Евгений Онегин

«Евгений Оне́гин» — роман в стихах Александра Сергеевича Пушкина, названный именем главного героя. Почти вся первая глава написана в 1823 году и опубликована 16 февраля 1825, остальные появлялись примерно с интервалом в год. Отдельное издание романа вышло в марте 1833. Он считается одним из самых значительных произведений русской словесности. Буквально все фразы были многократно проанализированы литературоведами и почти все цитировались в остальной литературе.

Евгений Онегин

Статья в Википедии

Тексты в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Новости в Викиновостях

Цитаты

	… рукой пристрастной Прими собранье пёстрых глав, Полусмешных, полупечальных, Простонародных, идеальных, Небрежный плод моих забав, Бессонниц, лёгких вдохновений, Незрелых и увядших лет, Ума холодных наблюдений И сердца горестных замет.
	— посвящение П. А. Плетнёву, 1828

Глава первая

«Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог. Его пример другим наука; Но, боже мой, какая скука С больным сидеть и день и ночь, Не отходя ни шагу прочь! Какое низкое коварство Полуживого забавлять, Ему подушки поправлять, Печально подносить лекарство, Вздыхать и думать про себя: Когда же чёрт возьмёт тебя!» Так думал молодой повеса, Летя в пыли на почтовых, Всевышней волею Зевеса Наследник всех своих родных. — Друзья Людмилы и Руслана! С героем моего романа Без предисловий, сей же час Позвольте познакомить вас: Онегин, добрый мой приятель, Родился на брегах Невы, Где, может быть, родились вы Или блистали, мой читатель;.. — I, II

Вот мой Онегин на свободе; Острижен по последней моде; Как dandy лондонский одет — И наконец увидел свет. Он по-французски совершенно Мог изъясняться и писал; Легко мазурку танцевал И кланялся непринужденно; Чего ж вам больше? Свет решил, Что он умён и очень мил. Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь, Так воспитаньем, слава богу, У нас немудрено блеснуть. Онегин был, по мненью многих (Судей решительных и строгих) Учёный малый, но педант. Имел он счастливый талант Без принужденья в разговоре Коснуться до всего слегка, С учёным видом знатока Хранить молчанье в важном споре И возбуждать улыбку дам Огнём нежданных эпиграмм. — IV, V

Он рыться не имел охоты В хронологической пыли Бытописания земли; Но дней минувших анекдоты, От Ромула до наших дней, Хранил он в памяти своей. Высокой страсти не имея Для звуков жизни не щадить, Не мог он ямба от хорея, Как мы ни бились, отличить. Бранил Гомера, Феокрита; Зато читал Адама Смита И был глубокий эконом, То есть умел судить о том, Как государство богатеет, И чем живёт, и почему Не нужно золота ему, Когда простой продукт имеет. <…> Но в чём он истинный был гений, Что знал он твёрже всех наук, Что было для него измлада И труд, и мука, и отрада, Что занимало целый день Его тоскующую лень, — Была наука страсти нежной, Которую воспел Назон… — VI, VIII

Надев широкий боливар, Онегин едет на бульвар… — XV

Ещё бокалов жажда просит, Залить горячий жир котлет, Но звон брегета им доносит, Что новый начался балет. Театра злой законодатель, Непостоянный обожатель Очаровательных актрис, Почетный гражданин кулис, Онегин полетел к театру, Где каждый, вольностью дыша, Готов охлопать entrechat, Обшикать Федру, Клеопатру, Моину вызвать (для того, Чтоб только слышали его). Волшебный край! там в стары годы, Сатиры смелый властелин, Блистал Фонвизин, друг свободы, И переимчивый Княжнин; Там Озеров невольны дани Народных слёз, рукоплесканий С младой Семёновой делил; Там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый; Там вывел колкий Шаховской Своих комедий шумный рой, Там и Дидло! венчался славой, Там, там под сению кулис Младые дни мои неслись. — XVII—VIII

Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей: К чему бесплодно спорить с веком? Обычай деспот меж людей. Второй Чадаев, мой Евгений, Боясь ревнивых осуждений, В своей одежде был педант И то, что мы назвали франт. Он три часа по крайней мере Пред зеркалами проводил И из уборной выходил Подобный ветреной Венере, Когда, надев мужской наряд, Богиня едет в маскарад. <…> Я мог бы пред учёным светом Здесь описать его наряд; <…> Но панталоны, фрак, жилет, Всех этих слов на русском нет; А вижу я, винюсь пред вами, Что уж и так мой бедный слог Пестреть гораздо б меньше мог Иноплеменными словами, Хоть и заглядывал я встарь В Академический словарь. — XXV—VI

Но, шумом бала утомлённый, И утро в полночь обратя, Спокойно спит в тени блаженной Забав и роскоши дитя. Проснётся за́ полдень, и снова До утра жизнь его готова, Однообразна и пестра, И завтра то же, что вчера. Но был ли счастлив мой Евгений? <…> Нет: рано чувства в нём остыли; Ему наскучил света шум; Красавицы не долго были Предмет его привычных дум; Измены утомить успели; Друзья и дружба надоели, <…> И хоть он был повеса пылкой, Но разлюбил он наконец И брань, и саблю, и свинец. — XXXVI, VII

