Одесские рассказы

«Одесские рассказы» — цикл из 8 рассказов Исаака Бабеля про воров, написанных в 1921—1937 годах. По их мотивам он написал сценарий фильма «Беня Крик» (1926) и пьесу «Закат» (1928).

Одесские рассказы

Обложка издания 1931 года

Статья в Википедии

Цитаты

	Старухи купали в корытах жирных младенцев, они шлёпали внуков по сияющим ягодицам и заворачивали их в поношенные свои юбки.
	— «Отец», 1924

	Кончив подшивку кружев, она заплакала тонким голосом, непохожим на её голос, и сказала сквозь слёзы непоколебимому Грачу: — Каждая девушка, — сказала она ему, — имеет свой интерес в жизни, и только одна я живу как ночной сторож при чужом складе. Или сделайте со мной что-нибудь, папаша, или я делаю конец моей жизни…
	— там же

— Люди и хозяева! — сказал Мендель Крик чуть слышно <…>. — Вот смотрите на мою кровь, которая заносит на меня руку. И, соскочив с биндюга, старик кинулся к Бене и размозжил ему кулаком переносье. Тут подоспел Лёвка и сделал что мог. Он перетасовал лицо своему отцу, как новую колоду. Но старик был сшит из чёртовой кожи, и петли этой кожи были замётаны чугуном. Старик вывернул Лёвке руки и кинул на землю рядом с братом. Он сел Лёвке на грудь, и женщины закрыли глаза, чтобы не видеть выломанных зубов старика и лица, залитого кровью. И в это мгновение жители неописуемой Молдавы услышали быстрые шаги Двойры и её голос. — За Лёвку, — сказала она, — за Бенчика, за меня, Двойру, и за всех людей, — и провалила папаше голову друшляком. <…> Папаша Крик лежал бородою кверху. <…> — Крышка, — сказал Хаим Дронг, но кузнечный мастер Иван Пятирубель помахал указательным пальцем перед самым его носом. — Трое на одного, — сказал Пятирубель, — позор для всей Молдавы, но ещё не вечер. Не видел я ещё того хлопца, который кончит старого Крика… — Уже вечер, — прервал его Арье-Лейб, <…> — уже вечер, Иван Пятирубель. Не говори «нет», русский человек, когда жизнь шумит тебе «да».

— «Закат», 1924 или 1925 [1964]

	— … еврей, отходивший всю свою жизнь голый, и босой, и замазанный, как ссыльно-поселенец с острова Сахалина… И теперь, когда он, благодаря бога, вошёл в свои пожилые годы, надо сделать конец этой бессрочной каторге…
	— там же

	Фроим Грач <…> играл со своим внуком Аркадием. Мальчик этот три года назад выпал из могучей утробы дочери его Баськи. Дед протянул Аркадию палец, тот охватил его, повис и стал качаться на нём, как на перекладине.
	— «Фроим Грач», 1930-е [1963]

Король (1921)

— Там, где есть государь император, там нет короля.

— Глупая старость жалка не менее, чем трусливая юность.

Подкладка тяжёлого кошелька сшита из слёз.

Обряд дарения подходил к концу, шамесы осипли и контрабас не ладил со скрипкой. Над двориком протянулся внезапно легкий запах гари. <…> Шестидесятилетняя Манька, родоначальница слободских бандитов, вложив два пальца в рот, свистнула так пронзительно, что её соседи покачнулись. — Маня, вы не на работе, — заметил ей Беня, — холоднокровней, Маня…

Справедливость в скобках (1921)

Не надо уводить рассказ в боковые улицы. Не надо этого делать даже и в том случае, когда на боковых улицах цветёт акация и поспевает каштан.

Я стал маклером. Сделавшись одесским маклером — я покрылся зеленью и пустил побеги. Обремененный побегами — я почувствовал себя несчастным. В чем причина? Причина в конкуренции. Иначе я бы на эту справедливость даже не высморкался. В моих руках не спрятано ремесла. Передо мной стоит воздух. Он блестит, как море под солнцем, красивый и пустой воздух. Побеги хотят кушать. У меня их семь, и моя жена восьмой побег. Я не высморкался на справедливость. Нет. Справедливость высморкалась на меня. Нет. Справедливость высморкалась на меня. В чём причина? Причина в конкуренции.

