Николай Степанович Гумилёв

Никола́й Степа́нович Гумилёв (3 [15] апреля 1886 — 26 августа 1921) — русский поэт Серебряного века, один из основателей акмеизма, прозаик, переводчик, литературный критик. Первый муж Анны Ахматовой, отец Льва Гумилёва. Расстрелян по обвинению в участии в антисоветском заговоре.

Николай Степанович Гумилёв

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Я считаю, что прийти на экзамен, подготовившись к нему, это все равно, что играть с краплеными картами. — ответ на экзамене, на котором Гумилёв плохо отвечал, на вопрос, почему он не готовился к экзаменам.

Я требую повторного выстрела. — на дуэли после осечки оппонента.

Так провожают женщины героя, идущего на смерть! — перед агитацией, в ответ на смех знакомых.

В стихах Тэффи радует больше всего их литературность в лучшем смысле этого слова. <…> Поэтесса говорит не о себе и не о том, что она любит, а о той, какая она могла бы быть, и о том, что она могла бы любить. Отсюда маска, которую она носит с торжественной грацией и, кажется, даже с чуть заметной улыбкой. Это очень успокаивает читателя, и он не боится попасть впросак вместе с автором. Тэффи любит средневековье и знает его таким, каким его знал Верлен, — огромным и нежным. Мало того, она знает сказки средневековья, и не слащаво-поучительные или безвкусно декоративные, <…> а подлинные, изящно-простые, как у <…> сказочников XVII века. <…> Менее удачно справляется Тэффи с темами Ассирии и Вавилона, желание найти в них красоту иную, чем красота декоративности, и связать её с нашими переживаниями кажется слишком экзотическим.

— «Статьи и заметки о русской поэзии» (XII), 1910

	Мы поймём, что в этой книге, как в «Новой жизни» Данте, «Сонетах» Ронсара, «Вертере» Гёте и «Цветах зла» Бодлера, нам явлен новый лик любви; любви, которая хочет ослепительности, питается предчувствиями, верит предзнаменованиям и во всём видит единство, потому что видит только самоё себя; любви, которая лишний раз доказывает, что человек — не только усовершенствованная обезьяна.
	— «Статьи и заметки о русской поэзии» (XXVI), 1912

	Абиссинцы с ружьями за плечами ходят без дела с независимым видом. Они завоеватели, им работать неприлично. И сейчас же за городом начинаются горы, где стада павианов обгрызают молочаи и летают птицы с громадными красными носами.
	— «Африканский дневник»

Из глубины ущелья повалило стадо павианов. Мы не стреляли. Слишком забавно было видеть этих полусобак, полулюдей, удирающих с той комической неуклюжестью, с какой из всех зверей удирают только обезьяны. Но позади бежало несколько старых самцов с седой львиной гривой и оскаленными жёлтыми клыками. Это уже были звери в полном смысле слова, и я выстрелил. Один остановился и хрипло залаял, а потом медленно закрыл глаза и опустился на бок, как человек, который собирается спать. Пуля затронула ему сердце, и, когда к нему подошли, он был уже мёртв.

— «Африканская охота», 1916

Павиан стал на четвереньки и хрипло залаял. Его гнев был удовлетворён смертью коня, и он уже хотел спешить за своей целебной травой, но, случайно взглянув на девушку, остановился. Ему вспомнилась молодая негритянка, которую он поймал недавно одну в лесу, и те стоны и плач, что вылетали из её губ в то время, как он бесстыдно тешился её телом. И по-звериному острое желание владеть этой девушкой в красной одежде и услышать её мольбы внезапно загорелось в его мозгу и лёгкой дрожью сотрясло уродливое тело.

— «Лесной дьявол»

Саути называют самым типичным представителем «Озёрной Школы» <…>. Из ряда лозунгов, брошенных этой школой, Саути больше всего обратил внимание на правду историческую и бытовую. Исключительно образованный, он охотно выбирал темами своих поэм и стихотворений отдалённые эпохи и чужие ему страны, причём стремился передавать характерные для них чувства, мысли и все мелочи быта, сам становясь на точку зрения своих героев. Для этого он пользовался всем богатством народной поэзии и первый ввёл в литературу её мудрую простоту, разнообразие размеров и могучий поэтический приём повторений. Однако, именно это и послужило причиной его непризнания, потому что девятнадцатый век интересовался прежде всего личностью поэта и не умел увидеть за великолепием образов их творца. Для нас стихотворения Саути — это целый мир творческой фантазии, мир предчувствий, страхов, загадок, о которых лирический поэт говорит с тревогой и в которых эпический находит своеобразную логику, только некоторыми частями соприкасающуюся с нашей. Никаких моральных истин, кроме, может быть, самых наивных, взятых как материал, невозможно вывести из этого творчества, но оно бесконечно обогащает мир наших ощущений и, преображая таким образом нашу душу, выполняет назначение истинной поэзии.