Причудницы большого света! <…> И правда то, что в наши лета Довольно скучен высший тон; Хоть, может быть, иная дама Толкует Сея и Бентама, Но вообще их разговор Несносный, хоть невинный вздор; К тому ж они так непорочны, Так величавы, так умны, Так благочестия полны, Так осмотрительны, так точны, Так неприступны для мужчин, Что вид их уж рождает сплин. — XLII

И снова, преданный безделью, Томясь душевной пустотой, Уселся он — с похвальной целью Себе присвоить ум чужой; Отрядом книг уставил полку, Читал, читал, а всё без толку: Там скука, там обман иль бред; В том совести, в том смысла нет; На всех различные вериги; И устарела старина, И старым бредит новизна. Как женщин, он оставил книги, И полку, с пыльной их семьёй, Задёрнул траурной тафтой. Условий света свергнув бремя, Как он, отстав от суеты, С ним подружился я в то время. Мне нравились его черты, Мечтам невольная преданность, Неподражательная странность И резкий, охлаждённый ум. Я был озлоблен, он угрюм; Страстей игру мы знали оба; Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар угас; Обоих ожидала злоба Слепой Фортуны и людей На самом утре наших дней. Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей; Кто чувствовал, того тревожит Призрак невозвратимых дней: Тому уж нет очарований, Того змия воспоминаний, Того раскаянье грызёт. Всё это часто придаёт Большую прелесть разговору. Сперва Онегина язык Меня смущал; но я привык К его язвительному спору, И к шутке, с желчью пополам, И злости мрачных эпиграмм. — XLIV—VI

Придёт ли час моей свободы? Пора, пора! — взываю к ней; Брожу над морем, жду погоды, Маню ветрила кораблей. Под ризой бурь, с волнами споря, По вольному распутью моря Когда ж начну я вольный бег? Пора покинуть скучный брег Мне неприязненной стихии, И средь полуденных зыбей, Под небом Африки моей, Вздыхать о сумрачной России, Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил. — L

Два дни ему казались новы Уединённые поля. Прохлада сумрачной дубровы, Журчанье тихого ручья; На третий — рощи, холм и поле Его не занимали боле. Потом уж наводили сон; Потом увидел ясно он. Что и в деревне скука та же. Хоть нет ни улиц, ни дворцов, Ни карт, ни балов, ни стихов. Хандра ждала его на страже И бегала за ним она, Как тень иль верная жена. — LIV

Я был рождён для жизни мирной, Для деревенской тишины: В глуши звучнее голос лирный, Живее творческие сны. — LV

Глава вторая

… он равно зевал Средь модных и старинных зал. — II

… деревенский старожил Лет сорок с ключницей бранился, В окно смотрел и мух давил. Всё было просто: пол дубовый, Два шкафа, стол, диван пуховый, Нигде ни пятнышка чернил. Онегин шкафы отворил; В одном нашёл тетрадь расхода, В другом наливок целый строй, Кувшины с яблочной водой И календарь осьмого года: Старик, имея много дел, В иные книги не глядел. — III

Сперва задумал наш Евгений Порядок новый учредить. В своей глуши мудрец пустынный, Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил; И раб судьбу благословил. — IV

Все дружбу прекратили с ним. «Сосед наш неуч, сумасбродит. Он фармазон; он пьёт одно Стаканом красное вино; Он дамам к ручке не подходит; Всё да да нет, не скажет да-с Иль нет-с». Таков был общий глас. — V

… Владимир Ленской, С душою прямо геттингенской, Поклонник Канта и поэт, Он из Германии туманной Привёз учёности плоды: Вольнолюбивые мечты, Дух пылкий и довольно странный, Всегда восторженную речь И кудри чёрные до плеч. От хладного разврата света Ещё увянуть не успев, Его душа была согрета Приветом друга, лаской дев; Он сердцем милый был невежда, Его лелеяла надежда, И мира новый блеск и шум Ещё пленяли юный ум. Он забавлял мечтою сладкой Сомненья сердца своего; Цель жизни нашей для него Была заманчивой загадкой, Над ней он голову ломал И чудеса подозревал. <…> Он пел любовь, любви послушный, И песнь его была ясна, Как мысли девы простодушной, Как сон младенца, как луна В пустынях неба безмятежных. Богиня тайн и вздохов нежных. Он пел разлуку и печаль. И нечто и туманну даль, И романтические розы; Он пел те дальние страны, Где долго в лоне тишины Лились его живые слёзы; Он пел поблеклый жизни цвет Без малого в осьмнадцать лет. — VI, VII, X

Мы почитаем всех нулями, А единицами — себя. Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно. — XIV

В глуши, под сению смиренной, Невинной прелести полна, В глазах родителей, она Цвела как ландыш потаенный, Не знаемый в траве глухой Ни мотыльками, ни пчелой. — XXI