Я почистил моё тело платяной щёткой и переслал его Бене. Король сделал вид, что не заметил моего тела. Тогда я кашлянул и сказал: — Так и так, Беня.

Король говорит мало, и он говорит вежливо. Это пугает людей так сильно, что они никогда его не переспрашивают. Я пошёл со двора, пустился идти по Госпитальной, завернул на Стеновую, потом остановился, чтобы рассмотреть Бенины слова. Я попробовал их на ощупь и на вес, я подержал их между моими передними зубами и увидел, что это совсем не те слова, которые мне нужны. <…> — По всей вероятности, — сказал король, <…> — зайду, или, по всей вероятности, не зайду? Между да и нет лежат пять тысяч комиссионных. Не считая двух коров, которых я держу для своей надобности, у меня девять ртов, готовых есть.

Продолжая плакать, он топтал меня ногами. Моя супруга, видя, что я сильно волнуюсь, закричала.

Как это делалось в Одессе (1923)

— Забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на мгновенье, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге. Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы можете переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется вами довольна. Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле. А папаша у вас биндюжник Мендель Крик. Об чём думает такой папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях — и ничего больше. Вы хотите жить, а он заставляет вас умирать двадцать раз на день. Что сделали бы вы на месте Бени Крика? Вы ничего бы не сделали. А он сделал. Поэтому он Король, а вы держите фигу в кармане.

— Возьми меня. Я хочу прибиться к твоему берегу. Тот берег, к которому я прибьюсь, будет в выигрыше. Грач спросил его: — Кто ты, откуда ты идёшь и чем ты дышишь? — Попробуй меня, Фроим, — ответил Беня, — и перестанем размазывать белую кашу по чистому столу. <…> — Беня говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит мало, но хочется, чтобы он сказал ещё что-нибудь.

Нужны ли тут слова? Был человек и нет человека. Жил себе невинный холостяк, как птица на ветке, — и вот он погиб через глупость. Пришёл еврей, похожий на матроса, и выстрелил не в какую нибудь бутылку с сюрпризом, а в живого человека. Нужны ли тут слова?

— Где начинается полиция, — вопил он, — и где кончается Беня? — Полиция кончается там, где начинается Беня, — отвечали резонные люди…

— Теперь скажите мне вы, молодой господин, режущий купоны на чужих акциях, как поступили бы вы на месте Бени Крика? Вы не знаете, как поступить. А он знал. Поэтому он Король, а мы с вами сидим на стене второго еврейского кладбища и отгораживаемся от солнца ладонями.

— … бандит, чтоб земля тебя выбросила! Хорошую моду себе взял — убивать живых людей…

— Но разве со стороны бога не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучались, как в аду? И чем было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали бы первоклассные озёра, гористый воздух и сплошные французы? Ошибаются все, даже бог. Слушайте меня ушами…

— Кладите себе в уши мои слова.

На них были <…> новые сапоги, которые скрипели, как поросята в мешке.

— Есть люди, умеющие пить водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но всё же пьющие её. И вот первые получают удовольствие от горя и от радости, а вторые страдают за всех тех, кто пьёт водку, не умея пить её.

Любка Казак (1924)

— Почтение вам, мадам Шнейвейс, и добрый день. Вот вы уехали <…> по делам и набросили мне на руки голодного ребенка… — Цыть, мурло, — ответила Любка старику и слезла с седла, — кто это разевает там рот в моем окне?

Давидка <…> пускал блаженные слюни.

Она увидела <…> луну, ломившуюся к ней в окно. Луна прыгала в чёрных тучах, как заблудившийся телёнок.

Конец богадельни (1932)

Бройдин пообещал, но ничего не сделал. В погребке Залмана Криворучки на его голову и на головы членов союза коммунальников сыпались талмудические проклятия. Старики закляли мозг в костях Бройдина и членов союза, свежее семя в утробе их жен и пожелали каждому из них особый вид паралича и язвы.

Старик из Одессы может есть всякую похлёбку, из чего бы она ни была сварена, если только в неё положены лавровый лист, чеснок и перец.

