Старик

Стари́к — старый мужчина, вступивший в последний период жизни — старость. В это время большинство мужчин утрачивают способность организма к продолжению рода и доживают свой срок до смерти. Старость часто характеризуется ухудшением здоровья, впаданием в маразм и постепенным угасанием функций организма. В художественной литературе образ старика нередко связывается с метафорой мудрости, слабости или смерти.

Старик-садху, Непал

Иногда слово «старик» выступает в качестве речевого обращения, вместо аналогичных синонимов: брат, друг, приятель, товарищ.

Старик в афоризмах и кратких высказываниях

	Старики болеют меньше, чем молодые, но их болезни кончаются лишь вместе с жизнью.
	— Гиппократ, 360 г. до н.э.

	Жалок старик, который не сумел в течение столь долгой жизни научиться презирать смерть!
	— Цицерон, 60 год до н.э.

	Послушайте юноши, старика, которого юношей слушали старики!
	— император Октавиан Август, 10 год н.э.

	Сколько стариков были бы молодыми, если бы они считали в своей жизни только то время, которое они употребили с пользой.
	— Жан Пети-Сан, 1860-е

	Верность в любви — это всецело вопрос физиологии, она ничуть не зависит от нашей воли. Люди молодые хотят быть верны — и не бывают, старики хотели бы изменить, но где уж им.
	— Оскар Уайльд, 1890-е

	Для юноши луна — обещание всего великого, что ожидает его впереди, для старика же — знак того, что обещанное не исполнилось, напоминание обо всём несбывшемся, обратившемся в прах.
	— Яльмар Сёдерберг, 1930-е

	Молодым кажется, что старики глупы, но старики-то знают, что молодые — дурачки!
	— Агата Кристи, 1960-е

	До 90 лет доживают только представители старшего поколения. У молодежи на это не хватает выдержки.
	— Макарин из Цедета, 1960-е

	Молодые люди мечтают. Старики вспоминают.
	— Луи Арагон, 1970-е

	Вот всегда так: старики посылают молодых воевать. Ставили бы в строй не моложе пятидесяти пяти, разом бы все войны прекратились.
	— Гарри Гаррисон, «Стальная Крыса идёт в армию», 1987

Старик в публицистике и мемуарах

Гуси завертывают голову под крыло, ложатся, или, лучше сказать, опускаются на брюхо и засыпают. Но старики составляют ночную стражу и не спят поочередно или так чутко дремлют, что ничто не ускользает от их внимательного слуха. При всяком шорохе сторожевой гусь тревожно загогочет, и все откликаются, встают, выправляются, вытягивают шеи и готовы лететь; но шум замолк, сторожевой гусь гогочет совсем другим голосом, тихо, успокоительно, и вся стая, отвечая ему такими же звуками, снова усаживается и засыпает. Так бывает не один раз в ночь, особенно уже в довольно длинные сентябрьские ночи. Если же тревога была не пустая, если точно человек или зверь приблизится к стае, быстро поднимаются старики, и стремглав бросаются за ними молодые, оглашая зыбучий берег и спящие в тумане воды и всю окрестность таким пронзительным, зычным криком, что можно услышать его за версту и более… И вся эта тревога бывает иногда от хорька и даже горностая, которые имеют наглость нападать на спящих гусей. Когда же ночь проходит благополучно, то сторожевой гусь, едва забелеет заря на востоке, разбудит звонким криком всю стаю, и она снова, вслед за стариками, полетит уже в знакомое поле и точно тем же порядком примется за ранний завтрак, какой наблюдала недавно за поздним ужином. Снова набиваются едва просиженные зобы, и снова по призывному крику стариков, при ярких лучах давно взошедшего солнца, собирается стая и летит уже на другое озеро, плёсо реки или залив пруда, на котором проводит день…

— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника», 1852

Но вот все ушли. Пустая вода, бассейн. Старик еврей, как Моисей, как Авраам, подходит последний к неглубокому ящику с водою; и вдруг, прилепив к краям ящика восковые свечи, ― зажигает их все!! Это «скупой рыцарь» юдаизма перед своими «богатствами»… Да, для всех это гадко, стыдно, «нельзя этого произнести вслух»: но ведь «я строил микву и знаю, чтo и зачем; этим будет жить весь израиль, и вечно, если этого не оставит: и я зажигаю священный огонь здесь, потому что нигде как здесь не напоен воздух так телами израиля, и все они (они) вдохнули этого воздуха, вдохнули и проглотили его, и теперь он ароматическою и зрительною струею бежит в жилах каждого (-ой) и рождает образы и желания, которыми, едиными и объединяющими, волнуется весь израиль». «Зажженные восковые свечи» ― это перевод на наш язык, на наш обряд того, что закон и вера говорят израилю: «миква свята».

— Василий Розанов, «Уединенное», 1911

Если не идти вперёд, то остается жить, чтобы быть сытым, и они работают, воруют, чтобы только быть сытыми, больше нет ничего в их жизни, разве дети, но дети их скоро покинут и тоже пойдут по дороге в неизвестное. Старики… … это память о прошлом, верстовые столбы на дороге, люди, обращенные, как жена Лота, в соляные столбы за то, что оглянулись назад. Нельзя назад оглядываться, назади по дороге только следы прошедших, а решение впереди за горою…

— Михаил Пришвин, «Дневники», 1921

Та же здесь метафорическая двойственность и в возрасте: мужское начало олицетворяется в юноше и старике, женское ― в молодой женщине и старухе. Но это не просто старик и старуха: это как я уже говорила, по большей части порнобоски или ‘сводники’, олицетворение смерти плодородия. Эта устойчивая и очень последовательная метафоричность, ― привычная для нас в виде «комической» и «реалистической», ― есть только второй аспект, фарсовый, того основного образа, который в другом аспекте дает страсти; но там страсти поняты в виде страданий, здесь ― в виде «страстишек», с подпочвой фаллической страсти.

— Ольга Фрейденберг, «Поэтика сюжета и жанра», 1935

14 марта. Мало ли какое сомнение тронуло голову ночью, тогда не можешь заснуть и начинаешь от нечего делать… А у нас положено ведь все говорить, и такие мы сами, что все стараемся на себя больше и больше худого навалить: пусть знает такого, пусть любит такого, а хорошего-то всякий полюбит. ― Всё, всё говорите, до конца! ― Если до конца, то вот этой ночью было мне худо от мысли, могу ли я теперь, как раньше, стать с глазу на глаз с природой ― я один и природа ― и сказать: «Да будет воля Твоя». Она так была ужалена этим, что залилась слезами, съехала с дивана на ковер, повторяя: «Старик, старик, десять лет тому назад надо было нам встретиться, не понимаешь, старик!..» Удар мой пришел ей прямо в сердце: она же и есть моя муза, она сама поэзия, и это надо видеть, а кто не видит ― тот слепой или старик. ― Старик, старик! Мне пришлось опуститься с дивана самому на ковер…

— Михаил Пришвин, Валерия Пришвина, «Мы с тобой», 1940

	Огнев: — Ну вот. Брюки повесим, завтра придёт девушка, погладит их, помялись. Светлов, уже засыпая: — Старик, лучше сделаем так — пусть погладит меня, а брюки повисят сами…
	— Михаил Светлов, В гостинице, Литва, 1957

При первой нашей встрече Брюсов заговорил о Наде Львовой ― рана оказалась незажившей. Может быть, я при этом вспомнил предсмертное стихотворение Нади о седом виске Брюсова, но только Валерий Яковлевич показался мне глубоким стариком, и в книжку я записал: «Седой, очень старый» (ему тогда было сорок четыре года). Записал я также: «Жизнь у него на втором плане», ― может быть, думал при этом о Наде, может быть, о революции; но уже наверно помнил его слова о том, что «всё в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов».