Луну, небесную лампаду, Которой посвящали мы Прогулки средь вечерней тьмы, И слёзы, тайных мук отраду… Но нынче видим только в ней Замену тусклых фонарей. — XXII

Всегда скромна, всегда послушна, Всегда как утро весела, Как жизнь поэта простодушна, Как поцелуй любви мила, <…> Движенья, голос, лёгкий стан — Всё в Ольге… но любой роман Возьмите и найдёте, верно, Её портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно. — XXIII

Итак, она звалась Татьяной. <…> Дика, печальна, молчалива, Как лань лесная боязлива, Она в семье своей родной Казалась девочкой чужой. Она ласкаться не умела К отцу, ни к матери своей; Дитя сама, в толпе детей Играть и прыгать не хотела, И часто целый день одна Сидела молча у окна. — XXV

Привычка свыше нам дана, — замена счастию она! — XXXI

Она езжала по работам, Солила на зиму грибы, Вела расходы, брила лбы, Ходила в баню по субботам. Служанок била осердясь, — Всё это мужа не спросясь. Бывало, писывала кровью Она в альбомы нежных дев, Звала Полиною Прасковью И говорила нараспев, Корсет носила очень узкий, И русский Н, как N французский, Произносить умела в нос; Но скоро всё перевелось; Корсет, альбом, княжну Алину, Стишков чувствительных тетрадь Она забыла; стала звать Акулькой прежнюю Селину И обновила наконец На вате шлафор и чепец. — XXXII—III

Своим пенатам возвращенный, Владимир Ленский посетил Соседа памятник смиренный, И вздох он пеплу посвятил; И долго сердцу грустно было. «Poor Yorick! — молвил он уныло, — Он на руках меня держал. Как часто в детстве я играл Его Очаковской медалью! Он Ольгу прочил за меня, Он говорил: дождусь ли дня?..» И, полный искренней печалью, Владимир тут же начертал Ему надгробный мадригал. — XXXVII

Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят, зреют и падут; Другие им вослед идут… Так наше ветреное племя Растёт, волнуется, кипит И к гробу прадедов теснит. Придёт, придёт и наше время… — XXXVIII

Быть может, в Лете не потонет Строфа, слагаемая мной; Быть может, — лестная надежда! — Укажет будущий невежда На мой прославленный портрет И молвит: то-то был поэт! Прими ж моё благодаренье, Поклонник мирных аонид, О ты, чья память сохранит Мои летучие творенья, Чья благосклонная рука Потреплет лавры старика!. — XL

Глава третья

А кстати: Ларина проста, Но очень милая старушка; Боюсь: брусничная вода Мне не наделала б вреда. — IV

Давно её воображенье, Сгорая негой и тоской, Алкало пищи роковой; Давно сердечное томленье Теснило ей младую грудь; Душа ждала… кого-нибудь И дождалась. Открылись очи; Она сказала: это он! Увы! теперь и дни, и ночи, И жаркий, одинокий сон Все полно им; всё деве милой Без умолку волшебной силой Твердит о нём. <…> Теперь с каким она вниманьем Читает сладостный роман, С каким живым очарованьем Пьёт обольстительный обман! Счастливой силою мечтанья, Одушевлённые созданья, Любовник Юлии Вольмар, Малек-Адель и де Линар, И Вертер, мученик мятежный, И бесподобный Грандисон, Который нам наводит сон, — Все для мечтательницы нежной В единый образ облеклись, В одном Онегине слились. Воображаясь героиней Своих возлюбленных творцов, Кларисой, Юлией, Дельфиной, Татьяна в тишине лесов Одна с опасной книгой бродит: Она в ней ищет и находит Свой тайный жар, свои мечты, Плоды сердечной полноты, Вздыхает и, себе присвоя Чужой восторг, чужую грусть, В забвеньи шепчет наизусть Письмо для милого героя… — VII—X

А нынче все умы в тумане, Мораль на нас наводит сон, Порок любезен и в романе, И там уж торжествует он. Британской музы небылицы Тревожат сон отроковицы <…>. Лорд Байрон прихотью удачной Облёк в унылый романтизм И безнадёжный эгоизм. Друзья мои, что ж толку в этом? Быть может, волею небес, Я перестану быть поэтом, В меня вселится новый бес, И, Фебовы презрев угрозы, Унижусь до смиренной прозы; Тогда роман на старый лад Займёт весёлый мой закат. Не муки тайные злодейства Я грозно в нём изображу, Но просто вам перескажу Преданья русского семейства, Любви пленительные сны Да нравы нашей старины. — XII, XIII

… луна обходит Дозором дальный свод небес… — XVI

«Расскажи мне, няня, Про ваши старые года: Была ты влюблена тогда?» — «И, полно, Таня! В эти лета Мы не слыхали про любовь; А то бы согнала со света Меня покойница свекровь». — «Да как же ты венчалась, няня?» — «Так видно, бог велел. Мой Ваня Моложе был меня, мой свет, А было мне тринадцать лет, Недели две ходила сваха К моей родне, и наконец Благословил меня отец. Я горько плакала со страха, Мне с плачем косу расплели, И с пеньем в церковь повели». — XVII, XVIII

