Фёдор Михайлович Достоевский

русский писатель, переводчик, философ

Фёдор Миха́йлович Достое́вский (Ѳедоръ Михайловичъ Достоевскій; 30 октября (11 ноября) 1821 — 28 января (9 февраля) 1881) — великий русский писатель и мыслитель.

Фёдор Михайлович Достоевский
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

править
  •  

Последнее развитие личности именно и должно дойти до того, чтоб человек нашёл, осознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я, — это как бы уничтожить это Я, отдать себя целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Это-то и есть рай Христов.[1]

  — дневник, 16 апреля 1864
  •  

Дарвалдая. Я предлагаю принять за новый глагол. Смешнее представить себе нельзя чего-нибудь, как город Валдай, дарящий колокольчики. К тому же глагол этот известен всей России, трём поколениям, ибо все знают тройку удалую, она удержалась не только между культурными, но даже проникла и в стихийные слои России <…>. Но все, во всех слоях, пели дар Валдая не как дар Валдая, а как дарвалдая, то есть в виде глагола, изображающего что-то мотающееся и звенящее; можно говорить про всех мотающихся и звенящих или стучащих — он дарвалдает. Можно даже сделать существительное «дарвалдай» и приложить его ко всем сочинителям брошюр «Быть или не быть». Что мы такое, чем мы будем. <…> Я изобрёл или, лучше сказать, ввёл одно только слово в русский язык, и оно прижилось, все употребляют: глагол «стушевался»«Голядкине»). <…>
Можно взять и фамилью Дарвалдаев, в роман или водевиль, для изображения неосновательного молодого человека, с претензиями, человека консервативного или либерального, всё равно.

  — «Моя редакция» (из записной книжки), осень 1875
  •  

Настоящий писатель — не корова, которая пережёвывает травяную жвачку повседневности, а тигр, пожирающий и корову, и то, что она проглотила![2][3]

Художественные произведения

править
  •  

Известно, что если один петербургский господин вдруг заговорит на улице о чём-нибудь с другим, совершенно незнакомым ему господином, то другой господин непременно испугается.

  «Чужая жена», январь 1848
  •  

— На большую ногу жил, затем что были руки длинны![4]

  «Ползунков», февраль 1848
  •  

Случается, что иногда с верхних ярусов лож слетает афишка. Когда пьеса скучна и зрители зевают, для них это целое приключение. Особенно с участием смотрят они на полёт этой чрезвычайно мягкой бумаги с самого верхнего яруса и находят приятность следить за её путешествием зигзагами до самых кресел, где она непременно уляжется на чью-нибудь вовсе не приготовленную к этому случаю голову. Действительно, очень любопытно смотреть, как эта голова сконфузится <…>. Мне всегда тоже бывает страшно за дамские бинокли, которые лежат зачастую на бордюрах лож…

  — «Ревнивый муж»[К 1], ноябрь 1848
  •  

… в женском характере есть такая черта, что если, например, женщина в чём виновата, то скорей она согласится потом, впоследствии, загладить свою вину тысячью ласк, чем в настоящую минуту, во время самой очевидной улики в проступке, сознаться в нём и попросить прощения. — П. А. Валковский; часть третья, глава I

  «Униженные и оскорблённые», 1861
  •  

Мир спасёт красота. — вариации встречаются в его романах[5]

  «Идиот», 1869
  •  

Я создаю в мечтах целые романы. О, вы меня не знаете! — Ночь первая

  •  

Я мечтатель; у меня так мало действительной жизни, что я такие минуты, как эту, как теперь, считаю так редко, что не могу не повторять этих минут в мечтаньях. Я промечтаю об вас целую ночь, целую неделю, весь год. — Ночь первая

  •  

Но кто вам сказал, что у меня есть моя история? у меня нет истории… — Ночь вторая

  •  

Так, когда мы несчастны, мы сильнее чувствуем несчастие других; чувство не разбивается, а сосредотачивается… — Ночь третья

  •  

И мы не знали, что говорить, мы смеялись, мы плакали, мы говорили тысячи слов без связки и мысли; мы то ходили по тротуару, то вдруг возвращались назад и пускались переходить через улицу; потом останавливались, и опять переходили на набережную; мы были как дети. — Ночь четвёртая

