Могила

Моги́ла — место захоронения мёртвого тела, чаще человеческого. Также могилой называют и яму (место), ещё только приготовленное для погребения.

Могила с надгробным памятником

Чаще всего под могилой понимают захоронение в земле. Однако в ряде случаев это могут быть захоронения в саркофагах, погребальных сооружениях (пирамиды, мавзолеи, склепы) и т. п. Отдельным типом могилы можно считать кенотаф, условное место без тела покойника. Массовые неиндивидуализированные захоронения тел (как правило, в результате военных сражений, репрессий, эпидемий и т. п.) называются братскими могилами (или, реже, общими могилами).

Могила в афоризмах и коротких цитатах

	Земля, природы мать, — её же и могила: Что породила, то и схоронила.
	— Уильям Шекспир, 1600-е

	По кладбищам, могильным плитам и эпитафиям можно судить о нации, её невежестве или благородстве.
	— Джозеф Аддисон, 1710-е

	Средь мшистого сего и влажного толь грота, Пожалуй, мне скажи, могила эта чья?
	— Гавриил Державин, «На известного стихотворца», ок.1799

	И на торжественной могиле Горит без надписи кинжал.
	— Александр Пушкин, «Кинжал», 1821

	Так порок сокращает жизнь; так юноша созревает преждевременно, удовлетворяя ранним своим желаниям, и ложится в могилу, когда бы ему надобно было цвести.
	— Николай Лобачевский, «Речь о важнейших предметах воспитания», 1828

	...я решился идти в полночь на кладбище. «Авось, ― думал я, ― хоть один мертвец вылезет из своей могилы прогуляться по церковному погосту». И в самом деле, когда я подошел к кладбищу, то увидел между могил что-то похожее на мертвеца в белом саване.
	— Михаил Загоскин, «Вечер на Хопре», 1834

	...когда он приник на её могилку и поцеловал её, ему вдруг стало легче. Был ясный вечер, солнце закатывалось; кругом, около могил, росла сочная, зелёная трава...
	— Фёдор Достоевский, «Вечный муж», 1870

	Я пугаю своих детей художником Васнецовым. <...> его картина, которую он готовит для нашего Исторического музея, до того ужасна, что в могилах ворочаются кости всех живших от начала века до сегодня и волосы седеют даже на половых щётках.
	— Антон Чехов, «Осколки московской жизни», 1884

	Надписи же право не нужно… Она может и совсем стереться, даже могильная плита может рассыпаться, а цветы будут продолжать цвести и благоухать...
	— Екатерина Балобанова, «Бабушкин дом» (Легенды о старинных замках Бретани), 1896

	Я забудусь в могильной постели, Надо мной, в торжестве Красоты, Навсегда расцветут иммортели.
	— Константин Бальмонт, «Как цветок», 1897

	...вся статуя Страсбурга напоминает забытую могилу, которой больше никто не посещает.
	— Влас Дорошевич, «Времена меняются», 1905

	Растёт, растёт могильная трава, Зелёная, весёлая, живая...
	— Иван Бунин, «Растёт, растёт могильная трава...», 1906

	С дёрна могилы робко смотрели в небо бледно-лиловые подснежники, качались атласные звёзды первоцвета, и уже набухал жёлтый венец одуванчика. Между крестами молча ходили люди.
	— Максим Горький, «Жизнь Матвея Кожемякина», 1910

	Надгробный памятник напоминает мне пресс-папье на столе делового человека. Такое пресс-папье служит для удерживания бумаг на одном месте. Мне кажется, что и первоначальная идея надгробного памятника заключалась в том, чтобы хорошенько придавить сверху беззащитного покойника и тем лишить его возможности выползать иногда из могилы...
	— Аркадий Аверченко, «Что им нужно», 1912

	Раскрываются могилы, и, как рвота, вываливаются Оттуда полусгнившие трупы и кости...
	— Вадим Шершеневич, «Небоскрёбы трясутся и в хохоте валятся...», 1913

	Я вырыл в песке, под скалой яму, положил в неё все томики француза Буссенара и англичанина капитана Майн-Рида, засыпал эту могилу, встал и выпрямился, обведя горизонт совсем другим взглядом…
	— Аркадий Аверченко, «Смерть африканского охотника», 1914

	Могилка была обложена дёрном, но без цветов. Старая, забытая могилка. И крест на ней стоял ветхий, покосившийся, и жестяная дощечка на кресте стёрлась, слиняла и заржавела, — и чуть заметно темнела на ней какая-то надпись.
	— Василий Брусянин, «Кладбищенские люди», 1915

	...Там жили черви, и кроты там жили... Был там и я, со мною ― мой сурок. Мы все там будем, дайте срок... Там холодно и сыро, как в могиле.
	— Михаил Савояров, «Тамбур» (из сборника «Не в растения»), 1921

	...могилы залегают высоко, чуть не у самого гребня, на высоте 9000 футов над морем. Там альпийские луга выше границы леса и всегда прохладно: и летом, и зимой.
	— Пётр Козлов, «Географический дневник Тибетской экспедиции 1923-1926 гг.», 1925

	...когда у нас в Чагодуе на городском кладбище в третьевом году разрывали могилы (решило начальство чагодуйский погост оборудовать под сад для гулянья, так и зовётся теперь: Мёртвый сад!), так много покойников нашли вниз головой и с руками не на груди, как у всех, сложенными в крест, а в волосах или у рта, зажатыми в грозный кулак...
	— Сергей Клычков, «Чертухинский балакирь», 1926

	Когда Эдгар По умер и его хоронили в Балтиморе, родственники поэта положили на его могилу каменную плиту необыкновенной тяжести. Эти набожные квакеры, очевидно, боялись, чтобы мятежный дух поэта не вырвался из могильных оков и не начал снова смущать покой деловых американцев. И вот, когда плиту опускали на могилу Эдгара, она раскололась.
	— Константин Паустовский, «Книга о жизни. Далёкие годы», 1946

	А солнце все выше и выше всходило. Клинками мы братскую рыли могилу.
	— Владимир Луговско́й, «Баллада о пустыне», 1952

	Корабли недвижно спят на верфи. В тысячах могил роятся черви.
	— Павел Антокольский, «Орфей Фракийский», 1961

	Когда комья земли стали уже неслышно падать в могилу, к ограде продрался Арий Давыдович и неловким, бабьим жестом запустил в могилу комком земли. Его неловкий жест на миг обрел значительность символа: последний комок грязи, брошенный в Платонова.
	— Юрий Нагибин, «Дневник», 1962