Я знал красавиц недоступных, Холодных, чистых, как зима, Неумолимых, неподкупных, Непостижимых для ума; Дивился я их спеси модной, Их добродетели природной, И, признаюсь, от них бежал, И, мнится, с ужасом читал Над их бровями надпись ада: Оставь надежду навсегда. Внушать любовь для них беда, Пугать людей для них отрада. — XXII

Кокетка судит хладнокровно; Татьяна любит не шутя И предаётся безусловно Любви, как милое дитя. Не говорит она: отложим — Любви мы цену тем умножим, Вернее в сети заведём; Сперва тщеславие кольнём Надеждой, там недоуменьем Измучим сердце, а потом Ревнивым оживим огнём; А то, скучая наслажденьем, Невольник хитрый из оков Всечасно вырваться готов. Ещё предвижу затрудненья: Родной земли спасая честь, Я должен буду, без сомненья, Письмо Татьяны перевесть. Она по-русски плохо знала, Журналов наших не читала, И выражалася с трудом На языке своём родном, Итак, писала по-французски… <…> Доныне дамская любовь Не изъяснялася по-русски, Доныне гордый наш язык К почтовой прозе не привык. Я знаю: дам хотят заставить Читать по-русски. Право, страх! Могу ли их себе представить С «Благонамеренным» в руках! Я шлюсь на вас, мои поэты; Не правда ль: милые предметы, Которым, за свои грехи, Писали втайне вы стихи, Которым сердце посвящали, Не все ли, русским языком Владея слабо и с трудом, Его так мило искажали, И в их устах язык чужой Не обратился ли в родной? Не дай мне Бог сойтись на бале Иль при разъезде на крыльце С семинаристом в желтой шале Иль с академиком в чепце! Как уст румяных без улыбки, Без грамматической ошибки Я русской речи не люблю. — XXV—VIII

Певец Пиров и грусти томной, Когда б ещё ты был со мной, Я стал бы просьбою нескромной Тебя тревожить, милый мой: Чтоб на волшебные напевы Переложил ты страстной девы Иноплеменные слова. — XXX

Я к вам пишу — чего же боле? Что я могу ещё сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать. <…> Другой!.. Нет, никому на свете Не отдала бы сердца я! То в вышнем суждено совете… То воля неба: я твоя; Вся жизнь моя была залогом Свиданья верного с тобой; Я знаю, ты мне послан Богом, До гроба ты хранитель мой… Ты в сновиденьях мне являлся, Незримый, ты мне был уж мил, Твой чудный взгляд меня томил, В душе твой голос раздавался Давно… <…> Судьбу мою Отныне я тебе вручаю, Перед тобою слёзы лью, Твоей защиты умоляю… Вообрази, я здесь одна, Никто меня не понимает; Рассудок мой изнемогает, И молча гибнуть я должна. — письмо Татьяны к Онегину

Глава четвёртая

Чем меньше женщину мы любим, Тем легче нравимся мы ей И тем её вернее губим Средь обольстительных сетей. Разврат, бывало, хладнокровный Наукой славился любовной, Сам о себе везде трубя И наслаждаясь не любя. Но эта важная забава Достойна старых обезьян Хвалёных дедовских времян: Ловласов обветшала слава Со славой красных каблуков И величавых париков. — VII

Я, сколько ни любил бы вас, Привыкнув, разлюблю тотчас… — XIV

Что может быть на свете хуже Семьи, где бедная жена Грустит о недостойном муже, И днём и вечером одна… — XV

Родные люди вот какие: Мы их обязаны ласкать, Любить, душевно уважать И, по обычаю народа, О рождестве их навещать Или по почте поздравлять, Чтоб в остальное время года О нас не думали они. Итак, дай бог им долги дни! — XX

Кого ж любить? Кому же верить? Кто не изменит нам один? Кто все дела, все речи мерит Услужливо на наш аршин? Кто клеветы про нас не сеет? Кто нас заботливо лелеет? Кому порок наш не беда? Кто не наскучит никогда? Призрака суетный искатель, Трудов напрасно не губя, Любите самого себя, Достопочтенный мой читатель! Предмет достойный: ничего Любезней, верно, нет его. — XXII

Конечно, вы не раз видали Уездной барышни альбом, Что все подружки измарали С конца, с начала и кругом. Сюда, назло правописанью, Стихи без меры, по преданью, В знак дружбы верной внесены, Уменьшены, продолжены. — XXVIII

Но тише! Слышишь? Критик строгий Повелевает сбросить нам Элегии венок убогий И нашей братье рифмачам Кричит: «Да перестаньте плакать, И всё одно и то же квакать, Жалеть о прежнем, о былом: Довольно, пойте о другом!» — Ты прав, и верно нам укажешь Трубу, личину и кинжал, И мыслей мёртвый капитал Отвсюду воскресить прикажешь… — XXXII

