стал собирать рукописи и дырявые мои обноски, вывалившиеся из сундучка.

Я видел сны и женщин во сне, и только сердце моё, обагрённое убийством, скрипело и текло.

Измена

«На доктора Явейна даю ещё, товарищ следователь, тот материал, что он надсмехался, когда мы, трое раненых, а именно: боец Головицын, боец Кустов и я, первоначально поступали на излечение, и с первых слов он заявил нам слишком грубо: вы, бойцы, искупайтесь каждый в ванной, ваше оружие и вашу одежду скидайте этой же минутой, я опасаюсь от них заразы, они пойдут у меня обязательно в цейхгауз… И тогда, видя перед собой зверя, а не человека, боец Кустов выступил вперёд своею перебитой ногой и выразился, что какая в ней может быть зараза, в кубанской вострой шашке, кроме как для врагов нашей революции, и также поинтересовался узнать об цейхгаузе, действительно ли там при вещах находится партийный боец или же, напротив, один из беспартийной массы. И тут доктор Явейн, видно, заметил, что мы можем хорошо понимать измену. Он оборотился спиной и без другого слова отослал нас в палату и опять с разными улыбками, куда мы и пошли, ковыляя разбитыми ногами, махая калечеными руками и держась друг за друга, <…> ожидали увидеть культработу и преданность делу, но интересно узнать, что же мы увидели, взойдя в палату? Мы увидели красноармейцев, исключительно пехоту, сидящих на устланных постелях, играющих в шашки и при них сестёр высокого росту, гладких, стоящих у окошек и разводящих симпатию. Увидев это, мы остановились, как громом поражённые. — Отвоевались, ребята? — восклицаю я раненым. — Отвоевались, — отвечают раненые и двигают шашками, поделанными из хлеба. — Рано, — говорю я раненым, — рано ты отвоевалась, пехота, когда враг на мягких лапах ходит в пятнадцати верстах от местечка и когда в газете «Красный кавалерист» можно читать про наше международное положение, что это одна ужасть, и на горизонте полно туч. — Но слова мои отскочили от геройской пехоты, как овечий помёт от полкового барабана, и заместо всего разговора получилось у нас, что милосердные сёстры подвели нас к лежанкам и снова начали тереть волынку про сдачу оружия, как будто мы уже были побеждены. <…> И хотя мы не можем дать твёрдого материала на гражданина Бойдермана, но только, зайдя к предуревкома, мы обратили внимание на гражданина пожилых лет, в тулупе, по национальности еврея, который сидит за столом, стол его набит бумагами, что это некрасота смотреть… Гражданин Бойдерман кидает глазами то туда то сюда, и видно, что он ничего не может понимать в этих бумагах, ему горе с этими бумагами, тем более сказать, что неизвестные, но заслуженные бойцы грозно подступают к гражданину Бойдерману за продовольствием, вперебивку с ними местные работники указывают на контру в окрестных сёлах, и тут же являются рядовые работники центра, которые желают венчаться в уревкоме в самой скорости и без волокиты… Так же и мы возвышенным голосом изложили случай с изменой в госпитале, но гражданин Бойдерман только пучил на нас глаза и опять кидал их то туда то сюда, и ласкал нам плечи, что уже не есть власть и недостойно власти, резолюции никак не давал, а только заявлял: товарищи бойцы, если вы жалеете советскую власть, то оставьте это помещение, на что мы не могли согласиться, то есть оставить помещение, а потребовали поголовное удостоверение личности, не получив какового потеряли сознание. И, находясь без сознания, мы вышли на площадь, перед госпиталем, где обезоружили милицию в составе одного человека кавалерии и нарушили со слезами три незавидных стекла в вышеописанной кладовке. Доктор Явейн при этом недопустимом факте делал фигуры и смешки, и это в такой момент, когда товарищ Кустов должен был через четыре дня скончаться от своей болезни! В короткой красной своей жизни товарищ Кустов без края тревожился об измене, которая вот она мигает нам из окошка, вот она насмешничает над грубым пролетариатом, но пролетариат, товарищи, сам знает, что он грубый, нам больно от этого, душа горит и рвёт огнём тюрьму тела и острог постылых рёбер… Измена, говорю я вам, товарищ следователь Бурденко, смеётся нам из окошка, измена ходит, разувшись, в нашем дому, измена закинула за спину штиблеты, чтобы не скрипели половицы в обворовываемом дому… Но мы отдерём половицу, восставшую против невинной грубости нашей, и мы нальём чёрной крови в сапоги, обученные не скрипеть…»