— Илья Эренбург, «Люди, годы, жизнь» [Книга 2], 1962

― Нельзя бояться крови, ― продолжал Корней Иванович. ― Кровь ― это естественно. Смотрите, как она выдавливает мою кровь, поверьте, мне это безразлично. ― Старики легче переносят боль, ― сказала вдруг медсестра. ― Молодые больше боятся крови. Вот тут Корней Иванович поморщился. Кажется, ему был не слишком приятен этот намек на его возраст. ― А вы, оказывается, не только берете кровь, ― сказал он сестре, ― вы ее еще и портите…

— Юрий Коваль, «Слушай, дерево», 1993

Странное явление ― этот окруженный слушателями неряшливый старик в поношенном сюртуке, с летающей прядью седых волос, язвительный, меткий, расточающий свой «очевидный для всех божий дар» в речах без видимой пользы. Впрочем, в вынужденном одиночестве, в дальней дороге, трясясь по российским ухабам, он начинает говорить с тем, пред кем следовало бы вообще-то хранить молчание ― silentium, ― а он все-таки говорит. Языком поэзии.

— Лев Аннинский, «Бессильный ясновидец», 2003

Старик в беллетристике и художественной прозе

Утро слепой обыкновенно проводил в своей комнате во флигеле, где курил сушёный вишневый лист, перемешанный с венгерскими корешками. В час девка, приставленная за ним, надевала на него длинный синий сюртук, повязывала белый галстух и приводила в столовую. Здесь он дожидался, сидя в углу, торжественного выхода Льва Степановича. Горе бывало старику, если он опоздает, тут доставалось не только ему, но и Таньке, служившей при нем корнаком, и молдаванке. Старику повязывали на шею салфетку и сажали его за стол, где он смиренно дожидался, пока Лев Степанович ему пришлет рюмку настойки, в которую он ему подливал воды. За столом старик не смел ничего просить, да не смел ни от чего и отказаться; даже больше двух стаканов квасу (хозяева пили кислые щи, но для дяди с теткой приносили людского квасу, кислого, как квасцы) ему не дозволялось пить. Подадут ли дыню, Лев Степанович вырежет лучшую часть, а корки положит ему на тарелку.

— Александр Герцен, «Долг прежде всего», 1851

	Жил-был старик со старухою, была у них дочка. Раз ела она бобы и уронила один наземь. Боб рос, рос и вырос до неба. Старик полез на небо; взлез туда, ходил-ходил, любовался-любовался и говорит себе: — Дай принесу сюда старуху; то-то она обрадуется!
	— Александр Афанасьев, Народные русские сказки; «Лиса-плачея» (21-22), 1863

	Начнёт он, старик, младших собратий увещевать: «Не каркайте зря! не летайте по чужим огородам!» — да только один ответ слышит: «Ничего ты, старый хрен, в новых делах не смыслишь! нельзя, по нынешнему времени, не воровать. И в науке так сказано: коли нечего тебе есть, так изворачивайся.
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «Ворон-челобитчик» (сказка), 1886

― Ох, кажется, я задремала, ― подумала графская дочь, качаясь, потому что ветер, пропитанный запахом болиголова и дикой мяты, баюкал её, как в колыбели… И вот ей стало сладко-сладко… И в дремотной истоме ей чудилось, будто старый дуб наклоняет к ней свою шумную голову, тянется к ней узловатыми ветвями и на одном, самом крошечном, сучке блестит её потерянное кольцо. Графская дочь хотела его схватить, но ветви обняли её крепко… только это уже не ветви, а руки ― бурые, в зелёных рукавах, и кольцо блестит на мизинце… Величавый старик в венке из дубовых листьев и желудей, с серебряной бородой по колена склонился с поцелуем к алым устам графской дочери… и вокруг стало темнеть, и ей показалось, будто она медленно-медленно погружается в недра земли. ― Кто ты? И она услышала ответ, подобный шелесту листьев.