О цикле

	… «Одесские рассказы», безусловно, явились отзвуком желания отойти от советской действительности, противопоставить трудовым строительным будням полумифический, красочный мир одесских бандитов, романтическое изображение которых невольно звало советскую молодёжь к подражанию… — обобщение отрицательной критики
	— Исаак Бабель, протокол первого зафиксированного допроса в НКВД, 29-31 мая 1939

Бандитский пафос и пёстрое бандитское барахло так нужно Бабелю, как оправдание своего стиля. <…> И в [Молдаванке] Бабель иностранец. <…> Бабель прикидывается иностранцем, потому что этот приём, как и ирония, облегчал письмо. На пафос без иронии не решается даже Бабель. Бабель пишет, утаивая музыку при описании танца и в то же время давая вещь в высоком регистре. Вероятно, из эпоса он заимствовал приём ответов с повторением вопроса.

— Виктор Шкловский, «Бабель. Критический романс», 1924

	В «Одесских рассказах» горестная и пёстрая романтика блатного мира отрицает устойчивость мира порядочных людей. Бабель не боялся того, что мир пёстр и красив; у него никогда не жухли краски. Он видел мир, освещённый войной и пожарами, встречая его бег спокойной и молчаливой храбростью.
	— Виктор Шкловский, «О Бабеле»

	В передаче Бабеля на фоне утрированного часто до пародии литературного приподнято-романтического языка великолепно ощущаются: <…> одесский полублатной жаргон налётчиков-евреев; речь талмудистов западного края; переработанная мещанским бытом города крестьянская речь с искажёнными отражениями языка церковной поэзии, бульварно-трактирного говора и обыденного интеллигентского жаргона…
	— Георгий Горбачёв, «О творчестве Бабеля и по поводу него»

Всё у [Бабеля] небывало, неимоверно, неописуемо, невероятно, как невероятна вся карьера Бени Крика, как невероятен язык Бени, настолько художественно-очаровательный, что его нельзя услышать в действительной жизни. Приподнятая патетика языка, жажда необычайного, пряная красочность описаний, постоянные преувеличения выдают, разумеется, основную черту мировосприятия Бабеля. Это — романтика. «Одесские рассказы» — не кажутся «Одесскими сказками», только потому, что сделаны писателем, обладающим магической силой очарования.

— Вячеслав Полонский, «Критические заметки о Бабеле», 1926

Всё-таки основное в «Одесских рассказах» — это светлый фон, эпическая полнокровность, которая кажется особенно удивительной, когда мы вспоминаем, что, в сущности, Бабель здесь взял почти ту же самую среду, что и Юшкевич. Еврейскому быту — бескрасочному, сухому, абстрактному двойной абстрактностью — города и гетто — Бабель сумел придать эпическую полноту и пышность. <…> Он первый выходит за пределы еврейского анекдота.

— А. Лежнев, «И. Бабель»

Тематическая и стилистическая фрагментарность рассказов искупалась и объединялась в самой же стихии языка. Калейдоскоп стилистических кусочков складывался в узор, в единый рисунок, организовавший контрасты элементов. Самая мозаичность, сливая эти элементы в некий стилистический сплав, оказывалась фикцией и способствовала созданию нового и вполне замкнутого стилистического облика вещи. Получал ли этот сплав подкрепление в виде рассказчика, носителя сказа, имеющего определённую языковую характеристику, или же в роли такого рассказчика выступал автор, — всё равно, какое-то лицо, какой-то речевой склад неизбежно являлся обоснованием и центром, к которому относились все элементы якобы разрозненного состава рассказа.

— Григорий Гуковский, «Закат»

Чтобы лучше узнать жизнь Молдаванки, Бабель решил поселиться там на некоторое время <…>. Рассказ «Король» был написан сжато и точно. Он бил в лицо свежестью, подобно воде, насыщенной углекислотой. <…> В рассказе всё было непривычно для нас. Не только люди и мотивы их поступков, но и неожиданные положения, неведомый быт, энергичный и живописный диалог. В этом рассказе существовала жизнь, ничем не отличавшаяся от гротеска. В каждой мелочи был заметен пронзительный глаз писателя. И вдруг, как неожиданный удар солнца в окно, в текст вторгался какой-нибудь изысканный отрывок или напев фразы, похожей на перевод с французского, — напев размеренный и пышный. Это было ново, необыкновенно. В этой прозе звучал голос человека, пропыленного в походах Конной армии и вместе с тем владевшего всеми богатствами прошлой культуры…

— Константин Паустовский, «Мопассанов я вам гарантирую»

Условный, лукаво-иронический, романтически стилизованный мир «Одесских рассказов» — прихотливая, весёлая и странная мечта слабости о силе, мечта тоскливого, крохоборочного существования о яркой, праздничной, нерасчётливой жизни. Мечта человека, социально и национально униженного, о справедливости <…>. Этот мир сказки внутренне замкнут, жёстко ограничен, как меловой круг в «Вие», — переступи его, и тебя схватит дьявольщина действительности.