И вот уже трещат морозы И серебрятся средь полей… (Читатель ждёт уж рифмы розы; На, вот возьми её скорей!) — XLII

Глава пятая

Зима!.. Крестьянин, торжествуя, На дровнях обновляет путь; Его лошадка, снег почуя, Плетётся рысью как-нибудь; Бразды пушистые взрывая, Летит кибитка удалая; Ямщик сидит на облучке В тулупе, в красном кушаке. Вот бегает дворовый мальчик, В салазки жучку посадив, Себя в коня преобразив; Шалун уж заморозил пальчик: Ему и больно и смешно, А мать грозит ему в окно… — II

Татьяна верила преданьям Простонародной старины, И снам, и карточным гаданьям, И предсказаниям луны. Её тревожили приметы; Таинственно ей все предметы Провозглашали что-нибудь, Предчувствия теснили грудь. — V

Вот мельница вприсядку пляшет И крыльями трещит и машет; Лай, хохот, пенье, свист и хлоп, Людская молвь и конский топ! — XVII

Гвоздин, хозяин превосходный, Владелец нищих мужиков;.. — XXVI

И вот из ближнего посада, Созревших барышень кумир, Уездных матушек отрада, Приехал ротный командир;.. — XXVIII

Люблю я час Определять обедом, чаем И ужином. Мы время знаем В деревне без больших сует: Желудок — верный наш брегет;.. — XXXVI

В начале моего романа (Смотрите первую тетрадь) Хотелось вроде мне Альбана Бал петербургский описать; Но, развлечен пустым мечтаньем, Я занялся воспоминаньем О ножках мне знакомых дам. По вашим узеньким следам, О ножки, полно заблуждаться! С изменой юности моей Пора мне сделаться умней, В делах и в слоге поправляться, И эту пятую тетрадь От отступлений очищать. Однообразный и безумный, Как вихорь жизни молодой, Кружится вальса вихорь шумный; Чета мелькает за четой. — XL—I

Что слышит он? Она могла… Возможно ль? Чуть лишь из пелёнок, Кокетка, ветреный ребёнок! Уж хитрость ведает она, Уж изменять научена! Не в силах Ленский снесть удара; Проказы женские кляня, Выходит, требует коня И скачет. Пистолетов пара, Две пули — больше ничего — Вдруг разрешат судьбу его. — XLV

Глава шестая

… И здравствует ещё доныне В философической пустыне Зарецкий, некогда буян, Картёжной шайки атаман, Глава повес, трибун трактирный, Теперь же добрый и простой Отец семейства холостой, Надёжный друг, помещик мирный И даже честный человек: Так исправляется наш век! — IV

… Зарецкий мой, Под сень черемух и акаций От бурь укрывшись наконец, Живёт, как истинный мудрец, Капусту садит, как Гораций, Разводит уток и гусей И учит азбуке детей. — VII

Он мог бы чувства обнаружить, А не щетиниться, как зверь; Он должен был обезоружить Младое сердце. «Но теперь Уж поздно; время улетело… К тому ж — он мыслит — в это дело Вмешался старый дуэлист; Он зол, он сплетник, он речист… Конечно, быть должно презренье Ценой его забавных слов, Но шёпот, хохотня глупцов…» И вот общественное мненье! Пружина чести, наш кумир! И вот на чём вертится мир! — XI

Владимир книгу закрывает, Берёт перо; его стихи, Полны любовной чепухи, Звучат и льются. Их читает Он вслух, в лирическом жару, Как Дельвиг пьяный на пиру. Стихи на случай сохранились; Я их имею; вот они: «Куда, куда вы удалились, Весны моей златые дни? Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит, В глубокой мгле таится он. Нет нужды; прав судьбы закон. Паду ли я, стрелой пронзённый, Иль мимо пролетит она, Всё благо: бдения и сна Приходит час определённый; Благословен и день забот, Благословен и тьмы приход! Блеснет заутра луч денницы И заиграет яркий день; А я, быть может, я гробницы Сойду в таинственную сень, И память юного поэта Поглотит медленная Лета, Забудет мир меня; но ты Придёшь ли, дева красоты, Слезу пролить над ранней урной И думать: он меня любил, Он мне единой посвятил Рассвет печальный жизни бурной!.. Сердечный друг, желанный друг, Приди, приди: я твой супруг!..» — XX—II

Зарецкий, <…> В дуэлях классик и педант, Любил методу он из чувства, И человека растянуть Он позволял — не как-нибудь, Но в строгих правилах искусства, По всем преданьям старины (Что похвалить мы в нём должны). — XXVI

Враги! Давно ли друг от друга Их жажда крови отвела? Давно ль они часы досуга, Трапезу, мысли и дела Делили дружно? Ныне злобно, Врагам наследственным подобно, Как в страшном, непонятном сне, Они друг другу в тишине Готовят гибель хладнокровно… Не засмеяться ль им, пока Не обагрилась их рука, Не разойтиться ль полюбовно?.. Но дико светская вражда Боится ложного стыда. — XXVIII