— Александр Амфитеатров, «Жар-цвет», 1895

На столе, покрытом белой скатертью, кипел самовар, около деловых бумаг были разложены баранки, колбаса и даже стояла маленькая бутылочка коньяку, который Антон Антонович принимал по чайной ложечке, когда ему случалось промачивать ноги. В кресле за столом сидел полный старик и пил чай. Он пил медленно, с блюдечка, наклонившись и обмакнув в чай серые щетинистые усы. Когда вошел Антон Антонович, он не поставил блюдечка, а только поднял на него свои молочно-голубые глаза. У него было красное, круглое лицо с резкими морщинами. Жесткие седые волосы он стриг под гребенку. Руки у него слегка дрожали, а шея была несколько раз обмотана старым шерстяным шарфом. Приглядевшись и, вероятно, узнав Антона Антоновича, старик бросил пить чай, опустил блюдечко и встал.

— Зинаида Гиппиус, «Голубое небо», 1896

Когда они проходили соборную площадь, чтобы пройти в ресторан Джотто, посещаемый духовенством, они встретили старого графа Гидетти, нарумяненного, в парике, шедшего почти опираясь на двух молоденьких девушек скромного, почти степенного вида. Ваня вспомнил рассказы про этого полуразвалившегося старика, про его так называемых «племянниц», про возбужденья, которых требовали притупленные чувства этого старого развратника с мертвенным накрашенным лицом и блиставшими УМОМ и остроумием живыми глазами; он вспомнил его разговоры, где из шамкающего рта вылетали парадоксы, остроты и рассказы, все более и более теряющиеся в наше время, и ему слышался голос Джузеппе, говоривший: «Да, если у кого и шесть и четыре пальца, так Господь Бог же наделил его такими ногами и ходить ему нужно, как и другим».

— Михаил Кузмин, «Крылья» (Повесть в трех частях), 1906

	Любовь — это пламенная адская музыка, заставляющая танцевать даже сердца стариков. Это маргаритки, широко распускающие свои лепестки с наступлением ночи, это анемона, которая закрывается от дуновения и от прикосновения умирает. Такова любовь.
	— Александр Куприн, «О Кнуте Гамсуне», 1907

И так как, по чести говоря, никакой кушетки чинить он не давал (в пустом углу прежде стояло чужое пианино), и так как, кроме того, старичок был холост, ― он с большим удовольствием отвечал Марте. Да и вообще он был доволен жизнью, этот серый старичок в домашних сапожках на пряжках, ― особенно с тех пор, как открыл в себе удивительный дар ― превращаться вечерком, по выбору, либо в толстую лошадь, либо в девочку лет шести, в матроске. Ибо на самом деле ― но это, конечно, тайна, ― был он знаменитый иллюзионист и фокусник, Менетекелфарес. Марте понравилась его учтивость, но Франц предупредил ее, что он чудаковат.

— Владимир Набоков, «Король, дама, валет», 1928

	Память — это вообще явление странное. Как трудно бывает что-нибудь запомнить и как легко забыть! А то и так бывает: запомнишь одно, а вспомнишь совсем другое. Или: запомнишь что-нибудь с трудом, но очень крепко, и потом ничего вспомнить не сможешь.
	— Даниил Хармс, «Воспоминания одного мудрого старика», 1936