Соль

… замечаем, что поезд наш никак не отваливает, Гаврилка наш не курит, и бойцы стали сомневаться, переговариваясь между собой, — в чём тут остановка? И действительно, остановка для общего дела вышла громадная по случаю того, что мешочники, эти злые враги, среди которых находилась также несметная сила женского полу, нахальным образом поступали с железнодорожной властью. Безбоязненно ухватились они за поручни, эти злые враги, на рысях пробегали по железным крышам, коловоротили, мутили, и в каждых руках фигурировала небезызвестная соль, доходя до пяти пудов в мешке. Но недолго длилось торжество капитала мешочников. Инициатива бойцов, повылазивших из вагона, дала возможность поруганной власти железнодорожников вздохнуть грудью. Один только женский пол со своими торбами остался в окрестностях. Имея сожаление, бойцы которых женщин посадили по теплушкам, а которых не посадили. <…> — Я соли своей решилась, я правды не боюсь. Вы за Расею не думаете, вы жидов Ленина и Троцкого спасаете… — За жидов сейчас разговора нет, вредная гражданка. Жиды сюда не касаются. Между прочим, за Ленина не скажу, но Троцкий есть отчаянный сын тамбовского губернатора и вступился, хотя другого звания, за трудящийся класс. Как присуждённые каторжане вытягают они нас — Ленин и Троцкий — на вольную дорогу жизни, а вы, гнусная гражданка, есть более контрреволюционерка, чем тот белый генерал, который с вострой шашкой грозится нам на своем тысячном коне… Его видать, того генерала, со всех дорог, и трудящийся имеет свою думку-мечту его порезать, а вас <…> не видать, как блоху, и вы точите, точите, точите… И я действительно признаю, что выбросил эту гражданку на ходу под откос, но она, как очень грубая, посидела, махнула юбками и пошла своей подлой дорожкой. И, увидев эту невредимую женщину, и несказанную Расею вокруг неё, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и товарищей, которые много ездют на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себе кончить или её кончить. Но казаки имели ко мне сожаление и сказали: — Ударь её из винта. И сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики.

Смерть Долгушова

— Зачем бабы трудаются, <…> зачем сватання, венчания, зачем кумы на свадьбах гуляют… <…> Смеха мне, — сказал Грищук горестно и показал кнутом на человека, сидевшего при дороге, — смеха мне, зачем бабы трудаются… Человек, сидевший при дороге, был Долгушов, телефонист. Разбросав ноги, он смотрел на нас в упор. <…> — Патрон на меня надо стратить, — сказал Долгушов. Он сидел, прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь. Не спуская с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени, и удары сердца были видны. — Наскочит шляхта — насмешку сделает. Вот документ, матери отпишешь, как и что… — Нет, — ответил я и дал коню шпоры. Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво. — Бежишь? — пробормотал он, сползая. — Бежишь, гад… Испарина ползла по моему телу. Пулемёты отстукивали всё быстрее, с истерическим упрямством. Обведённый нимбом заката, к нам скакал Афонька Бида. — По малости чешем, — закричал он весело. — Что у вас тут за ярмарка? Я показал ему на Долгушова и отъехал. Они говорили коротко, — я не слышал слов. Долгушов протянул взводному свою книжку. Афонька спрятал её в сапог и выстрелил Долгушову в рот. — Афоня, — сказал я с жалкой улыбкой и подъехал к казаку, — а я вот не смог. — Уйди, — ответил он, бледнея, — убью! Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку… И взвёл курок. Я поехал шагом, не оборачиваясь, чувствуя спиной холод и смерть. — Вона, — закричал сзади Грищук, — не дури! — и схватил Афоньку за руку. — Холуйская кровь! — крикнул Афонька. — Он от моей руки не уйдёт… Грищук нагнал меня у поворота. Афоньки не было. Он уехал в другую сторону. — Вот видишь, Грищук, — сказал я, — сегодня я потерял Афоньку, первого моего друга…

Иваны

Дьякон Аггеев бежал с фронта дважды. Его отдали за это в Московский клеймёный полк. <…> Он прибыл на польский фронт и сказался там глухим. <…> Акинфиев <…> стоял возле своих лошадей. Он снял шапку и сказал вежливо: — Здравствуйте, товарищ лекпом. — Здравствуй, друг, — ответил Барсуцкий, — ты ведь зверь, пересадить надо дьякона… — Поинтересуюсь узнать, — визгливо сказал тогда казак, и верхняя губа его вздрогнула, поползла и затрепетала над ослепительными зубами, — поинтересуюсь узнать, подходяще ли оно нам или неподходяще, что когда враг тиранит нас невыразимо, когда враг бьёт нас под самый вздох, когда он виснет грузом на ногах и вяжет змеями наши руки, подходяще ли оно нам законопачивать уши в смертельный этот час? — Стоит Ваня за комиссариков, — прокричал Коротков, кучер с первой телеги, — ох, стоит…