  •  

В один день, и почти сам не помня как, он забрёл на кладбище, на котором похоронили Лизу, и отыскал её могилку. Ни разу с самых похорон он не был на кладбище; ему всё казалось, что будет уже слишком много му́ки, и он не смел пойти. Но странно, когда он приник на её могилку и поцеловал её, ему вдруг стало легче. Был ясный вечер; <…> кругом, около могил, росла сочная, зелёная трава; недалеко в шиповнике жужжала пчела; цветы и венки, оставленные на могилке Лизы, <…> лежали тут же, с облетевшими наполовину листочками. Какая-то даже надежда в первый раз после долгого времени освежила ему сердце. «Как легко!» — подумал он, чувствуя эту тишину кладбища и глядя на ясное, спокойное небо. Прилив какой-то чистой безмятежной веры во что-то наполнил ему душу. «Это Лиза послала мне, это она говорит со мной», — подумалось ему.
Совсем уже смеркалось, когда он пошёл с кладбища обратно домой. Не так далеко от кладбищенских ворот, по дороге, в низеньком деревянном домике, помещалось что-то вроде харчевни или распивочной; в отворённых окнах виднелись посетители, сидевшие за столами.

  •  

«А что, если это просто шут? — мелькнуло в его голове. — Но н-нет, н-нет! кажется, он не пьян, — впрочем, может быть, и пьян; красное лицо. Да хотя бы и пьян, — всё на одно выйдет. С чем он подъезжает? Чего хочется этой каналье?»

  •  

— Стало быть, вы были же вчера пьяны?
— Был-с, — вполголоса признался Павел Павлович, конфузливо опуская глаза, и видите ли-с: не то что пьян, а уж несколько позже-с. Я это для того объяснить желаю, что позже у меня хуже-с: хмелю уж немного, а жестокость какая-то и безрассудство остаются, да и горе сильнее ощущаю. Для горя-то, может, и пью-с. Тут-то я и накуролесить могу совсем…

  •  

Тайное сознание могущества нестерпимо приятнее явного господства. — часть 1, глава 3

  •  

Я знаю всё, но не знаю ничего хорошего.[К 2]часть 1, глава 2

 

Je sais tout, mais je ne sais rien de bon. (фр.)

  •  

Пусть я не достигну ничего, пусть расчёт неверен, пусть лопну и провалюсь, все равно — я иду. Иду потому, что так хочу. — часть 1, глава 5

  •  

Как ни был глуп и косноязычен Стебельков, но я видел яркого подлеца, во всём его блеске, а главное, без какой-то интриги тут не могло обойтись. Только некогда мне было вникать тогда ни в какие интриги, и это-то было главною причиною моей куриной слепоты! Я с беспокойством посмотрел на часы, но не было ещё и двух; стало быть, ещё можно было сделать один визит, иначе я бы пропал до трёх часов от волнения. — часть 2, глава 3

  •  

Русскому Европа так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил и дорог… О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! — часть 3, глава 7

Статьи

править
  •  

Были у нас и демоны, настоящие демоны; их было два, и как мы любили их, как до сих пор мы их любим и ценим! Один из них всё смеялся; он смеялся всю жизнь и над собой и над нами, и мы все смеялись за ним, до того смеялись, что наконец стали плакать от нашего смеха. <…> Он выводил перед нами приобретателей, кулаков, обирателей и всяких заседателей. Ему стоило указать на них пальцем, и уже на лбу их зажигалось клеймо навеки веков, и мы уже наизусть знали: кто они и, главное, как называются. О, это был такой колоссальный демон, которого у вас никогда не бывало в Европе и которому вы бы, может быть, и не позволили быть у себя. Другой демон — но другого мы, может быть, ещё больше любили. <…> Он рассказывал нам свою жизнь, свои любовные проделки: вообще он нас как будто мистифировал; не то говорит серьёзно, не то смеётся над нами. Наши чиновники знали его наизусть, и вдруг все начали корчить Мефистофелей, только что выйдут, бывало, из департамента. Мы не соглашались с ним иногда, нам становилось и тяжело, и досадно, и грустно, и жаль кого-то, и злоба брала нас. Наконец ему наскучило с нами; он нигде и ни с кем не мог ужиться; он проклял нас, и осмеял <…>. Мы долго следили за ним, но наконец он где-то погиб — бесцельно, капризно и даже смешно. Но мы не смеялись. Нам тогда вообще было не до смеху. Теперь дело другое. Теперь бог послал нам благодетельную гласность, и нам вдруг стало веселее. Мы как-то вдруг поняли, что всё это мефистофельство, все эти демонические начала мы как-то рано на себя напустили, что нам ещё рано проклинать себя и отчаиваться…

  — «Ряд статей о русской литературе», 1861
  •  

Помним мы появление г-на Щедрина <…>. О, тогда было такое радостное, полное надежд время! Ведь выбрал же г-н Щедрин минутку, когда явиться.