	С большим волнением стоял я перед могилой Грибоедова. Пытаясь быть честным, могу признаться, что к «Горю от ума» это мало относилось ― чувство моё было к могиле, и оно было сродни зависти.
	— Андрей Битов, «Вы приходите — вас не ждали...», 1974

	Летами по кладбищу высыпала сильная морошка, будто рыба какая, заплыв сюда в половодье, вымётывала комочки жёлтой икры; продолговатая, в ноготь величиной, голубика зазря осыпалась на могилы. <...> Акимка крепился, крепился и, не выдержав соблазна, поел однажды могильных ягод, после целый день пугливо вслушивался в себя ― скоро ли помирать начнёт?
	— Виктор Астафьев, «Царь-рыба», 1974

	Тюрьма народов. Наций драма. И нет могильного холма У Мандельштама.
	— Глеб Горбовский, «Безглагольное», 1989

	Могильный холмик скоро окропило травою. <...> Корни жилистых степных трав и цветов ползли в глубь земли, нащупывали мёртвое тело в неглубокой могиле, уверенно оплетали его, росли из него и цвели над ним.
	— Виктор Астафьев, «Пастух и пастушка. Современная пастораль», 1980-е

	У креста материнской могилы Рвёт небесная рвота меня.
	— Юрий Кузнецов, «На кладбище», 1999

	Чтобы душа не выходила из могилы и не беспокоила живых, могилу запечатывают четырьмя крестами, которые делаются лопатой по углам могилы.
	— Светлана Еремеева, «Лекции по русскому искусству», 2000

	В поминовенные дни покойники любят выходить из могил и бывать в церкви; поэтому белоруссы ставят на сороковой день у могилы колоду, чтобы покойник, выйдя из могилы, мог на ней посидеть.
	— Светлана Еремеева, «Лекции по русскому искусству», 2000

Могила в культурологии и научно-популярной прозе

	Яблоко, тронутое червем, зреет ранее других и валится на землю. Так порок сокращает жизнь; так юноша созревает преждевременно, удовлетворяя ранним своим желаниям, и ложится в могилу, когда бы ему надобно было цвести. Мы все живём втрое, вчетверо менее, нежели сколько назначено природой.
	— Николай Лобачевский, «Речь о важнейших предметах воспитания», 1828

Есть целая малорусская песня, основанная на веровании в тайное сочувствие природы физической душе человека: плакала старуха Грициха, а молодая сестра сон-траву рвала, старуху пытала: что сон трава ― казацкая сила или казацкая могила? «Сон-трава, голубушка, выростала в поле, брала ту траву недоля, давала моей дочке! Ох, дочка моя, дочка! Пришло нам горевать, нашего молодого Ивана в могиле искать». Эта могильная сон-трава, открывающая человеку во сне тайны, принадлежит к роду Анемона (Anemone patens, pulsatilla).

— Фёдор Буслаев, «Об эпических выражениях украинской поэзии», 1850

Глядя на Тобольские курганы и обнимая умственным взором громадную полосу их распространения почти по всем пределам Российской Империи, невольно приходит мысль: не имеют ли эти памятники более прямого отношения к древнейшим судьбам славянского народа? А что, если географические совпадения их с нынешней русскою территориею — не простая случайность, если это действительно могилы наших предков, сооруженные в назидание и воспоминание потомству? Не будет ли тогда с нашей стороны святотатством отрекаться от этих прадедовских могил, с таким пренебрежением попирать их священную память, с легким сердцем уступая их то финнам, то татарам? Добро бы мы делали это сознательно, не желая менять нечто известное на проблематическое, могли бы указать на другое, более определенное место нашей первоначальной родины; но наши историки не указывают такого места. Всю среднюю и северную полосу России они отдают финнам, южные степи — скифам и сарматам, не дозволяя видеть ни в тех ни в других наших родоначальников, — всю Сибирь приурочили к туранским племенам, Балканский полуостров — фракийцам, западную Европу — кельтам и германцам, Малую Азию — эллинам и семитам, а колоссальному славянскому организму не оставили ни одного клочка земли, который он мог бы назвать своей колыбелью.

— Василий Флоринский, из книги «Первобытные славяне по памятникам их доисторической жизни», 1894

А страсть к кладбищам русская, национальная черта. Страсть к кладбищам очень русская черта. В праздничные дни провинциальный город — ведь вы, и как это жаль, совсем не знаете русской провинции — великодержавный Санкт-Петербург — как будто всё в нём одном. На праздниках на кладбище фабричные всей семьей отправлялись — пикником — с самоваром, закусками, ну и, конечно, с водочкой. Помянуть дорогого покойничка, вместе с ним провести светлый праздник. Всё начиналось чинно и степенно, ну а потом, раз, как известно, веселие Руси есть пити, напивались, плясали, горланили песни. Иной раз и до драки и поножовщины доходили, до того даже, что кладбище неожиданно украшалось преждевременной могилой в результате такого праздничного визита к дорогому покойничку.

— Иван Бунин из беседы с И. В. Одоевцевой, 1948

Когда в Белоруссии покойника укладывают в гроб, то кладут ему кроме других вещей табак, трубку, бутылку водки, чтобы покойник на том свете мог угостить друзей и знакомых, и даже бутылку святой воды, чтобы отгонять чертей, которые захотят утащить его в ад. Чтобы душа не выходила из могилы и не беспокоила живых, могилу запечатывают четырьмя крестами, которые делаются лопатой по углам могилы. На пасхе мертвецов приветствуют возгласом «Христос воскрес» и катают на могилах яйца ― своего рода христосование. В поминовенные дни покойники любят выходить из могил и бывать в церкви; поэтому белоруссы ставят на сороковой день у могилы колоду, чтобы покойник, выйдя из могилы, мог на ней посидеть.