Звёзды выползали из прохладного брюха ночи, и брошенные сёла воспламенялись над горизонтом. <…> я пошёл по развороченной меже и у поворота остановился по своей нужде. Облегчившись, я застегнулся и почувствовал брызги на моей руке. Я зажёг фонарик, обернулся и увидел на земле труп поляка, залитый моей мочой. Она выливалась у него изо рта, брызгала между зубов и стояла в пустых глазницах. Записная книжка и обрывки воззваний Пилсудского валялись рядом с трупом. В тетрадке поляка были записаны карманные расходы, порядок спектаклей в краковском драматическом театре и день рождения женщины по имени Мария-Луиза. Воззванием Пилсудского, маршала и главнокомандующего, я стёр вонючую жидкость с черепа неведомого моего брата и ушёл…

— Меня высший суд судить будет, — сказал [дьякон] глухо, — ты надо мною, Иван, не поставлен… — Таперя кажный кажного судит, — перебил кучер со второй телеги, похожий на бойкого горбуна. — И смерть присуждает очень просто… — Или того лучше, — произнёс Аггеев и выпрямился, — убей меня, Иван… — Не балуй, дьякон, — подошёл к нему Коротков <…>. — Ты понимай, с каким человеком едешь. Другой пришил бы тебя, как утку, и не крякнул, а он правду из тебя удит и учит тебя, расстригу… — Или того лучше, — упрямо повторил дьякон и выступил вперед, — убей меня, Иван. — Ты сам себя убьёшь, стерва, — ответил Акинфиев, бледнея и шепелявя, — ты сам яму себе выроешь, сам себя в неё закопаешь… Он взмахнул руками, разорвал на себе ворот и повалился на землю в припадке. — Эх, кровиночка ты моя! — закричал он дико и стал засыпать себе песком лицо. — Эх, кровиночка ты моя горькая, власть ты моя совецкая… <…> — Вань, — говорил он дьякону, — большую ты, Вань, промашку дал. Тебе бы имени моего ужаснуться, а ты в мою телегу сел. Ну, если мог ты ещё прыгать, покеле меня не встренул, так теперь надругаюсь я над тобой, Вань, как пить дам, надругаюсь…

После боя

— … виноватить я желаю тех, кто в драке путается, а патронов в наган не залаживает… Ты в атаку шёл, — закричал мне вдруг Акинфиев, и судорога облетела его лицо, — ты шёл и патронов не залаживал… где тому причина?.. — Отвяжись, Иван, — сказал я Акинфиеву, но он не отставал и подступал все ближе, весь кособокий, припадочный и без рёбер. — Поляк тебя да, а ты его нет… — бормотал казак, вертясь и ворочая разбитым бедром. — Где тому причина?.. — Поляк меня да, — ответил я дерзко, — а я поляка нет… — Значит, ты молокан? — прошептал Акинфиев, отступая. — Значит, молокан, — сказал я громче прежнего. — Чего тебе надо? — Мне того надо, что ты при сознании, — закричал Иван с диким торжеством, — ты при сознании, а у меня про молокан есть закон писан: их в расход пускать можно, они бога почитают… Собирая толпу, казак кричал про молокан не переставая. Я стал уходить от него, но он догнал меня и, догнав, ударил по спине кулаком. — Ты патронов не залаживал, — с замиранием прошептал Акинфиев над самым моим ухом и завозился, пытаясь большими пальцами разодрать мне рот, — ты бога почитаешь, изменник… Он дёргал и рвал мой рот, я отталкивал припадочного и бил его по лицу. Акинфиев боком повалился на землю и, падая, расшибся в кровь. Тогда к нему подошла Сашка, <…> облила Ивана водой и вынула у него изо рта длинный зуб, качавшийся в чёрном рту, как берёза на голом большаке.

Деревня плыла и распухала, багровая глина текла из её скучных ран. Первая звезда блеснула надо мной и упала в тучи. Дождь стегнул вётлы и обессилел. Вечер взлетел к небу, как стая птиц, и тьма надела на меня мокрый свой венец. Я изнемог и, согбенный под могильной короной, пошёл вперёд, вымаливая у судьбы простейшее из умений — уменье убить человека.

Пародии

И сидел наш начальник, товарищ Беня Крик, крепко задумавшись. И спросил я у него: — Обо что вы думаете? И он мне отвечал: — Не мешай, я думаю об половую проблему. И так как я знал, что он ужасно образованный, то я засунул себе свои губы обратно в рот и ничего с него не стал спрашивать. И тогда поднялся товарищ Беня Крик, красный боец за пролетарскую революцию, который, между прочим, бывший марвихер с Тираспольской улицы, но мы об этом уже не будем говорить, потому что он расстрелян, смерть жулику, за липовые свои мандаты, и тогда поднялся, говорю я, товарищ Беня Крик, и вынул своей верной шашки, и начал рубать половицу за половицей с того пола, на котором мы сидели, и швырять их в печку на чём свет стоит. И вспыхнула печка на всю гостиную, как революция на всю Россию. Так мы с товарищем Беней Криком во время страшного холода, когда нечем было топить, освещали половую проблему.

— Абрам Арго, «Вопль Крика»

О цикле

• См. отдельную статью