  — там же
  •  

Его произведения нельзя прямо причислить к фантастическим; если он и фантастичен, то, так сказать, внешним образом. <…> Эдгар Поэ только допускает внешнюю возможность неестественного события (доказывая, впрочем, его возможность, и иногда даже чрезвычайно хитро) и, допустив это событие, во всём остальном совершенно верен действительности. <…> Скорее Эдгара Поэ можно назвать писателем не фантастическим, а капризным. И что за странные капризы, какая смелость в этих капризах! Он почти всегда берёт самую исключительную действительность, ставит своего героя в самое исключительное внешнее или психологическое положение, и с какою силою проницательности, с какою поражающею верностию рассказывает он о состоянии души этого человека! Кроме того, в Эдгаре Поэ есть именно одна черта, которая отличает его решительно от всех других писателей и составляет резкую его особенность: это сила воображения. Не то чтобы он превосходил воображением других писателей; но в его способности воображения есть такая особенность, какой мы не встречали ни у кого: это сила подробностей. <…> В повестях Поэ вы до такой степени ярко видите все подробности представленного вам образа или события, что, наконец, как будто убеждаетесь в его возможности, действительности, тогда как событие это или почти совсем невозможно или ещё никогда не случалось на свете. <…>
Его сравнивают с Гофманом. <…> это неверно. Притом же Гофман неизмеримо выше Поэ как поэт. У Гофмана есть идеал, правда иногда не точно поставленный; но в этом идеале есть чистота, есть красота действительная, истинная, присущая человеку. <…> его лучшем произведении «Кот-Мурр». Что за истинный, зрелый юмор, какая сила действительности, какая злость, какие типы и портреты, и рядом — какая жажда красоты, какой светлый идеал! В Поэ если и есть фантастичность, то какая-то материальная[6], если б только можно было так выразиться. Видно, что он вполне американец, даже в самых фантастических своих произведениях.

  «Три рассказа Эдгара Поэ», 1861
  •  

Есть нечто гораздо высшее бога-чрева. Это — быть властелином и хозяином даже себя самого, своего я, пожертвовать этим я, отдать его — всем. <…> социалист не может себе представить, как можно добровольно отдавать себя за всех, по его — это безнравственно. А вот за известное вознаграждение — вот это можно. <…> А вся-то штука, вся-то бесконечность христианства над социализмом в том и заключается, что христианин (идеал), все отдавая, ничего себе сам не требует.[7]

  — «Социализм и христианство», 1864
  •  

Книга эта — прекрасная; и предмет такой, что должен интересовать всякого, кто только читает книги, — и обработан этот предмет с пониманием и любовью. А между тем книга возбуждает величайшую досаду и наводит на грустные размышления. Когда вы думаете, читатель, написана эта книга? — Около двадцати лет назад! Она составляет дословную перепечатку <…> [первого] издания. <…>
Глядя на эту книгу, невольно скажешь: хорош у нас прогресс! <…> Понятно, отчего ни почтенный автор, ни почтенные издатели не решились сделать хоть какого-нибудь предисловия, объясняющего повод и благое намерение издания этой книги. Мы позволяем себе догадываться, что издание сделано по причине поднявшихся толков и хлопот о памятнике Пушкину, вследствие которых многие вероятно пожелают узнать, что́ это было за человек и почему это ему ставят памятник? <…>
Когда эта книга писалась, ещё господствовала самая строгая цензура и многих очень простых вещей нельзя было высказывать в печати; кроме того были живы многие лица, были живы многие интересы, которых невозможно было затрагивать. Следовательно новое издание могло бы сказать нам множества нового.
Да многое с тех пор уже и сказано другими; литература, касающаяся биографии Пушкина, уже очень обширна и растёт с каждым годом. <…>
Очень возможно, конечно, что многие почтенные люди взглянут на все эти двадцатилетние толки как на весьма малосодержательную болтовню и готовы будут даже похвалить нашего автора за то, что он не обратил на них внимания. Таково уж свойство нашей литературы и вообще умственной жизни, что она легко возбуждает пренебрежение к себе. Мы однако же <…> думаем, что среди действительного пустословия появились в нашей бедной литературе и такие взгляды на Пушкина, которые значительно превышают точку зрения нашего автора. <…>
Нельзя сказать, чтобы подписка на памятник шла очень блистательно и быстро. Наши журналы, кроме нескольких веских слов, сказанных «Московскими Ведомостями», встретили это дело глухим молчанием; они не нашли здесь повода поговорить о Пушкине, не сочли возможным сделать из этого самый крошечный современный вопрос, и хоть на минуту отвлечь внимание читателей от более важных предметов. <…>
Как знать? — может быть общее равнодушие к Пушкину составляет главную причину, почему эта книга является перед нами нимало не переработанною. С другой стороны, зачем же нам новые труды о Пушкине, когда и старые составляют для большинства публики совершенную новость? Не только в двадцать, а даже в пять лет наша публика забывает то, что́ говорилось и делалось.[8]в 1874 Анненков издал новую книгу — «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху»