Приятно дерзкой эпиграммой Взбесить оплошного врага; Приятно зреть, как он, упрямо Склонив бодливые рога, Невольно в зеркало глядится; И узнавать себя стыдится; Приятней, если он, друзья, Завоет сдуру: это я! — XXXIII

Зарецкий бережно кладёт На сани труп оледенелый; Домой везёт он страшный клад. Почуя мёртвого, храпят И бьются кони, пеной белой Стальные мочат удила, И полетели как стрела. <…> Быть может, он для блага мира Иль хоть для славы был рождён; Его умолкнувшая лира Гремучий, непрерывный звон В веках поднять могла. Поэта, Быть может, на ступенях света, Ждала высокая ступень. Его страдальческая тень, Быть может, унесла с собою Святую тайну, и для нас Погиб животворящий глас, И за могильною чертою К ней не домчится гимн времён, Благословение племён. А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел. Прошли бы юношества лета: В нём пыл души бы охладел, Во многом он бы изменился, Расстался б с музами, женился; В деревне, счастлив и рогат. Носил бы стёганый халат; Узнал бы жизнь на самом деле, Подагру б в сорок лет имел. Пил, ел, скучал, толстел, хирел И, наконец, в своей постеле Скончался б посреди детей. Плаксивых баб и лекарей. — XXXV, VII, VIII

Хоть я сердечно Люблю героя моего, Хоть возвращусь к нему, конечно, Но мне теперь не до него. Лета к суровой прозе клонят, Лета шалунью рифму гонят, И я — со вздохом признаюсь — За ней ленивей волочусь. Перу старинной нет охоты Марать летучие листы; Другие, хладные мечты, Другие, строгие заботы И в шуме света и в тиши Тревожат сон моей души. — XLIII

Мечты, мечты! где ваша сладость? Где, вечная к ней рифма, младость? Ужель и вправду наконец Увял, увял её венец? — XLIV

А ты, младое вдохновенье, Волнуй моё воображенье, Дремоту сердца оживляй, В мой угол чаще прилетай, Не дай остыть душе поэта, Ожесточиться, очерстветь И наконец окаменеть В мертвящем упоенье света, В сём омуте, где с вами я Купаюсь, милые друзья! — XLVI

Глава седьмая

Гонимы вешними лучами, С окрестных гор уже снега Сбежали мутными ручьями На потопленные луга. Улыбкой ясною природа Сквозь сон встречает утро года; Синея блещут небеса. Ещё прозрачные леса Как будто пухом зеленеют. Пчела за данью полевой Летит из кельи восковой. Долины сохнут и пестреют; Стада шумят, и соловей Уж пел в безмолвии ночей. — I

Вот время: добрые ленивцы, Эпикурейцы-мудрецы, Вы, равнодушные счастливцы, Вы, школы Левшина птенцы, Вы, деревенские Приамы, И вы, чувствительные дамы, Весна в деревню вас зовёт… — IV

Певца Гяура и Жуана Да с ним ещё два-три романа, В которых отразился век И современный человек Изображён довольно верно С его безнравственной душой, Себялюбивой и сухой, Мечтанью преданной безмерно, С его озлобленным умом, Кипящим в действии пустом. — XXII

Чудак печальный и опасный, Созданье ада иль небес, Сей ангел, сей надменный бес. Что ж он? — ужели подражанье, Ничтожный призрак, иль ещё Москвич в гарольдовом плаще; Чужих причуд истолкованье, Слов модных полный лексикон?.. Уж не пародия ли он? — XXIV

Вот север, тучи нагоняя, Дохнул, завыл — и вот сама Идёт волшебница зима. Пришла, рассыпалась; клоками Повисла на суках дубов;.. — XXIX, XXX

Москва… как много в этом звуке Для сердца русского слилось! Как много в нём отозвалось! — XXXVII

В сторону свой путь направим, Чтоб не забыть, о ком пою… Да кстати, здесь о том два слова: Пою приятеля младого И множество его причуд. Благослови мой долгий труд, О ты, эпическая муза! И, верный посох мне вручив, Не дай блуждать мне вкось и вкрив. Довольно. С плеч долой обуза! Я классицизму отдал честь: Хоть поздно, а вступленье есть. — LV

Отрывки из путешествия Онегина

1830

Судя по отрывкам поэмы, я ничуть не полагаю для себя обидным, если находят «Евг. Оне.» ниже «Евг. Вельского». <…> В одном из наших журналов сказано было, что VII гл. не могла иметь никакого успеху, ибо век и Россия идут вперёд, а стихотворец остаётся на прежнем месте. Решениё несправедливое (т. е. в его заключении). [Если] век может идти себе вперёд, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, то поэзия остаётся на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель её одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, открытия велик[их] представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарились и каждый день заме[няются] другими и забываются — произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны. <…> Осьмую главу я хотел было вовсе уничтожить и заменить одной римской цифрою, но побоялся критики. К тому же многие отрывки из оной были напечатаны. Мысль, что шутливую пародию можно принять за неуважение к великой и священной памяти, также удерживала меня. Но «Ча. Г.» стоит на такой высоте, что каким бы тоном о нём ни говорили, мысль о возможности оскорбить его не могла во мне родиться.