— Светлана Еремеева, «Лекции по русскому искусству», 2000

Могила в публицистике и документальной прозе

	Вот уж около года мой домик на Пресненских прудах стоит, как сиротинка, с запертыми воротами и затворенными ставнями; мой широкий двор зарос крапивою; мои акации, бузина и сирени заглохли травою; моя дерновая скамья, с которой я так часто любовался изгибистым бегом Москвы-реки, развалилась и стала похожа на небрежно засыпанную могилу.
	— Михаил Загоскин, «Москва и москвичи», 1842-1850

	Больному воображается иногда, что он уже умер, и схоронили его без надгробных речей и похоронного пения. Но погода хороша, воздух тёпел, и Матильда идёт с Полиной гулять на Монмартр. Она приходит к могиле мужа, украшает её венком из иммортелей, со вздохом говорит: «Pauvre homme!» и глаза её увлажняются печалью.
	— Михаил Михайлов, «Генрих Гейне», 1858

Я пугаю своих детей художником Васнецовым. Этого художника я отродясь не видел, но иначе не представляю себе его, как в виде привидения с зелеными, мутными глазами, с замогильным голосом и в белой хламиде. Замечательно то, что этого достаточно популярного художника никто никогда не видел. Что мешает думать, что он живет на заброшенном кладбище, питается трупами младенцев и пьет из черепа? Картины его вроде «Аленушки» и «Трех царевен» подтверждают эту мысль о его страховидности. Они мутны, зелены, больничны и панихидны. А его картина, которую он готовит для нашего Исторического музея, до того ужасна, что в могилах ворочаются кости всех живших от начала века до сегодня и волосы седеют даже на половых щётках.

— Антон Чехов, «Осколки московской жизни», 1884

Лицо женщины, изображающей Страсбург, в то время было закутано чёрным флёром, пьедестал убран венками, траурными лентами и золотыми надписями, которые горели на солнце, призывая к мщению. И всегда вы находили у ног статуи несколько букетов, которые не успели ещё завянуть. Ветер истрепал чёрный флёр и разнёс его обрывки, как чёрную паутину. Иногда бывают манифестации. Иногда. Когда хотят сделать неприятность правительству, которое терпеть не может никаких манифестаций. Высохшие цветы сгнили под непогодами. Металлические венки заржавели, почернели, с них слезла краска, дожди смыли надписи с лент. И вся статуя Страсбурга напоминает забытую могилу, которой больше никто не посещает.

— Влас Дорошевич, «Времена меняются», 1905

Надгробный памятник напоминает мне пресс-папье на столе делового человека. Такое пресс-папье служит для удерживания бумаг на одном месте. Мне кажется, что и первоначальная идея надгробного памятника заключалась в том, чтобы хорошенько придавить сверху беззащитного покойника и тем лишить его возможности выползать иногда из могилы, беспокоя близких друзей своими необоснованными визитами. Поэтому, вероятно, постановка над трупом предохранительного пресс-папье — всегда дело рук близких друзей. Я противник надгробных памятников, но если один из них когда-нибудь по настоянию моих друзей придавит меня — я не хотел бы, чтобы на нем красовались какие-либо пышные надписи, вроде: «Он умер, но он живет в сердцах», «Хватит ли океана слез, чтобы оплакать тебя?», «Бодрствуй там!», «Жил героем, умер мучеником»…

— Аркадий Аверченко, «Что им нужно», 1912

Могила в мемуарах, письмах и дневниковой прозе

Пора одеваться к обеду. Мне рассказывали, что мой хозяин никогда не ходит без оружия и что в его спальне постоянно лежат у изголовья постели заряженный пистолет и кинжал. Эта предосторожность вовсе не лишняя, потому что его предшественник, резидент Фразер, был зарезан одним индийцем, который, по милости Фразера, проиграл тяжебное дело со своим родным братом. Проезжая Дели, я видел могилу этого резидента; она находится на видном месте, при большой дороге.

— Алексей Салтыков, Письма из Индии», 1842

Жизни, наслажденья искал я, переезжая в первый раз Приморские Альпы, были сзади небольшие тучки, печальная синева носилась над родным краем, и ни одного облака впереди, ― тридцати пяти лет я был молод и жил в каком-то беззаботном сознании силы. Во второй раз я ехал тут в каком-то тумане, ошеломленный, я искал тела, потонувший корабль, ― и не только сзади гнались страшные тени, но и впереди все было мрачно. В третий раз… еду к детям, еду к могиле, ― желания стали скромны: ищу немного досуга мысли, немного гармонии вокруг, ищу покоя, этого noli me tangere устали и старости.

— Александр Герцен, «Былое и думы» (часть пятая «Париж-Италия-Париж»), 1866

Незнакомец говорит: «Истинная скорбь не выражается в пошлых фразах, придуманных на досуге, не выражается оценка человека в тех речах, которые обыкновенно говорятся над его могилой». О, какая книжная и маленькая мысль! Знаете, г-н Незнакомец, что истинная скорбь выражается весьма и весьма часто в самых пошлых фразах и обрядах, а речи над могилами так ещё очень любят… Вы этого ещё не знаете, г-н Незнакомец!

— Фёдор Достоевский, «Записные книжки», 1850-1881

Однако потом стало разъясневеть, и я с Цэрэном поехал в горы, на Юго-Запад от бивака, к могилам управителей Сайн-ноионовских владений. Эти могилы залегают высоко, чуть не у самого гребня, на высоте 9000 футов над морем. Там альпийские луга выше границы леса и всегда прохладно: и летом, и зимой. Могилы, словно у подножия гранитной горы, увенчанной обо, на покатой во все стороны луговой площадке. Они обнесены частоколом из лиственницы, правда не все, а лишь часть их.

— Пётр Козлов, «Географический дневник Тибетской экспедиции 1923-1926 гг.», 1925

Кругом нашего Виндеренского дома тянулись тихие дороги, уставленные хорошенькими «виллами» в садах за белым штакетником и металлическими сетчатыми заборами; неподалеку было красивое, мрачное и торжественное лютеранское кладбище, с тенистыми аллеями из ели и туи, напоминавших кипарисы; с просторными, полными цветов участками могил за чёрными низенькими решётками; с чёрными мраморными обелисками и плитами памятников; с таинственным, приземистым, увитым плющом, зданием крематория, из огромной четырехугольной серой трубы которого то и дело зловеще поднимался дым.

— Игорь Дьяконов, «Книга воспоминаний» Глава четвертая, 1928-1929

Затряслись от аплодисментов подвески на люстрах. Бальмонт поднял руку. Все стихли. ― Я прочту вам «Во́рона» Эдгара По, ― сказал Бальмонт, ― Но перед этим я хочу рассказать, как судьба всё же бывает милостива к нам, поэтам. Когда Эдгар По умер и его хоронили в Балтиморе, родственники поэта положили на его могилу каменную плиту необыкновенной тяжести. Эти набожные квакеры, очевидно, боялись, чтобы мятежный дух поэта не вырвался из могильных оков и не начал снова смущать покой деловых американцев. И вот, когда плиту опускали на могилу Эдгара, она раскололась. Эта расколотая плита лежит над ним до сих пор, и в трещинах её каждую весну распускается троицын цвет. Этим именем, между прочим, Эдгар По звал свою рано умершую прелестную жену Вирджинию.