— Лев Лившиц, «От „Одесских рассказов» к „Закату“»

	В этих рассказах столько юмора, столько тонких и точных наблюдений, что профессия главного героя отступает на второй план, нас подхватывает мощный поток освобождения человека от уродливых комплексов страха, затхлых привычек, убогой и лживой добропорядочности.
	— Фазиль Искандер, «Могучее веселье Бабеля», 1988

	Одесса была для Бабеля символом раскрепощающего чувства жизни. <…> Именно такое отношение к жизни Бабель хотел внушить человеку, пережившему революцию и вступившему в мир, полный новых и непредвиденных трудностей.
	— Галина Белая, «Трагедия Исаака Бабеля»

Можно ли сегодня представить себе русскую литературу ХХ века без бабелевского Бени Крика? Пожалуй, можно. Но это всё равно что из французской литературы изъять бессмертного Тартарена из Тараскона. <…> В становлении Бабеля как художника его любовь к Мопассану сыграла весьма важную роль. <…> Но живописуя наш русский Марсель, любуясь яркими, сочными, солнечными его красками, Бабель далеко ушёл от Мопассана. Он создал свой художественный мир и свою поэтику, свой стиль. <…> Не только подлость и цинизм новой власти открылись вдруг герою рассказа [«Фроим Грач»] Саше Боровому (<…> и читателям), не только холодная, будничная её жестокость <…>. Урок, преподанный молодому чекисту его старшим товарищем, помимо всего прочего, подтверждал неизбежность той судьбы, которую ротмистр Висковский <…> предрекал красному артиллеристу Яшке: «Книги тебя заставят читать скучные, и песни, которым тебя станут обучать, тоже будут скучные…» — в отличие от Таратрена, Крик — бандитский главарь и убийца

— Бенедикт Сарнов, «Утаённый классик», 2000

… триумфальный успех немногочисленных рассказов <…>. Про Остапа Бендера написано в сто раз больше — два полновесных романа, <…> а ведь Беня Крик ничуть не уступает ему ни в яркости, ни в славе, ни в нарицательности. <…> одесскую прозу Бабеля читаешь с наслаждением, а конармейскую с ужасом, в обоих случаях отдавая должное таланту и новаторству повествователя. Не сказать даже, чтобы так уж различался стиль: тот же замечательный, счастливо найденный гибрид ветхозаветной мелодики, её скорбных повторов и постпозитивных притяжательных местоимений («сердце моё», «чудовищная грудь её») с французскими натуралистами, привыкшими называть своими именами то, о чём прежде говорить не позволялось. Возьмите любой достаточно радикальный фрагмент прозы Золя, <…> перепишите в библейском духе, с интонацией скорбного раввина, и будет вам чистый Бабель, не особенно даже скрывающий генезис своей прозы. <…> Все смертны, и у Бабеля попросту не бывает прозы, в которой бы не совокуплялись и не убивали, и над всем этим не горели бы, усмехаясь, крупные звёзды. <…> Однако <…> в Одессе всё это происходит как-то по-человечески. Тут все свои <…>. То есть можно как-то договориться. <…> Их объединяет Молдаванка, «щедрая наша мать». У них есть общая Одесса, <…> общая среда обитания — короче, <…> между ними нет главной вражды — антропологической. Все они принадлежат к единому народу, <…> к общему племени приморских жовиальных авантюристов. <…> о самоуничтожении народа, который сам себе чужой, Бабель и написал свою главную книгу. Вторую книгу он написал для контраста, чтобы показать, как можно было бы жить. Но из России при всём желании не сделаешь одну большую Одессу — нету в ней столько моря и столько евреев, столько греков и столько солнца. Главное же — у её народа нет чувства принадлежности к единой и щедрой матери.

— Дмитрий Быков, «Очкарик и кентавры», 2006