Ирина Владимировна Одоевцева

Ири́на Влади́мировна Одо́евцева (полный псевдоним, настоящее имя Ираи́да Густа́вовна Ге́йнике; латыш. Iraīda Heinike; в первом браке Попова, во втором Иванова; 1895-1990, в некоторых источниках указаны другие даты рождения — от 1895 до 1901) — русская поэтесса и прозаик. Родилась в Риге в семье кадета адвоката Густава Гейнике. Начала публиковаться в 1921 году, взяв псевдоним Ирина Одоевцева (её настоящее имя в это время — Ираида Попова, по первому браку).

Ирина Владимировна Одоевцева

Статья в Википедии

В 1921 году вышла замуж за поэта Георгия Иванова. Их брак длился 37 лет, и, по словам самой Одоевцевой, имел мало общего с обычными представлениями о супружеской жизни. С 1923 года жила в Париже, бывала в Риге. В начале Второй мировой войны вместе с супругом уехала из Парижа в Биарриц на свою виллу, полученную по наследству от отца. После смерти Иванова Ирина Одоевцева жила около двадцати лет под Парижем, в Ганьи. В 1978 году вышла замуж за писателя Якова Горбова, с которым прожила три года. Несмотря на болезнь, приковавшую её к постели, в 1987 году Ирина Одоевцева приняла решение вернуться в СССР. Умерла в Ленинграде.

Цитаты из стихотворений разных лет

	К луне протягивая руки, Она стояла у окна. Зелёным купоросом скуки Светила ей в лицо луна. Осенний ветер выл и лаял В самоубийственной тоске, И как мороженное таял Измены вкус на языке.
	— «К луне протягивая руки...», 1950

	И пахнет совсем по нашему Черемухой и травой... Сорвав золотое яблоко, Кивает он головой: Совсем как у нас на хуторе, И яблок какой урожай. Подумай ― в Бога не верили, А вот и попали в рай!
	— «Сияет дорога райская...», 1951

	Серебряной ночью средь шумного бала, Серебряной ночью на шумном балу, Ты веер в волненьи к груди прижимала, Предчувствуя встречу к добру или злу. Средь шумного бала серебряной ночью Из музыки, роз и бокалов до дна, Как там на Кавказе когда-то, как в Сочи Волшебно и нежно возникла весна.
	— «Серебряной ночью средь шумного бала...», 1951

	Человек человеку бревно, Это Ремизов где-то давно Написал. И как правильно это. Равнодушье сживает со света Одиноких и плачущих. Но Для бродяги, глупца и поэта, У которых мозги набекрень, Одиночество ― чушь, дребедень, Трын-трава. Им участье смешно, Им не надо привета-ответа.
	— «Человек человеку бревно...», 1961

	За окном рога оленьи, Между рог оленьих крест Светится торжественно-неярко, Как ляпис-лазурная лампадка.
	— «Ночь в вагоне» (из книги «Десять лет»), 1961

	Никакой головы. Ничего. Беспощадно метет метелка, Полнолунным светом звеня, Выметая в пространство меня.
	— «Вот палач отрубил мне голову...» (из цикла «Стихи, написанные во время болезни»), 1961

Верной дружбе глубокий поклон. Ожиданье. Вокзал. Тулон. Вот мы встретились. Здравствуйте. Здрасьте! Эта встреча похожа на счастье, На левкои в чужом окне, На звезду, утонувшую в море, На звезду на песчаном дне. ― Но постойте. А как же горе? Как же горе, что дома ждет? Как беда, что в неравном споре Победит и с ума сведёт? <...> По аллее мы с Вами идем, По аллее Летнего сада. Ничего мне другого не надо: Дом Искусств. Литераторов Дом. Девятнадцать жасминовых лет. Гордость студии Гумилева, Николая Степановича… ― Но постойте, постойте. Нет, Это кажется так, сгоряча. Это выдумка. Это бред. Мы не в Летнем саду. Мы в Тулоне, Мы стоим на тютчевском склоне, Мы на тютчевской очереди Роковой ― никого впереди.

— «Верной дружбе глубокий поклон...» (Георгию Адамовичу), 1961

	Светляками, крыльями стрекоз Над кустами розовых азалий За вопросом кружится вопрос Ядовитее, чем купорос: Можно ли ещё писать стихи. Можно ли ещё писать стихи Всерьёз?..
	— «Средь меланхолических ветвей...», 1961

	Вдохновенно, в совершенстве диком Трелями исходит соловей Над шафранною китайской розой. Восхищаясь собственною позой, Тень играет дискобольным бликом...
	— Средь меланхолических ветвей...» (из книги «Десять лет»), 1967