— Константин Паустовский, «Книга о жизни. Далёкие годы», 1946

Твардовский же во всех своих действиях был безукоризнен. Он точно вовремя обнажил голову, он надел шапку как раз тогда, когда это надо было сделать. Он подошел к гробу, когда стоять на месте было бы равнодушием к покойнику, он без всякого напряжения сохранял неподвижность соляного столпа, когда по народной традиции должен пролететь тихий ангел. Он даже закурил уместно ― словно дав выход суровой мужской скорби. Когда комья земли стали уже неслышно падать в могилу, к ограде продрался Арий Давыдович и неловким, бабьим жестом запустил в могилу комком земли. Его неловкий жест на миг обрел значительность символа: последний комок грязи, брошенный в Платонова. Наглядевшись на эти самые пристойные, какие только могут быть похороны, я дал себе слово никогда не умирать…

— Юрий Нагибин, «Дневник», 1962

С большим волнением стоял я перед могилой Грибоедова. Пытаясь быть честным, могу признаться, что к «Горю от ума» это мало относилось ― чувство моё было к могиле, и оно было сродни зависти. «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!» Изящно коленопреклоненная плакальщица прижалась чугунным лбом к кресту. Гид сказал, что моделью скульптору послужила сама вдова. Я тут же поверил его акценту. И никак не мог заглянуть ей в лицо, за крест, потому что грот был заперт решёткой.

— Андрей Битов, «Вы приходите — вас не ждали...», 1974

	Переделкино. Опять Переделкино! Та же кладбищенская гора, увенчанная соснами над могилой Пастернака. Но как с тех пор ― с 1960 года! ― она горестно обогатилась могилами.
	— Лидия Чуковская, «Процесс исключения (Очерк литературных нравов)», 1978

Могила в беллетристике и художественной прозе

Ясная Поляна. Могила Льва Толстого

Уж я ли, кажется, не старался всё испытывать! Года два тому назад ходил в Иванов день ночью в лес подкараулить, как цветёт папоротник, но, когда время стало подвигаться к полуночи, на меня напал такой страх, что я пустился бежать без оглядки и хотя слышал позади себя необычайный шум и свист, но не могу сказать наверное, нечистая ли сила это проказила, или просто гудел ветер по лесу. В другой раз, когда я жил ещё в степной моей деревне, я решился идти в полночь на кладбище. «Авось, ― думал я, ― хоть один мертвец вылезет из своей могилы прогуляться по церковному погосту». И в самом деле, когда я подошел к кладбищу, то увидел между могил что-то похожее на мертвеца в белом саване.

— Михаил Загоскин, «Вечер на Хопре», 1834

Ежели будет так, приказываю вам — забудьте, что я вам был отец, и вбейте мне осиновый кол в спину, что бы я ни говорил, что бы ни делал, — значит, я теперь проклятый вурдалак и пришёл сосать вашу кровь. <...> Императоры германские не раз назначали комиссии для расследования случаев вампиризма. Производились допросы, извлекались из могил трупы, налитые кровью, и их сжигали на площадях, но сперва пронзали им сердце. Судебные чиновники, присутствовавшие при этих казнях, уверяют, что сами слышали, как выли трупы в тот миг, когда палач вбивал им в грудь осиновый кол. Они дали об этом показания по всей форме и скрепили их присягой и подписью.

— Алексей Толстой, «Семья вурдалака», 1839

	Дело в том, что старик Мэрлей вбит был в могилу, как осиновый кол. Позвольте! Не подумайте, чтобы я самолично убедился в мертвенности осинового кола: я думаю, напротив, что ничего нет мертвеннее в торговле гвоздя, вколоченного в крышку гроба… <...> Итак, вы позволите мне повторить с достодолжною выразительностию, что Мэрлей был вбит в могилу, как осиновый кол…
	— Чарльз Диккенс, «Скряга Скрудж», 1843

— А какие ты нам, Илюшка, страхи рассказывал, — заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой (сам же он говорил мало, как бы боясь уронить своё достоинство). — Да и собак тут нелегкая дернула залаять... А точно, я слышал, это место у вас нечистое. — Варнавицы?.. Ещё бы! ещё какое нечистое! Там не раз, говорят, старого барина видали — покойного барина. Ходит, говорят, в кафтане долгополом и всё это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?» — Он его спросил? — перебил изумлённый Федя. — Да, спросил. — Ну, молодец же после этого Трофимыч... Ну, и что ж тот? — Разрыв-травы, говорит, ищу. — Да так глухо говорит, глухо: — Разрыв-травы. — А на что тебе, батюшка Иван Иваныч, разрыв-травы? — Давит, говорит, могила давит, Трофимыч: вон Хочется, вон... — Вишь какой! — заметил Федя, — мало, знать, пожил. — Экое диво! — промолвил Костя. — Я думал, покойников можно только в родительскую субботу видеть.

— Иван Тургенев, «Бежин луг» (Записки охотника), 1851

В один день, и почти сам не помня как, он забрёл на кладбище, на котором похоронили Лизу, и отыскал её могилку. Ни разу с самых похорон он не был на кладбище; ему всё казалось, что будет уже слишком много му́ки, и он не смел пойти. Но странно, когда он приник на её могилку и поцеловал её, ему вдруг стало легче. Был ясный вечер, солнце закатывалось; кругом, около могил, росла сочная, зелёная трава; недалеко в шиповнике жужжала пчела; цветы и венки, оставленные на могилке Лизы после погребения детьми и Клавдией Петровной, лежали тут же, с облетевшими наполовину листочками. Какая-то даже надежда в первый раз после долгого времени освежила ему сердце. «Как легко!» — подумал он, чувствуя эту тишину кладбища и глядя на ясное, спокойное небо. Прилив какой-то чистой безмятежной веры во что-то наполнил ему душу. «Это Лиза послала мне, это она говорит со мной», — подумалось ему. Совсем уже смеркалось, когда он пошёл с кладбища обратно домой. Не так далеко от кладбищенских ворот, по дороге, в низеньком деревянном домике, помещалось что-то вроде харчевни или распивочной; в отворённых окнах виднелись посетители, сидевшие за столами.

— Фёдор Достоевский, «Вечный муж», 1870

― «Между тем, ― грустно сказал он, ― она говорила мне, что никогда не нарушала обещания; а ведь она дала обещание умирающему ребёнку. Ах, она теперь слишком счастлива, чтобы думать об умерших! Произнеся шёпотом эти слова, Кенелм хотел уже повернуть к городу, когда возле могилы ребёнка он увидел другую. Около неё лежали бледные цветочки бессмертника, а по углам ― склонённые бутоны рождественских роз.