	Я вышел на улицу, где в тени под навесами из гофрированного железа спали собаки, и, пройдя квартал, очутился перед шорной мастерской. Одно место там было свободно, поэтому я сказал «здрасте» и присоединился к собравшимся. От младшего из них меня отделяло сорок лет, но я решил, что мои руки тоже успеют распухнуть, покрыться коричневыми пятнами и лечь на набалдашник старой ореховой палки, прежде чем кто-нибудь из них произнесет первое слово. В таком городе, как Мейзон-Сити, вернее, в таком, каким он был двадцать лет назад, до постройки нового бетонного шоссе, скамья перед шорной мастерской — это место, где у времени заплетаются ноги, где оно ложится на землю, как старая гончая, и затихает. Это место, где вы сидите, дожидаясь ночи и атеросклероза. Это — место, на которое гробовщик глядит уверенно, зная, что не останется без куска хлеба при таком заделе. Но если вы сидите на этой лавке днем, в конце августа, рядом со стариками, то кажется, что вы никогда ничего не дождетесь, даже собственных похорон, и солнце палит, и не движутся тени на яркой пыли, которая, если вглядеться получше, полна крупинок, блестящих как кварц. Старики сидят, положив свои веснушчатые руки на набалдашники ореховых палок, и выделяют некую метафизическую эманацию, под влиянием которой изменяются все ваши категории. Время и движение перестают существовать. Как в эфирном дурмане, все кажется приятным, грустным и далеким. Вы восседаете среди старших богов, в тишине, нарушаемой лишь легким rale того, у которого астма, и ждете, чтобы они сошли с олимпийских, прогретых солнышком высот и высказались, независтливые, насмешливые провидцы, о делах людей, бьющихся в тенетах суеты житейской.
	I went out into the street, where the dogs lay on the shady side under the corrugated iron awnings, and walked down the block till I came to the harness shop. There was one vacant seat out front, so I said howdy-do, and joined the club. I was the junior member by forty years, but I thought I was going to have liver spots on my swollen old hands crooked on the head of the hickory stick like the rest of them before anybody was going to say anything. In a town like Mason City the bench in front of the harness shop is — or was twenty years ago before the concrete slab got laid down —— the place where Time gets tangled in its own feet and lies down like an old hound and gives up the struggle. It is a place where you sit down and wait for night to come and arteriosclerosis. It is the place the local undertaker looks at with confidence and thinks he is not going to starve as long as that much work is cut out for him. But if you are sitting on the bench in the middle of the afternoon in late August with the old ones, it does not seem that anything will ever come, not even your own funeral, and the sun beats down and the shadows don't move across the bright dust, which, if you stare at it long enough, seems to be full of glittering specks like quartz. The old ones sit there with their liver-spotted hands crooked on the hickory sticks, and they emit a kind of metaphysical effluvium by virtue of which your categories are altered. Time and motion cease to be. It is like sniffing ether, and everything is sweet and sad and far away. You sit there among, the elder gods, disturbed by no sound except the slight rale of the one who has asthma, and wait for them to lean from the Olympian and sunlit detachment and comment, with their unenvious and foreknowing irony, on — the goings-on of the folks who are still snared in the toils of mortal compulsions.
	— Роберт Пенн Уоррен, «Вся королевская рать», 1946

— Ай! — сказал старик. — Ну что ж, плывите сюда, galanos. И они приплыли. Но они приплыли не так, как приплыла мако. Одна из них, сверкнув, скрылась под лодкой, и старик почувствовал, как лодка задрожала, когда акула рвала рыбу. Другая следила за стариком своими узкими жёлтыми глазками, затем, широко разинув полукружье пасти, кинулась на рыбу в том самом месте, где её обглодала мако. Старику была ясно видна линия, бегущая с верхушки её коричневой головы на спину, где мозг соединяется с хребтом, и он ударил ножом, надетым на весло, как раз в это место; потом вытащил нож и всадил его снова в жёлтые кошачьи глаза акулы.

— Эрнест Хемингуэй, «Старик и море», 1952

Если бы они знали, какое счастье он сейчас пережил под каплями светлого весеннего дождя, напоившего землю в его саду!.. Запах этой мокрой земли и капли, стекавшие с его лица в рот, на шею, напомнили детство… Глядя на старика, мало кто может представить его молодым, гибким и быстрым в беге, но сам старик может в своих мечтах о прошлом ясно, отчетливо вспомнить себя не только молодым, но и ребенком. Если бы не было этого свойства у старости, никто бы на склоне лет не мог ярко написать воспоминания о своей юности и детстве. Эти воспоминания воскресают обычно при взгляде на какой-нибудь предмет или при знакомой мелодии, при знакомом запахе.