Цитаты из прозы

— Так это правда, что вам не крокодилы и автомобили снятся, а я. Отчего?.. Он смотрит на ея голую загорелую шею, не смея пошевелится. Она наклоняется еще ближе. — Отчего?.. — Оттого, что я люблю вас, задыхаясь, в отчаянии говорит он. — Любите?.. Ея лицо вдруг становится грустным. Любите... — Ах, Вика! Он закрывает глаза руками. — Господи, что я сделал. Вы сердитесь? Я обидел вас. — Нет, нет. Но мне вас очень жаль. Вы еще совсем маленький. Она грустно улыбается, притягивает его голову к себе и медленно целует в губы. Деревья шумят, белая дорога блестит. Сначала Вике хочется кричать, петь, летать. И он точно летит, так быстро несут его ставшие легкими, легкими, ноги... И — как во сне — стоит только шире взмахнуть руками и, отделившись от земли, понесешься в небо. Потом ноги тяжелеют, руки опускаются. Он уже не летит, он идет по земле. Прямо перед ним вчерашняя скирда. Теперь она кажется огромной и черной. Вика подходить к ней. Трогает солому. Такая-же сухая... Сухая солома. Осторожно. Бросить спичку — пожар. Желтые волосы Наталии Николаевны, их сухой, соломенный вкус... Запах ея духов... Дрожь проходить по его телу... Голова неприятно кружится. В груди тяжелая, томительная слабость. Сухая солома. Осторожно. Он достает папиросу, зажигает спичку, затягивается горьким дымом... Рот его кривится. Светящаяся точка папиросы, как светляк, падает в солому. Вика пристально смотрит на быстро карабкающиеся по скирде огоньки. И вдруг почему-то удивительно ясно вспоминает «музей», устроенный им когда-то в детстве: лягушку, выпучившую круглые, глупые глаза, тонкую ящерицу, извивающуюся на жердочке.

— «Сухая солома», 1927

Вот уже три месяца, как я — навсегда, о чем я еще и не подозреваю, — покинула Петербург. Первый месяц я прожила в Риге, где обосновался мой отец, а оттуда перебралась в Берлин. Нравится мне здесь, за границей? Нет, совсем не нравится. Все тут «не то и не так». Не об этом я мечтала в Петербурге, не так я себе представляла заграничную жизнь. Мне часто хочется вернуться домой, но об этом я и заикнуться не смею — мой отец упал бы в обморок, услышав, что я хотела бы вернуться в Петербург.

— «На берегах Сены», 1923

Да, я знаю. В 1912 году Есенина действительно приняли более чем холодно, а ведь он — крестьянский самородок — приехал покорить Петербург! Как-то на каком-то чопорном приеме Гиппиус, наставив лорнет на его валенки, громко одобрила их: «Какие на вас интересные гетры!» Все присутствующие покатились со смеху. Такие обиды не прощаются. И не забываются. — Очень мне обидно было и горько, — говорит он. — Ведь я был доверчив, наивен... И он действительно смотрит на меня своими васильковыми глазами — доверчиво и наивно. В нем — что-то очень не по годам молодое, даже мальчишеское, совсем не вяжущееся с его репутацией. Лакей уставляет стол передо мной всевозможными закусками. Но у меня пропал аппетит. Как всегда, когда мне очень интересно, мне есть не хочется. Есенин наливает мне рюмку водки. Я качаю головой. — Не пью. — Напрасно! Вам необходимо научиться. Водка помогает. — От чего помогает?.. — спрашиваю я. — От тоски. От скуки. Если бы не водка и вино, я уже давно смылся бы с этого света! Ещё девушки, конечно! Влюбишься, и море по колено! Зато потом, как после пьянки, даже еще хуже. До ужаса отвратительно.

— «На берегах Сены», 1926

Он самодовольно улыбается. Улыбка его ширится, поднимается вверх, захватывает глаза, мешочки под глазами и лоб, разгоняя на нем морщины. Все лицо его на минуту становится веселым, дерзким. И молодым. Меня всегда поражает в Бунине то, что я при каждой встрече с ним как бы вижу его в разные эпохи его жизни. Вот сейчас он совсем молодой. Глаза его полны отвагой и желанием все себе подчинить, и ясно, что он чувствует себя центром мира. Но ведь только что он так устало опускал лиловато-серые тяжелые веки над подпухшими зоркими, безнадежно грустными, старческими глазами и беспомощно жевал губами. Он слегка наклоняет голову. Я больше не вижу его глаз. Лицо его, освещенное двойным светом средиземноморского заката за окном и пылающей печки, медленно теряет свое юношеское веселое и злое сверкание, становится матовым, не молодым и не старым, умным лицом, вне возраста.

— «На берегах Сены», 1948

Он <Бунин> вздыхает и закрывает глаза. Да. У него очень усталый вид. Голова его опускается на грудь. Он, должно быть, задремал. Я встаю и, стараясь не шуметь, на носках пробираюсь к двери. Но он резко откидывает голову на спинку кресла и смотрит на меня холодными и зоркими внимательными глазами. Смотрит, злорадствуя и торжествуя, будто поймал меня на месте преступления. — Что? Бежать?.. Думаете, заснул старикан. Как бы не так! — Но видя мое смущение, объясняет дружелюбно: — Я все утро вспоминаю всевозможные рассказы — те рассказы, которые я хотел написать и не написал. И вот сейчас вспомнил одну удивительную историю. Кладбищенскую, как раз продолжение нашего разговора. — И уже почти весело, тоном, не терпящим возражений: — Садитесь! Расскажу. А вам спешить, слава Богу, некуда. Да и чтобы меня послушать, можно и важное дело отложить. Не так ли? — Не только можно, но нельзя не отложить, — говорю я, снова усаживаясь против него. Он оживленно начинает рассказывать. А я вся превращаюсь в слух.