— Елизавета Ахматова, «Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь» (перевод из Э.Булвер-Литтона), 1873

Откуда-то сверху сквозил слабый луч, расплывавшийся в холодной сырости карцера. Сделав два шага, я наткнулся на какие-то обломки. «Куб здесь был раньше, ― пояснил мне Меркурий, ― кипяток готовился, сырость от него осталась, ― беда! Тем более, печки теперь не имеется…» <...> Что-то холодное, проницающее насквозь, затхлое, склизкое и гадкое составляло атмосферу этой могилы… Зимой она, очевидно, промерзала насквозь… Вот она ― «кузькина-то мать!» подумал я.

— Владимир Короленко, «Яшка», 1880

	Насилу мы нашли могилу актёра Мушкина. Она осунулась, поросла плевелом и утеряла образ могилы… Маленький дешёвый крестик, похилившийся и поросший зелёным, почерневшим от холода мохом, смотрел старчески уныло и словно хворал. — «забвенному другу Мушкину»… — прочли мы.
	— Антон Чехов, «На кладбище», 1884

	Только что взошла луна. Была такая тишина, что если бы дышали мёртвые в своих гробах, я слышал бы их дыхание. Цвёл можжевельник. И смолистый запах его наполнял воздух и кружил мне голову. От деревьев вытягивались длинные тени, и белые полосы лунного света спокойно лежали на чёрной земле. Могильные насыпи, памятники с чугунными плитами и мрамор статуй слегка расплывались в серебристом тумане.
	— Иероним Ясинский, «Город мёртвых», 1885

Надпись на могильной плите почти совсем стёрлась, да и немудрено: сто шестьдесят пять лет лежит она на бабушкиной могиле! Но за все эти сто шестьдесят пять лет не перестают цвести на её могиле розы, красная и белая жимолость, душистый горошек, разноцветный левкой и другие цветы, превращая место вечного упокоения в роскошный цветник. Надписи же право не нужно… Она может и совсем стереться, даже могильная плита может рассыпаться, а цветы будут продолжать цвести и благоухать, и их аромат всё также будет разносить но воздуху память о милой бабушке.

— Екатерина Балобанова, «Бабушкин дом» (Легенды о старинных замках Бретани), 1896

Так она стояла среди росистых могил, кое-где помигивающих огоньками, шепча еле слышно: «Вот оно, Господи, одно, вечно одно! ..» Ветер, шелестя металлическими венками, далеко разносил её безмирную, святую скорбь. Старинная часовня из серого камня вырисовывалась среди могил тёмным очертанием, и уже роса покрывала каменные слова: «Мир тебе, Анна, супруга моя! ..» Была святая ночь. Последнее облачко истаяло в эмалевом небе.

— Андрей Белый, «Симфония», 1901

Как-то он перенёс сюда несколько полевых растений, вместе с куском дёрна, на котором они росли. Но ни куриная слепота, ни колокольчики не хотели жить без солнца. Они мало-помалу умирали, хирели, как хиреют чахоточные. Дольше всех держался какой-то цветок, хотя и он побледнел совсем в вечном мраке этой могилы. Старик Иван с любопытством разглядывал его, пока и тот не склонился на своём засохшем стебельке. Ивану остались одни грибы да какие-то серые лишаи, как седины проступившие на диком камне…

— Василий Немирович-Данченко, «Забытый рудник», 1904

Он умер утром, в те минуты, когда гудок звал на работу. В гробу лежал с открытым ртом, но брови у него были сердито нахмурены. Хоронили его жена, сын, собака, старый пьяница и вор Данила Весовщиков, прогнанный с фабрики, и несколько слободских нищих. Жена плакала тихо и немного, Павел — не плакал. Слобожане, встречая на улице гроб, останавливались и, крестясь, говорили друг другу: . — Чай, Палагея-то рада-радешенька, что помер он... Некоторые поправляли: — Не помер, а — издох... Когда гроб зарыли, — люди ушли, а собака осталась и, сидя на свежей земле, долго молча нюхала могилу. Через несколько дней кто-то убил её...

— Максим Горький, «Мать», 1906

Тёплый запах её кожи был слышен Бабаеву. От теплоты этой и теплоты кругом становилось мутно. Осенние астры просунули головки из-за решётки напротив. Такие старенькие, покрытые серыми лишаями, были деревянные столбики решётки на чьей-то могиле, и эти любопытные астры сквозь них ― розовые, белые, настороженно чуткие, как завороженные мысли того, кто давно уже лежал под ними в земле. ― Хорошо! Хорошо! Хорошо!

— Сергей Сергеев-Ценский, «Бабаев», 1907

В первый день пасхи он пошёл на кладбище христосоваться с Палагою и отцом. С тихой радостью увидел, что его посадки принялись: тонкие сучья берёз были густо унизаны почками, на концах лап сосны дрожали жёлтые свечи, сверкая на солнце золотыми каплями смолы. С дёрна могилы робко смотрели в небо бледно-лиловые подснежники, качались атласные звёзды первоцвета, и уже набухал жёлтый венец одуванчика. Между крестами молча ходили люди.

— Максим Горький, «Жизнь Матвея Кожемякина», 1910

Я вынул Буссенара, Майн-Рида и уселся у подножие скалы. Перелистал книги… в последний раз. И со страниц на меня глядели индейцы, поющие: «Biют витры, виют буйны», глядели негры, танцующие польку-мазурку под звуки хохлацкого торбана, львы прыгали через обруч и слоны стреляли хоботом из пистолета… Я вздохнул. Прощай, моё детство, моё сладкое изумительно-интересное детство… Я вырыл в песке, под скалой яму, положил в неё все томики француза Буссенара и англичанина капитана Майн-Рида, засыпал эту могилу, встал и выпрямился, обведя горизонт совсем другим взглядом… Пиратов не было и не могло быть; не должно быть.