— «Баллады Роберта Саути», 1921

Поэзия

	Издавна люди уважали Одно старинное звено, На их написано скрижали: Любовь и Жизнь — одно. Но вы не люди, вы живёте, Стрелой мечты вонзаясь в твердь, Вы слейте в радостном полёте Любовь и Смерть. <…> Невестой вашей будет Вечность, А храмом — мир. — сборник «Путь конквистадоров», 1905
	— «Людям будущего»

	Жил беспокойный художник В мире лукавых обличий, Грешник, развратник, безбожник, Но он любил Беатриче. Тайные думы поэта В сердце его прихотливом Стали потоками света, Стали шумящим приливом. — о себе и, вероятно, Ахматовой
	— «Музы, рыдать перестаньте…» (из цикла «Беатриче»), 2 октября 1906

• см. «Жираф», 1907

	Солнце, сожги настоящее Во имя грядущего, Но помилуй прошедшее! — сборник «Жемчуга»
	— «Молитва», 1907

	Мой добрый кот, мой кот учёный Печальный подавляет вздох И лапкой белой и точёной, Сердясь, вычесывает блох. — сб. «Жемчуга»
	— «Маркиз де Карабас», 1910

	И вам чужд тот безумный охотник, кто взойдя на нагую скалу — в пьяном счастье в тоске безотчетной прямо в солнце пускает стрелу. — сборник «Чужое небо»
	— «Девушке», 1911

	Меж острых кактусов и пальм, По перепутанным тропам Свирепых абиссинцев рать Идёт, чтоб жечь и убивать.
	— «Мик, абиссинский раб, и Луи, обезьяний царь», 1914

	Обнявшись и рука в руке, На обезьяньем языке Они делились меж собой Мечтами о стране иной, Где обезьяньи города, Где не дерутся никогда, Где каждый счастлив, каждый сыт, Играет вволю, вволю спит.
	— «Мик», 1915

	И клялся старый павиан Седою гривою своей, Что есть цари у всех зверей, И только нет у обезьян.
	— «Мик»

	Правдива смерть, а жизнь бормочет ложь… — сборник «Колчан»
	— «Канцона» (2), 1915

	Под платанами спорил о Боге учёный, Вдруг пленяя толпу благозвучным стихом, Живописцы писали царя Соломона Меж царицею Савской и ласковым львом.
	— «Абиссиния», 1918

	Пусть любви её просят князья и владыки, Вождь могучий развяжет над нею свой пояс, Одарит её золотом и ляпис-лазурью». Так смирил Эабани скорбное сердце. — переложение «Эпоса о Гильгамеше»
	— «Гильгамеш», 1918

	Ты будешь мне мужем, я буду тебе женою, Заложу для тебя колесницу из ляпис-лазури С золотыми колёсами, со спицами из рубинов...
	— «Гильгамеш»

	И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще, Чтоб войти не во всём открытый, Протестантский, прибранный рай, А туда, где разбойник, мытарь И блудница крикнут: вставай!
	— «Я и вы», 1918

	Как пчёлы в улье опустелом, Дурно пахнут мёртвые слова.
	— «Слово», 1919

Цитаты о Гумилёве

	Косясь на дуло пистолета, считает медленно шаги. Ах, ямбы — вечные враги Для долговязого поэта.
	— Алексей Николаевич Толстой, эпиграмма, 1912

	Гумилёв даже в каком-то меховом костюме лопаря или самоеда кажется одетым, как все.
	— Максим Горький, «А. А. Блок», 1923

	… вся русская литература предшествующего поколения (за исключением одного Гумилёва) была объединена признаком как раз обратным - ненавистью, неприятием, страхом перед жизнью.
	— Дмитрий Святополк-Мирский, «Марина Цветаева. „Молодец“», 1926

	О Гумилёве нельзя говорить без волненья. Ещё придёт время, когда Россия будет им гордиться. Читая его, понимаешь, между прочим, что стихотворенье не может быть просто «настроением», «лирическим нечто», подбором случайных образов, туманом и тупиком.
	— Владимир Набоков, рецензия на стихи Д. Кобякова и Е. Шаха, 1927

Но Блок был только единицей, он шел один, за ним не было никого. Это стало особенно ясно, когда на перевыборах председателем Петербургского Союза Поэтов был выбран, вместо Блока, Гумилев. За границей имя его знают, главным образом, потому, что он был расстрелян ЧК, а между тем в истории новой русской литературы он должен занять место, как крупный поэт и глава типично петербургской поэтической школы «акмеистов». Компас акмеизма ― явно указывал на Запад; рулевой акмеистического корабля стремился рационализовать поэтическую стихию и ставил во главу угла работу над поэтической технологией. Недаром же Блок и Гумилев в области художественной ― были врагами, и недаром за последние годы в советской поэзии наблюдается явление на первый взгляд чрезвычайно парадоксальное: молодое поколение пролетарских поэтов, чтобы научиться писать, изучает стихи не Есенина, не автора революционных «Двенадцати» Блока, а стихи рационалистического романтика ― Гумилева.