— проект предисловия к VIII и IX главам, 21 или 28 ноября 1830

Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признаётся, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цифром; но во избежание соблазна решился он лучше выставить вместо девятого нумера осьмой над последней главою Евгения Онегина и пожертвовать одною из окончательных строф: «Пора: перо покоя просит; Я девять песен написал; На берег радостный выносит Мою ладью девятый вал — Хвала вам, девяти каменам, и проч.». П. А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъяснённым. — Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики. — парафраз из <Опровержения на критики> октября 1830

— предисловие, 1833

Машук, податель струй целебных; Вокруг ручьёв его волшебных Больных теснится бледный рой; Кто жертва чести боевой, Кто почечуя, кто Киприды; Страдалец мыслит жизни нить В волнах чудесных укрепить, Кокетка злых годов обиды На дне оставить, а старик Помолодеть — хотя на миг.

Прекрасны вы, брега Тавриды, Когда вас видишь с корабля При свете утренней Киприды, <…> Вы мне предстали в блеске брачном: На небе синем и прозрачном Сияли груды ваших гор, Долин, деревьев, сёл узор Разостлан был передо мною.

Порой дождливою намедни Я, завернув на скотный двор… Тьфу! прозаические бредни, Фламандской школы пестрый сор!

В году недель пять-шесть Одесса, По воле бурного Зевеса, Потоплена, запружена, В густой грязи погружена. Все домы на аршин загрязнут, Лишь на ходулях пешеход По улице дерзает вброд; Кареты, люди тонут, вязнут, И в дрожках вол, рога склоня, Сменяет хилого коня. — 1825

Глава восьмая

1832 (первоначально девятая)

В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, <…> Являться муза стала мне. Моя студенческая келья Вдруг озарилась: муза в ней Открыла пир младых затей, Воспела детские веселья, И славу нашей старины, И сердца трепетные сны. И свет её с улыбкой встретил; Успех нас первый окрылил; Старик Державин нас заметил И, в гроб сходя, благословил. — I, II

Всё тот же ль он иль усмирился? Иль корчит так же чудака? Скажите, чем он возвратился? Что нам представит он пока? Чем ныне явится? Мельмотом, Космополитом, патриотом, Гарольдом, квакером, ханжой, Иль маской щегольнёт иной, Иль просто будет добрый малой, Как вы да я, как целый свет? — VIII

Блажен, кто смолоду был молод, Блажен, кто во-время созрел, Кто постепенно жизни холод С летами вытерпеть умел, Кто странным снам не предавался; Кто черни светской не чуждался; Кто в двадцать лет был франт иль хват, А в тридцать выгодно женат; Кто в пятьдесят освободился От частных и других долгов: Кто славы, денег и чинов Спокойно в очередь добился; О ком твердили целый век: N. N. прекрасный человек. Но грустно думать, что напрасно Была нам молодость дана, Что изменяли ей всечасно, Что обманула нас она; Что наши лучшие желанья, Что наши свежие мечтанья. Истлели быстрой чередой, Как листья осенью гнилой. Несносно видеть пред собою Одних обедов длинный ряд. Глядеть на жизнь, как на обряд, И вслед за чинною толпою Итти, не разделяя с ней Ни общих мнений, ни страстей. — XI, XII

Она, была нетороплива, Не холодна, не говорлива, Без взора наглого для всех, Без притязаний на успех, Без этих маленьких ужимок, Без подражательных затей… Всё тихо, просто было в ней, Она казалась верный снимок Du comme il faut… — XIV

Предвижу — всё Вас оскорбит Печальной тайны объясненье. <…> Я думал: вольность и покой Замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан… <…> Нет, поминутно видеть вас. Повсюду следовать за вами, Улыбку уст, движенье глаз Ловить влюблёнными глазами, Внимать вам долго, понимать Душой всё ваше совершенство, Пред вами в муках замирать, Бледнеть и гаснуть… вот блаженство! <…> Мне дорог день, мне дорог час: А я в напрасной скуке трачу Судьбой отсчитанные дни. <…> Когда б вы знали, как ужасно Томиться жаждою любви, Пылать — и разумом всечасно Смирять волнение в крови; Желать обнять у вас колени, И, зарыдав у милых ног, Излить мольбы, признанья, пени. Всё, всё, что выразить бы мог; А между тем, притворным хладом Вооружив и речь и взор, Вести спокойный разговор, Глядеть на вас весёлым взглядом!.. — письмо Онегина к Татьяне

Вот крупной солью светской злости Стал оживляться разговор; Перед хозяйкой лёгкий вздор Сверкал без глупого жеманства, И прерывал его меж тем Разумный толк без пошлых тем, Без вечных истин, без педантства, И не пугал ничьих ушей Свободной живостью своей. — XXIII