  — рецензия на «А. С. Пушкин. — Материалы для его биографии и оценки произведений» П. В. Анненкова

Письма

править

Приписываемое

править
Как любому очень известному человеку, ему часто приписывают множество изречений, например:
  •  

Все мы вышли из гоголевской «Шинели». — см. комментарий в статье о «Шинели»

  •  

Евреи сгубят Россию и станут во главе анархии. Жид и его кагал — это заговор против русских. — приписано А. И. Занкевичем[9]. Советский литературовед Л. П. Гроссман опроверг расхожее мнение, что прозвучавшие с прокурорской трибуны слова на процессе по делу Бейлиса: «Достоевский предсказывал, что евреи погубят Россию» принадлежат писателю, что ни в собраниях сочинений, ни в доступных рукописях фразы нет[10].

О Достоевском

править

О произведениях

править
  •  

Достоевского переписка шулеров, к удивлению моему, мне просто не понравилась — насилу дочёл.[11]

  Виссарион Белинский, письмо И. С. Тургеневу 19 февраля 1847
  •  

Из произведений школы <Гоголя> обращает внимание прекрасный рассказ Достоевского — «Роман в девяти письмах».[11]

  Аполлон Григорьев, «Обозрение журнальных явлений» за январь и февраль, 5 марта 1847
  •  

Тебе непременно к новому же году нужно написать что-нибудь эффектное. Всего лучше тот роман, который ты мне рассказывал. <…> Прежде всего надо о себе напомнить публике чем-нибудь страстным и грациозным.[К 3][12]

  Михаил Достоевский, письмо Достоевскому 6 октября 1859
  •  

«Чужая жена и муж под кроватью» принадлежит именно к разряду грубых и вовсе не грациозных шуток.
<…> приёмы ненужной жестокости Достоевского <…> господствуют и в шутке, которая была бы очень похожа на самый заурядный водевиль бездарнейшего поставщика этого рода произведений, если бы не эта растянутость мучений героя и не эта заключительная перспектива дальнейших терзаний Ивана Андреича[4]. Водевиль благодушен и кончается всегда всеобщим успокоением…

  Николай Михайловский, «Жестокий талант», 1882

Комментарии

править
  1. В 1859 сокращён и объединён с «Чужой женой» в «Чужая жена и муж под кроватью»[4].
  2. Парафраз «Я знаю, что ничего не знаю».
  3. 9 октября Достоевский ответил: «Я лучше с голоду умру, чем буду портить и торопиться. Да и роман тот уже уничтожен».

Примечания

править
  1. Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание. — Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1953. — Часть II, гл. первая, 2.
  2. Страхов Н. Н. Воспоминания о Ф. М. Достоевском (Биография) // Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 1. — СПб., Типография А. С. Суворина, 1883.
  3. Вильмонт. Н. Н. Великие спутники. — М.: Советский писатель, 1966. — С. 9.
  4. 1 2 3 Н. М. Перлина, Н. Н. Соломина. Примечания // Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 2. — Л.: Наука, 1972. — С. 474-481.
  5. Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений / составитель В. В. Серов. — М.: Локид-Пресс, 2003.
  6. Кагарлицкий Ю. И. Что такое фантастика? — М.: Художественная литература, 1974. — С. 88.
  7. Е. И. Кийко. Примечания // Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 5. — Л.: Наука, 1973. — С. 381.
  8. Критика и библиография // Гражданин. — 1873. — № 17 (23 апреля).
  9. Дикий (Занкевич), Андрей «Русско-еврейский диалог», раздел «Ф. М. Достоевский о евреях»
  10. Гроссман Л. П. Приложение. Достоевский и иудаизм // Исповедь одного еврея / Предисловие профессора С. Гуревича. — 2-е. — М.,: Деконт+, 1999. — С. 175. — 192 с. — 3000 экз. — ISBN 5020333778
  11. 1 2 Г. М. Фридлендер. Примечания // Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 1. — Л.: Наука, 1972. — С. 500-1.
  12. Ф. М. Достоевский. Материалы и исследования / Под ред. А. С. Долинина. — Л., 1935. — С. 515.

Ссылки

править