— Евгений Замятин, «Москва ― Петербург», 1933

Огонёк в писательских глазах, когда он замечает придурковато разинутый рот убийцы, <…> — огонёк этот карает жертву вернее, чем револьвер подкравшегося заговорщика. И наоборот, нет ничего ненавистнее для диктатора, чем этот неприступный, вечно ускользающий, вечно дразнящий блеск. Одной из главных причин, по которой лет тридцать назад ленинские бандиты казнили Гумилёва, русского поэта-рыцаря, было то, что на протяжении всей расправы: в тусклом кабинете следователя, в застенке, в плутающих коридорах по дороге к грузовику, в грузовике, который привёз его к месту казни, и в самом этом месте, где слышно было лишь шарканье неловкого и угрюмого расстрельного взвода, — поэт продолжал улыбаться.

— Владимир Набоков, «Писатель-творец», 1941

Впрочем, в моей молодости новые писатели уже почти сплошь состояли из людей городских, говоривших много несуразного: <...> а что до дворянских поместий и владельцев их, то Гумилёв изображал их уж совсем плохо: у него в этих поместьях «Дома косые двухэтажные И тут же рига, скотный двор», ― а сами помещики и того удивительнее, они, оказывается, «гордятся новыми поддёвками» и по тиранству, по домострою не уступают любому старозаветному Титу Титычу: дочери их будто бы пикнуть при них не смеют и, принуждаемые ими выходить замуж за постылых, нелюбимых, подумывают «стать русалками», то есть утопиться где-нибудь в речке или в пруду.

— Иван Бунин, «Из воспоминаний. Автобиографические заметки», 1948

Блок и Гумилев ушли из жизни, разделенные взаимным непониманием. Блок считал поэзию Гумилева искусственной, теорию акмеизма ложной, дорогую Гумилеву работу с молодыми поэтами в литературных студиях вредной. Гумилев, как поэт и человек, вызывал в Блоке отталкивание, глухое раздражение. Гумилев особенно осуждал Блока за «Двенадцать». Помню фразу, сказанную Гумилевым незадолго до их общей смерти, помню и холодное, жестокое выражение его лица, когда он убежденно говорил: «Он (т.е. Блок), написав «Двенадцать», вторично распял Христа и еще раз расстрелял Государя». Я возразил, что, независимо от содержания, «Двенадцать», как стихи, близки к гениальности. ― «Тем хуже, если гениальны».

— Георгий Иванов, «Петербургские зимы», 1952

Было это в августе 1921 года, в последний раз, когда я Гумилева видел. Георгий Иванов, не сомневаюсь, помнит этот разговор и мог бы мой рассказ подтвердить: Гумилев пришел и сразу заявил, что он свое отношение к Анненскому пересмотрел, что пора сказать о нем правду, что это второстепенный, неврастенический стихотворец, а истинно великий поэт наших лет, непонятый, неоцененный ― граф Комаровский. Вскоре, через несколько дней, Гумилев был арестован и погиб. Не случись этого, вполне возможно, что он, при своей страсти к литературной стратегии, предпринял бы на Анненского организованный поход, как возможно и то, что вместо Комаровского нашел бы другое «знамя»: Комаровский ― явление далеко не ничтожное, но больное и темное, к роли знаменосца не подходил. Ничего достоверного об этом сказать нельзя.

— Георгий Адамович, «Судьба Иннокентия Анненского», 1957

Не будь в то время в Петербурге Замятина, его пришлось бы выдумать. Замятин и Гумилёв ― почти ровесники. Первый родился в 1885 году, второй годом позже. Революция застала того и другого за границей. Гумилев был командирован в Париж с поручениями военного характера, Замятин ― в Англию, наблюдать за постройкой ледокола «Александр Невский» (впоследствии «Ленин»). Оба осенью 1917 года вернулись в Россию. Есть что-то общее в их обликах, в их отношении к литературе. Гумилев был человеком редкой дисциплины, сосредоточенной воли, выдержки. Теми же качествами привлекателен характер Замятина. Каждый из них алгеброй гармонию проверил. Тот и другой твердо знали, что мастерство достигается упорной работой».

— Юрий Анненков, «Дневник моих встреч», 1966

Ссылки

• Отдел о Гумилёве на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)