— Ал. Алтаев (М. В. Ямщикова), «Микельанджело», 1955

Я ожидал автобуса на станции в приграничном городишке, болтая с приятелем, который сопровождал меня в качестве гида и помощника. Вдруг он наклонился ко мне и прошептал, что вон тот старый седой индеец, который сидит у окна, здорово разбирается в растениях, а в пейоте особенно. Я попросил нас познакомить. Приятель окликнул старика, потом подошёл к нему и пожал руку. Поговорив с минуту, он жестом подозвал меня и исчез, предоставив мне самому выпутываться из положения. Старик остался невозмутимым. Я представился; он сказал, что зовут его Хуан и что он к моим услугам. По-испански это было сказано с отменной учтивостью. Мы обменялись по моей инициативе рукопожатием и оба замолчали. Это молчание, однако, нельзя было назвать натянутым, оно было спокойным и естественным. Хотя морщины, покрывавшие его смуглое лицо и шею, свидетельствовали о почтенном возрасте, меня поразило его тело — поджарое и мускулистое. Я сообщил ему, что собираю сведения о лекарственных растениях. По совести, я почти ничего не знал о пейоте, однако получилось так, будто я дал понять, что в пейоте я просто дока и что ему вообще стоит сойтись со мной поближе.

— Карлос Кастанеда, «Учение дона Хуана», 1968

Ему шёл восемьдесят второй год. Смерть Лельки пригнула его, словно тяжесть жизни навалилась уже неразделенная, тащить надо было за обоих. Нижняя губа ещё больше выпятилась. Краски на лице поблекли, в бледных чертах резче проступила древняя его порода. Старческого, однако, не было, заматерел ― да, но стариком так и не успел стать. Мысль его оставалась свежей и острой. Недавно вдруг взял и продиктовал статью в „Природу“ о том, что следует изучать в биологии.

— Даниил Гранин, «Зубр», 1987

В стихах

	Обеты дев, — сказал старик, — Все вмиг даны, забыты вмиг; Обняв крутые высоты, Алеют вереска цветы...
	— Вальтер Скотт, «Клятва Мойны», (пер. Павловой), 1816

	Я ― старик; воспоминанья Мне осталися одни: В дни печали, в дни страданья Утешенье мне они.
	— Алексей Плещеев, «Старик за фортепьяно», 1844

	Старик, разгорячась, сказал среди обеда: «Щенок! тебе ль порочить деда? Ты молод: всё тебе и редька и свинина; Глотаешь в день десяток дынь; Тебе и горький хрен — малина, А мне и бланманже — полынь!»
	— Козьма Прутков, «Разница вкусов» (басня), 1854

	Внушает старость мне почтение невольно… Недаром стар я сам. Но как зато мне больно, Когда приходится увидеть старика Еще здорового, который даже в силах И тяжкий труд подъять, и пошалить слегка, Но уж носителя и чувств и мыслей хилых!
	— Алексей Жемчужников, «Превращения», 1887

	В дупле трясучей конки Старушки, старички, Старинные иконки, Вчерашние сморчки. Задумались, мечтают О сказках прожитых. Любовно вспоминают Покойников родных. Ползёт уныло конка, Скрипит дверной крючок. Храпит у двери звонко Ослабший старичок.
	— Сергей Городецкий, «На Смоленское» (из сборника «Улица»), 18 мая 1906

Лысый, грязный, как бездомная собака, Ночью он бродил забытый и ничей. Каждый кабачок и каждая клоака Знали хорошо его среди гостей. За своим абсентом, молча, каждой ночью Он досиживал до «утренней звезды», И торчали в беспорядке клочья Перепутанной и неопрятной бороды. Но, бывало, Муза, старика жалея, Приходила и шептала о былом, И тогда он брал у сонного лакея Белый лист, залитый кофе и вином, По его лицу ребёнка и сатира Пробегал какой-то сладостный намёк, И далёк от злобы, и далёк от мира, Он писал, писал и не писать не мог…