— Аркадий Аверченко, «Смерть африканского охотника», 1914

Неизвестный, действительно, сошёл с аллеи в сторону, снял шляпу и опустился на скамью… наверное, на скамью, а, может быть, и прямо на соседнюю могилу. Уставившись печальными слезящимися глазами в «дорогую» могилку, люди часто садятся на соседние «чужие» могилы как на скамью. Придут к своему близкому, а садятся на чужие могилы!.. Меня всегда сердила эта небрежность людская. Странные люди!.. Неизвестный сидел на скамье за старой оградой. Могилка была обложена дёрном, но без цветов. Старая, забытая могилка. И крест на ней стоял ветхий, покосившийся, и жестяная дощечка на кресте стёрлась, слиняла и заржавела, — и чуть заметно темнела на ней какая-то надпись. Тихий ветерок ясного летнего дня пошевеливал тёмные пряди волос головы неизвестного, а он, задумавшись, сидел, скрестив на груди руки, и смотрел куда-то вниз на могилку… На носу его поблёскивало золотое пенсне с тёмным толстым шнуром, прицепленным к петлице пиджака. Мы прошли недалеко от неизвестного, но он нас не заметил: так велика была его печаль о близком. Мы прошли за высокую новую ограду купца Лудейникова. В этой ограде густо разрослась бузина, и частая листва кустов скрыла нас от неизвестного. Мы смотрели на его красивое, задумчивое лицо, и безмолвные и подавленные какой-то новой грустью, боялись пошевельнуться…

— Василий Брусянин, «Кладбищенские люди», 1915

	Зашептались на могиле цветочки, нашептали они чудную сказку о дружбе птичкам. Прилетала к могиле кукушка, садилась она на плакучую берёзу. Сидела кукушка, грустила, жалобно над могилой куковала.
	— Сергей Есенин, «Бобыль и Дружок» (Рассказ, посвященный сестре Катюше), 1917

С этой травой во рту можно было сходить на тот свет и назад воротиться, только трудно было тогда приладиться к ней и всё довести до конца. С этой травы человек засыпал и по видимости своей мало чем отличался от мертвеца… Холодел снизу кверху, холод шёл по телу, как вода по ветле, с корня к вершине, ни рукой, ни ногой не шевелился, а лежал, как положишь, и только блуждал на щеках чуть заметный румянец да из устён шло еле слышно дыханье… Всякий подумает: умер!.. Потому никакими силами такого человека уже не разбудишь, пока-то он по тому свету всё не исходит и не обглядит!.. Надобно было, чтоб месяц в небе три раза родился. А за это время кого же десять раз не похоронят. Терпенье надо столько проплакать: за спиною работа! Просыпались, значит, от этой травки в могиле… Потому, должно быть, когда у нас в Чагодуе на городском кладбище в третьевом году разрывали могилы (решило начальство чагодуйский погост оборудовать под сад для гулянья, так и зовётся теперь: Мёртвый сад!), так много покойников нашли вниз головой и с руками не на груди, как у всех, сложенными в крест, а в волосах или у рта, зажатыми в грозный кулак: захотел не в срок в Чагодуй назад воротиться, да где тут, ни псаря, ни царя оттуда назад не пускают!.. Теперь у нас нет этой травки, да и слава богу, что нету!

— Сергей Клычков, «Чертухинский балакирь», 1926

	Нашарил Христо старый чугунный колосник, взял под мышку и тихонько свистнул собаку. Спит город в белых улицах, а Христо в тень прячется, пробирается закоулками на большую дорогу. Вот и кладбище татарское. Стоят татарские могилы, каменные столбы на могилах, и чалмы высечены. Блестят на луне.
	— Борис Житков, «Элчан-Кайя», 1926

Сквозь сумрачную вечернюю осень падал дождь, будто редкие слезы, на деревенское кладбище родины; колыхалась верёвка от ветра, за которую ночью церковный сторож отбивает часы, не лазая на колокольню; низко над деревьями проходят истощенные мятые тучи, похожие на сельских женщин после родов. Маленький мальчик Саша стоит под шумящими последними листьями над могилой родного отца. Глинистый холм расползся от дождей, его затрамбовывают на нет прохожие, и на него падают листья, такие же мертвые, как и погребенный отец.

— Андрей Платонов, «Чевенгур», 1929

	По ночам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над хутором крики, а сыч с колокольни перелетал на кладбище, ископыченное телятами, стонал над бурыми затравевшими могилами. — Худому быть, — пророчили старики, заслышав с кладбища сычиные выголоски. — Война пристигнет.
	— Михаил Шолохов, «Тихий Дон», 1940

Иван молча указал на одинокую, на отлёте, берёзу; кто-то давно и, видно, неспроста повесил там, в развилину сука, ржавую подковку, наполовину утонувшую в белой мякоти коры. Отсюда и начинался великий переход на Пустошa. Дорогу сразу преградила замшелая колода, могила лесного великана, ставшая колыбелью целой сотни молодых ёлочек. Она хрустнула, как гробовой короб, и просела под Демидкой ― еле ногу вытащил, но зато тотчас за нею, сквозь плаун и моховой войлок, проступила тропка. Она услужливо повела ребят, но для чего-то поминутно петляла, пересекалась со звериными ходами, уводила в ласковые, приманчивые трясинки, заросшие таволгой и валерьяной. «Лукавит… » ― от сознанья своей силы усмехнулся Демидка.

— Леонид Леонов, из романа «Русский лес», 1950-1953

Я сидел молча, старался не улыбаться, чтобы не обидеть Авенира, а он совсем разошелся и пригрозил Олеше, что все одно напишет куда следует, и сено у него, у Олеши, отберут, поскольку оно, это сено, даровое, без разрешения накошено. ― Ты, Козонков, меня этим сеном не утыкай, ― говорил Олеша. ― Не утыкай, я те говорю! Ты сам вон косишь на кладбище, тебе, вишь, сельсовет разрешил могильники обкашивать. А ежели нет такого закона по санитарному правилу ― косить на кладбище? Ведь это что выходит? Ты на кладбище трын-траву косишь, покойников грабишь. ― А я тебе говорю: напишу! ― Да пиши хоть в Москву, тебе это дело знакомое!

— Василий Белов, «Плотницкие рассказы», 1968

Взъерошенной пеной со всех сторон катились на кладбище волны белого мха, облепленного листьями морошки, хрустящими клубками багульников, окрашенного сеянцем брусники и сизой гонобобелью. Меж низких бугорков и по закраинам кладбища путалась, извивалась мелколистная карликовая берёзка, таловый стланик, зимами у этих зарослей кормилась куропатка. Акимка ставил силки, и попавшие в петлю птицы громко колотились о фанерные с надписями дощечки от ящиков из-под папирос, пряников, вермишели. Летами по кладбищу высыпала сильная морошка, будто рыба какая, заплыв сюда в половодье, вымётывала комочки жёлтой икры; продолговатая, в ноготь величиной, голубика зазря осыпалась на могилы. Ягоды на свежеземье вызревали раньше, чем во всей округе. Акимка крепился, крепился и, не выдержав соблазна, поел однажды могильных ягод, после целый день пугливо вслушивался в себя ― скоро ли помирать начнёт? Что-то даже ныло и остро кололось в серёдке. Но скоро он ввязался в домашнюю работу и про смерть забыл.