О, люди! все похожи вы На прародительницу Еву; Что вам дано, то не влечёт; Вас непрестанно змий зовёт К себе, к таинственному древу: Запретный плод вам подавай, А без того вам рай не рай. — XXVII

Любви все возрасты покорны; Но юным, девственным сердцам Её порывы благотворны, Как бури вешние полям. В дожде страстей они свежеют, И обновляются, и зреют — И жизнь могущая даёт И пышный цвет, и сладкий плод. Но в возраст поздний и бесплодный, На повороте наших лет, Печален страсти мертвой след: Так бури осени холодной В болото обращают луг И обнажают лес вокруг. — XXIX

И постепенно в усыпленье И чувств и дум впадает он, А перед ним воображенье Свой пёстрый мечет фараон. — XXXVII

Я плачу… если вашей Тани Вы не забыли до сих пор, То знайте: колкость вашей брани, Холодный, строгий разговор, Когда б в моей лишь было власти, Я предпочла б обидной страсти И этим письмам и слезам. К моим младенческим мечтам Тогда имели вы хоть жалость, Хоть уважение, к летам… А нынче! — что к моим ногам Вас привело? какая малость! Как с вашим сердцем и умом Быть чувства мелкого рабом? А мне, Онегин, пышность эта, Постылой жизни мишура, Мои успехи в вихре света, Мой модный дом и вечера, Что в них? Сейчас отдать я рада Всю эту ветошь маскарада, Весь этот блеск, и шум, и чад За полку книг, за дикий сад, За наше бедное жилище, За те места, где в первый раз, Онегин, видела я вас, Да за смиренное кладбище, Где нынче крест и тень ветвей Над бедной нянею моей… А счастье было так возможно, Так близко!.. Но судьба моя Уж решена. <…> Я вас люблю (к чему лукавить?), Но я другому отдана; Я буду век ему верна». — XLV—VII

Те, которым в дружной встрече Я строфы первые читал… Иных уж нет, а те далече, Как Сади некогда сказал. Без них Онегин дорисован. А та, с которой образован Татьяны милый идеал… О много, много рок отъял! Блажен, кто праздник Жизни рано Оставил, не допив до дна Бокала полного вина, Кто не дочёл Её романа И вдруг умел расстаться с ним, Как я с Онегиным моим. — LI (конец основного текста)

Десятая глава

1830

Вл<аститель> слабый и лукавый, Плешивый щёголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда. Его мы очень смирным знали, Когда не наши повара Орла двуглавого щипали У Б<онапартова> шатра. Гроза двенадцатого года Настала — кто тут нам помог? Остервенение народа, Барклай, зима иль русский бог?

Из ранних редакций и черновиков

Сокровища родного слова, Заметят важные умы, Для лепетания чужого Безумно пренебрегли мы. Мы любим муз чужих игрушки, Чужих наречий погремушки, А не читаем книг своих. Да где ж они? — давайте их. А где мы первые познанья И мысли первые нашли, Где поверяем испытанья, Где узнаём судьбу земли? Не в переводах одичалых, Не в сочиненьях запоздалых, Где русский ум и русский дух Зады твердит и лжёт за двух. — «Альбом Онегина», VII (вариант строфы XXVIa главы третьей)

Один журнал Исполнен приторных похвал, Тот брани плоской. Все наводят Зевоту скуки — хоть не сон. Хорош Российской Геликон! — главы третья, XXVIb

Он чином от ума избавлен. — «Альбом Онегина», XI

Герой, будь прежде человек. — глава шестая

В мертвящем упоенье света, Среди бездушных гордецов, Среди блистательных глупцов. — глава шестая, XLVI (первое издание)

Тоска, тоска! спешит Евгений Скорее далее: теперь Мелькают мельком, будто тени, Пред ним Валдай, Торжок и Тверь. <…> Москва Онегина встречает Своей спесивой суетой Своими девами прельщает Стерляжей подчует ухой — В палате Анг<лийского> Клоба (Народных заседаний проба) Безмолвно в думу погружён О кашах пренья слышит он. Замечен он. Об нём толкует Разноречивая Молва, Им занимается Москва, Его шпионом именует Слогает в честь его стихи И производит в женихи. — Отрывки из путешествия Онегина, [7, 8]

О романе

• См. отдельную статью и категорию
• Статьи о персонажах: Евгений Онегин, Татьяна Ларина, Владимир Ленский

Специфическая структура пушкинского романа в стихах, при которой любое позитивное высказывание автора тут же незаметно может быть превращено в ироническое, а словесная ткань как бы скользит, передаваясь от одного носителя речи к другому, делает метод насильственного извлечения цитат особенно опасным. Во избежание этой угрозы роман следует рассматривать не как механическую сумму высказываний автора по различным вопросам, своеобразную хрестоматию цитат, а как органический художественный мир, части которого живут и получают смысл лишь в соотнесённости с целым.

— Юрий Лотман, «Роман в стихах Пушкина „Евгений Онегин“», 1975

(Других цитат сюда добавлять не нужно.)