— Илья Эренбург, «Верлен в старости», 1913

	Взяли промокашку, Сделали старикашку, Проткнули в животе калитку, Посадили на нитку… Ишь! Запищал, как мышь, Растопырил ручки, Задрал брючки И помчался кверху по нитке все прямо да прямо: Это мы послали солнцу телеграмму.
	— Саша Чёрный, «Змей», 1923

	Когда я стану стариком, Мой сын придёт и спросит: « Скажи мне, где, отец, при ком Ты был семнадцатую осень?» ― «Мой сын, я дрейфить не привык, Я вёл на Смольный броневик…»
	— Иосиф Уткин, «Песня старого рабочего», 1930

	Ночь и дождь, и в доме лишь одно Светится в сырую тьму окно, И стоит, молчит гнилой, холодный дом, Точно склеп на кладбище глухом, Склеп, где уж давно истлели мертвецы, Прадеды, и деды, и отцы, Где забыт один слепой ночник И на лавке в шапке спит старик, Переживший всех господ своих, Друг, свидетель наших дней былых.
	— Иван Бунин, «Ночь и дождь, и в доме лишь одно...», 1940-е

	Когда я был юн, я надеялся Найти старика, согласного, чтоб его поучали. Когда я состарюсь, меня, я надеюсь, Найдет молодой человек, Согласный меня поучать.
	— Бертольт Брехт, «Научи меня» (пер. К. Богатырёва), 1941

	Не лицо уже, а лик. Смотрит отрешенно Бритый, высохший старик Из окна вагона. Вот и он пропал во тьме. Выживет едва ли ― Где-нибудь на Колыме На лесоповале… Тяжко дышит на ремне Пёс у конвоира. Кто-то что-то крикнул мне Из другого мира. И я вижу: на снегу В стороне записка. Взять ее я не могу ― Конвоиры близко.
	— Иван Елагин, «Товарная станция», 1946

Что за мною? Всё трасса, трасса Да осенних дорог кисель, Как мы гоним с Ростова мясо, А из Риги завозим сельдь. Что за мною? Автоколонны, Бабий крик, паровозный крик, Накладные, склады, вагоны... Глянул в зеркальце — я старик. Крошка, верь мне, я всюду первый: И на горке, и под горой. Только нервы устали, стервы, Да аорта бузит порой. Слышь — бузит. Ты такого слова Не слыхала. Ушло словцо. Будь здорова! Ну, будь здорова! Дай я гляну в твое лицо.

— Михаил Анчаров, «МАЗ», 1961-1963

Их лица, словно карты странствий дальних, испещрены дорогами времен, и свет в глазах туманный и хрустальный скрывает связь событий и имен. В их памяти лежит тяжелым кладом эпоха ожиданий и надежд, тревоги и восторги Петрограда и ужасы нашествия невежд. И шаркают они по листьям желтым, шепча, и щурясь, и качая головой, и хлеб насущный в сереньких кошелках касается намокшей мостовой. И в магазине долго и спокойно считают мелочь тёплую с руки, в нелегкий мир и в тягостные войны ценить они учились медяки.

— Александр Дольский, «Старики», 1975

	Старик, текучий весь, седобород, и по полу идет он, словно вброд, расхлебывать младенческую кашку. И вялым языком беззубый рот жует картошку, будто промокашку. А поясницу ломит и корежит, и боль уходит к памяти на дно. Висит окно, как светлое пятно, и тело вспомнить хочет, да не может, как жило с женщиной оно.
	— Сергей Петров, «Старик», 1965

	Три рослых парня у такси рванули настежь дверцу и стали старичка тащить за отворот у сердца. За борт авоську с пирогом и старичка туда же, и с трехэтажным матюгом: «Жми, друг, куда покажем!»
	— Семён Кирсанов, «Случай», 1966

См. также

• Старость
• Старуха
• Старик и море
• Старик Хоттабыч
• Старики-разбойники
• Семь стариков и одна девушка
• В бой идут одни «старики»
• Как старик корову продавал
• Как старик наседкой был