— Виктор Астафьев, «Царь-рыба», 1974

Колчерукий пересадил из своего огорода на свою могилу пару персиковых саженцев. Мы с Яшкой помогали ему. Но, видимо, двух персиковых саженцев ему показалось мало. Через несколько дней он ночью вырыл на плантации тунговое деревце и посадил его между этими персиковыми саженцами. Возможно, он это сделал, чтобы освежить представление о своей обречённости. Вскоре об этом все узнали. Колхозники, посмеиваясь, говорили, что Колчерукий собирается травить покойников тунговыми плодами. Никто не придал значения этой пересадке, потому что тунговые деревья никто ни до него, ни после него в деревнях не крал, потому что они крестьянам ни к чему, а плоды тунга смертельно ядовиты, так что, значит, в какой-то мере даже опасны. Бывший хозяин телки тоже замолк. То ли поверил в обреченность Колчерукого, после того как он пересадил на свою могилу тунговое дерево, то ли, боясь его языка, не менее ядовитого, чем тунговые плоды, решил оставить его в покое. <...> Всё было хорошо, но вдруг стало известно, что председатель сельсовета получил анонимное письмо против Колчерукого. В нем говорилось, что в посадке тунгового дерева на могилу скрывается насмешка над новой технической культурой, намек на ее бесполезность для живых колхозников, как бы указание на то, что ей настоящее место на деревенском кладбище. Председатель сельсовета показал это письмо председателю колхоза, и тот, говорят, не на шутку перепугался, потому что могли подумать, что он, председатель, подучил Колчерукого пересадить тунговое дерево к себе на могилу. Я тогда никак не мог понять, почему все обернулось так грозно, когда и до этой бумаги все знали, что он пересадил деревце тунга на свою могилу. Я тогда не знал, что письмо ― это документ, а документ потребовать могут, за него надо отвечать.

— Фазиль Искандер, «Колчерукий», 1974

	Вообще это последнее лето, словно зная, что оно последнее, было урожайным на ягоды и грибы. Вслед за кислицей поспела по берегам чёрная смородина; Дарья раз на обыденок сходила и в момент нахлестала большое ведро, едва дотащила его до кладбища и оставила там у родных могилок в кустах. Под вечер только вторым ходом вместе с Катериной перенесла домой.
	— Валентин Распутин, «Прощание с Матёрой», 1976

Могильный холмик скоро окропило травою. В одно дождливое утро размокшие комки просек тюльпан, подрожал каплею на клюве, открыл розовый рот. Корни жилистых степных трав и цветов ползли в глубь земли, нащупывали мертвое тело в неглубокой могиле, уверенно оплетали его, росли из него и цвели над ним. И, послушав землю, всю засыпанную пухом ковыля, семенами степных трав и никотинной полыни, она виновато сказала: ― А я вот живу. Ем хлеб, веселюсь по праздникам.

— Виктор Астафьев, «Пастух и пастушка. Современная пастораль», 1980-е

Стёртое с лица земли городище Пустозерского острога ― напоминание о недобром знамении ― несколько трухлявых брёвен, несколько упавших, выбеленных непогодами надмогильных крестов; в траве, среди дрожащих на ветру куртинок камнеломки и стелющегося по земле шиповника выдутые из могил человеческие кости; шум, беспрерывный шум всклокоченных лиственниц и елей, плещущей озёрной воды, шум мира, раскачиваемого ветром, как корабль, ― всё это едва не вывело его из равновесия.

— Василий Голованов, «Остров, или оправдание бессмысленных путешествий», 2002

Могила в стихах

Арабский мазар

	Я Теллу обездолю, чтоб цветами Покрыть твою могилу. Как ковром, Всё лето застилать её я буду Цветами жёлтыми и голубыми, Фиалками и ноготками. О, горе мне...
	— Уильям Шекспир (пер. Павла Козлова), «Перикл», 1608

	Средь мшистого сего и влажного толь грота, Пожалуй, мне скажи, могила эта чья? — Поэт тут погребён: по имени струя, А по стихам — болото.
	— Гавриил Державин, «На известного стихотворца», ок.1799

	Лемносской бог тебя сковал Для рук бессмертной Немезиды, Свободы тайный страж, карающий кинжал, Последний судия Позора и Обиды. <...> В твоей Германии ты вечной тенью стал, Грозя бедой преступной силе ― И на торжественной могиле Горит без надписи кинжал.
	— Александр Пушкин, «Кинжал», 1821

	На гордых высотах Ливана Растёт могильный кипарис, И ветви плюща обвились Вокруг его прямого стана…
	— Михаил Лермонтов, «Ангел смерти», 1831

	Липа их могилу тенью покрывает; Меж кудрявых веток пташка распевает. На траве зелёной сели у могилы Парень деревенский со своею милой.
	— Генрих Гейне, «Липа их могилу тенью покрывает», 1840-е

	Я сорвал ветку кипариса С могилы женщины святой, И слёзы теплые лилися, И дух исполнился мольбой.
	— Николай Огарёв, «Я сорвал ветку кипариса...», 1842

	Листья шумели уныло Ночью осенней порой; Гроб опускали в могилу, Гроб, озарённый луной.
	— Алексей Плещеев, «Могила», 1844

	Берёзы севера мне милы, — Их грустный, опущённый вид, Как речь безмолвная могилы, Горячку сердца холодит.
	— Афанасий Фет, «Ивы и берёзы», 1856

	Брр! Дрожь меня по жилам пробирает! Ведь, право, ничему не верит он, Всё для него лишь трын-трава да дудки, А на меня могильный холод веет.
	— Алексей Толстой, «Дон Жуан. Драматическая поэма», 1860

	Будут ли дни мои ясны, унылы, Скоро ли сгину я, жизнь загубя, ― Знаю одно: что до самой могилы Помыслы, чувства, и песни, и силы, ― Всё для тебя!
	— Алексей Апухтин, «День ли царит, тишина ли ночная...», 1880

	Как мало прожито, как много пережито, Давно ли верил я, любил, негодовал — И всё оплакано, осмеяно, забыто, И только чувствуешь, что болен и устал. Ещё я жив, но жизнь закрыла надо мною Спуск в склеп — и душный мрак надвинулся кругом. И уничтоженный могильной тишиною, Я сплю томительным и безотрадным сном.
	— Семён Надсон, «Завеса сброшена: ни новых увлечений...», 1881

