|
Хозяин встал посреди комнаты и медленно огляделся, мы толпились в дверях.
— Да-а, — сказал он, — поставить бы под кровать старый ночной горшок, и было бы совсем как дома.
Я заглянул под кровать — посуды там не было. Только ее и недоставало в комнате. И еще круглолицего конопатого парнишки с русым чубом, склонившегося над столом при свете керосиновой лампы — только в лампе горел, наверно, не керосин, а угольное масло, — да изгрызенного карандаша в его руке, подернутых синью углей в железной печурке и ветра из далекой Дакоты, который колотился в северную стену, — ветра, прилетевшего из-за равнин, покрытых твердым, вылизанным снегом, жемчужно-тусклым и мерцающим в темноте, из-за высохших речек, из-за холмов, где некогда стояли сосны и стонали на ветру, а теперь не стоит ничего на пути у ветра. Ветер тряс раму в северном окне, огонек в лампе дрожал и гнулся, но мальчик не поднимал головы. Он грыз карандаш и склонялся над столом все ниже и ниже. Потом он задувал лампу, раздевался и залезал в постель в нижнем белье. Простыни были холодные и жесткие. Он лежал в темноте и трясся. Ветер налетал из-за тысячи миль, колотился в дом, дребезжал в стеклах, и что-то большое свивалось, скручивалось у мальчика внутри, перехватывало дыхание, и кровь начинала стучать в голове так гулко, будто голова была пещерой, большой, как темнота за окном. Он не знал названия тому, что росло у него внутри. А может быть, этому и нет названия.
Вот чего недоставало в комнате — ночного горшка и мальчика. Все остальное было на месте.
|
|
|
The Boss stood in the middle of the floor and took a good look, all around, while the rest of us hung around the door bunched up like sheep and waited. "Jesus," the Boss said, "put the old white thunder-mug under the bed and it'll look just like home."
I looked over at the bed, and the crockery wasn't there. It was the only prop missing. That and a kid with a pudgy face and freckles on his face and sandy hair falling down on his forehead, bending down at the table by a coal-oil lamp — it must have been a coal-oil lamp then — and a pencil in his hand, tooth marks on the pencil where he’d been gnawing at it, and the fire in the trash-burner getting low, and the wind pounding on the north side of the house, pounding down off the Dakotas a thousand miles away and across the plains which were icy and pearl-blind with the snow polished hard under the wind and glimmering in the dark, and across the river bottoms, and across tlie hills where the pine trees had stood once and moaned in the wind but where there wasn’t anything to break the wind now. The sash in the window on the north wail of the room would rattle under the wind, and the flame in the coal-oil lamp would bend and shiver in what current of air sneaked in, but the kid wouldn’t look up. He would gnaw his pencil, and hunch down. Then after a while he would blow out the lamp and pull off his clothes and get into bed, wearing his underwear. The sheets would be cold to the skin and stiff-feeling. He would lie there and shiver in the dark. The wind would come down a thousand miles and pound on the house and the sash would rattle and inside him something would be big and coiling slow and clotting till he would hold his breath and the blood would beat in his head with a hollow sound as though his head were a cave as big as the dark outside. He wouldn’t have any name for what was big inside him. Maybe there isn’t any name.
That was all there was missing from the room, the kid and the thunder-mug. Otherwise it was perfect.
|