	И когда, разлюбивши мечты, Я забудусь в могильной постели, Надо мной, в торжестве Красоты, Навсегда расцветут иммортели.
	— Константин Бальмонт, «Как цветок», 1897

	Вот кем-то врезан крест замшённый В плите надгробной, и, как тень, Сквозь камень, Лазарь воскрешённый, Пробилась чахлая сирень. Листы пожёлкли, обгорели… То гнёт ли неба, камня ль гнёт, — Но говорят, что и в апреле Сирень могилы не цветёт.
	— Иннокентий Анненский, «Сирень на камне», 1904

	Растёт, растёт могильная трава, Зелёная, весёлая, живая, Омыла плиты влага дождевая, И мох покрыл ненужные слова.
	— Иван Бунин, «Растёт, растёт могильная трава...», 1906

	Клянусь тебе, Сестра, здесь, на твоей могиле, (Как жутко прозвучал мой голос в тишине!) Да, я клянусь тебе, что я достигнуть в силе Того, что ты всю жизнь душой желала мне!
	— Игорь Северянин, «Клятва» памяти сестры Зои, 1907

	Раскрываются могилы, и, как рвота, вываливаются Оттуда полусгнившие трупы и кости, Оживают скелеты под стихийными пальцами, А небо громами вбивает гвозди.
	— Вадим Шершеневич, «Небоскрёбы трясутся и в хохоте валятся...», 1913

	В могильной темноте одна моя сигара Краснеет огоньком, как дивный самоцвет: Погаснет и она, развеется и след Её душистого и тонкого угара…
	— Иван Бунин, «Зеркало», 1916

В рот — золото, а в руки — мак и мёд; Последние дары твоих земных забот. Но пусть не буду я, как римлянин, сожжён: Хочу в земле вкусить утробный сон, <...> В могильном сумраке истлеют мак и мёд, Провалится монета в мертвый рот… Но через много, много темных лет Пришлец неведомый отроет мой скелет, И в черном черепе, что заступом разбит, Тяжелая монета загремит — И золото сверкнет среди костей, Как солнце малое, как след души моей.

— Владислав Ходасевич, «Золото», 7 января 1917

	Опять едим! О, суп с лапшой, Весь в жирных глазках, жёлтый, пылкий... На стул трёхногий сев пашой, Степаныч ест, как молотилка... «Что слышно в городе?» ― «Угу». Напрасно тётушка спросила: Кто примостился к пирогу, Тот лаконичен, как могила...
	— Саша Чёрный, «Оазис», 1919

	А сам я (о, как сладко-совершенно мне это чудилось!) ― я сам стою на деревенском кладбище, где дышит так пряно тень черёмухи склонённой, где меж могил алеет земляника, где сыплются ольховые серёжки на старые, горбатые кресты...
	— Владимир Набоков, «Сон на акрополе», 1919

	...Там жили черви, и кроты там жили... Был там и я, со мною ― мой сурок. Мы все там будем, дайте срок... Там холодно и сыро, как в могиле. Там жить нельзя ― но эта груша, Толстеет и растёт: и в дождь, и суше. Но прежде чем мы отсыреем и умрём, Топи нам бурым, родина, углём!..
	— Михаил Савояров, «Тамбур» (из сборника «Не в растения»), 1921

	Хлеб от земли, а голод от людей: Засеяли расстрелянными — всходы Могильными крестами проросли: Земля иных побегов не взрастила. Снедь прятали, скупали, отымали, Налоги брали хлебом, отбирали Домашний скот, посевное зерно: Крестьяне сеять выезжали ночью.
	— Максимилиан Волошин, «Голод», 1923

	И кедр, раздув кадило, Над брачною могилой Запел: «Подаждь покой!»
	— Николай Клюев, «Господи владыко...» (Песнь о Великой Матери, 16), 1929-1934

	А солнце все выше и выше всходило. Клинками мы братскую рыли могилу. Раздался прощальный короткий залп. Три раза поднялись горячие дула, И наш командир на ветвях саксаула Узлами багряный кумач завязал.
	— Владимир Луговско́й, «Баллада о пустыне», 1952

	Над белым кладбищем сирень цветет, Над белым кладбищем заря застыла, И я не вздрогну, если скажут: «Вот Георгия Иванова могила...»
	— Георгий Иванов, «Я не хочу быть куклой восковой...», 1958

	Все младенцы зябнут в колыбели. Все отцы от горя огрубели. Корабли недвижно спят на верфи. В тысячах могил роятся черви.
	— Павел Антокольский, «Орфей Фракийский», 1961

	Россия… Вольница. Тюрьма. Храм на бассейне. Вера в слово. И нет могильного холма У Гумилёва. Загадка. Горе от ума. Тюрьма народов. Наций драма. И нет могильного холма У Мандельштама.
	— Глеб Горбовский, «Безглагольное», 1989

	Три могилы ― Илюши, Володи и Анны Андреевны ― обошел и отправился вниз по шоссе на залив. Постоял у торосов, последним, растерянным, предзакатным лучом старину осветив. Над заливом на сером, лиловом и клюквенном проступает лишь серпика узкий ущерб; вот еще полминуты, и куколем угольным покрывается все, что глядело наверх.
	— Евгений Рейн, «Ночь в Комарове», 1990

	Стыд и скорбь моего окаянства Стали тягче небес и земли. Тридцать лет олимпийского пьянства По горам мою душу трясли. Из нутра окаянные силы Излетают кусками огня. У креста материнской могилы Рвёт небесная рвота меня.
	— Юрий Кузнецов, «На кладбище», 1999

Пословицы и поговорки

	Обжора роет себе могилу зубами.
	— английская пословица

	Всякая могила травой зарастает.
	— русская пословица

	Крепка могила, да никто в неё не хочет.
	— русская пословица

	Горбатого исправит могила, а упрямого дубина.
	— русская пословица

	Слушальщику да подоконечнику гроб, да могила, да третье кадило!
	— русская пословица

	Море – открытая могила
	— сербская пословица

	И могила – земля, и морское дно – земля (т.е. не все ли равно, где умереть).
	— латышская пословица

См. также

• Болезнь
• Смерть
• Покойник
• Плакальщица
• Кладбище
• Гроб
• Труп
• Дуба дать
• «Могила светлячков»
• «Могильщики»
• «Неглубокая могила»