— «На берегах Сены», 1948

Всеволодский, подхваченный неистовым порывом вдохновения и красноречия, метался по эстраде, то подбегал к самому ее краю, то, широко раскинув руки, замирал, как пригвожденный к стене. Обещания, как цветочный дождь, сыпались на восхищенных слушателей. — Вы будете первыми актёрами не только России, но и мира! Ваша слава будет греметь! Отовсюду будут съезжаться смотреть и слушать вас! Вы будете чудом, немеркнущим светом! И тогда только вы поймете, какое счастье было для вас, что вы поступили в «Живое слово»…

— «На берегах Невы», 1967

Тэффи всё же, как и полагается юмористке, была неврастенична и даже очень неврастенична, хотя и старалась скрыть это. О себе и своих переживаниях она говорила редко и, по её словам, «терпеть не могла интимничать», ловко парируя шутками все неудачные попытки «залезть к ней в душу в калошах». <…> — Без калош не обойтись, — объясняет она. — Ведь душа-то моя насквозь промокла от невыплаканных слёз, они все в ней остаются. Снаружи у меня смех, «великая сушь», как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное болото, не душа, а сплошное болото.

— «О Тэффи», 1972

Брак состоялся 24 марта 1978 года. Что дала нам совместная жизнь? Писателя Горбова я не смогла вернуть к творческой жизни. Его физическое состояние, как видно, здесь сыграло свою роль. Характеры наши были совершенно противоположны. Яков Николаевич любил тишину, уединение, семейный уют — все то, что наводило на меня нестерпимую скуку. Я, наоборот, любила всегда быть окруженной людьми, у нас не переводились гости, или мы бывали приглашены куда-нибудь. Я тащила Горбова с собой. Он стоически переносил такой образ жизни, хотя это явно его утомляло, но недаром еще в начале нашего сожительства он мне сказал: «Что бы ты ни сделала со мной, я за все тебе скажу спасибо». Его влюбленное отношение ко мне продолжалось и трогало меня бесконечно. Я дружески заботилась о нем. Он открыл мне всецело свою душу, но один уголок ревниво оберегал, и мне туда доступа не было. Он ни за что не соглашался прочитать мне свои стихи, которые когда-то писал. Надо сказать, что он был страшно самолюбив и не переносил критики, а моя критика, наверное, ему была бы абсолютно неприятна. Его стихи я прочитала только после его смерти. Прожили мы с ним недолго — три года и несколько месяцев. В сентябре 1982 года Я.Н.Горбов скончался. Похоронен на кладбище в Шелль, в одной могиле со своей первой женой...

— «На берегах Сены», 1983

В предисловии к книге «На берегах Невы» я просила у читателя любви к тем, о ком пишу, потому что, как сказал Габриэль Марсель, «любовь дарует временное бессмертие». Каждый раз, когда произносишь «я тебя люблю», — это значит, что ты не умрешь, не умрешь, пока я, любящий тебя, буду жить. И читатели в своем сердце и памяти откликнулись на мою просьбу. За это я им глубоко благодарна. Теперь я обращаюсь к вам с той же просьбой о любви к людям, о которых я пишу в этой книге. Все они нуждаются в еще большей любви не только потому, что «горек хлеб и круты ступени земли чужой», но и потому, что еще более, чем хлеба, им не хватало любви читателя, и они задыхались в вольном воздухе чужих стран. Ведь всем поэтам больше всего нужна любовь. Петрарка писал: «Я не хочу, чтобы меня через триста лет читали. Я хочу, чтобы меня любили». Нет другой страны, где так любят и ценят писателей, а особенно поэтов, как в России. Здесь считают, что поэты мыслят стихами. Я согласна с Мариной Цветаевой, говорившей в 1923 году, что из страны, в которой стихи ее были нужны, как хлеб, она попала в страну, где ни ее, ни чьи-либо стихи никому не нужны. Даже русские люди в эмиграции перестали в них нуждаться. И это делало поэтов, пишущих на русском языке, несчастными.

— «На берегах Сены» (предисловие 1983 года)

Цитаты из дневников и писем

	Вы не совсем ясно представляете себе Галину. Нет, ни на Беатриче, ни на Лауру она совсем не похожа. Она была очень русской, с несколько тяжеловесной, славянской прелестью. Главным ее очарованием была медлительная женственность и кажущаяся покорность, что, впрочем, многим не нравилось.
	— из письма Н. П. Смирнову, 12 апреля 1970 г.

Цитаты об Ирине Одоевцевой

	У Михальцевой были домашние представления. Много народу. Одоевцева читала полное собрание своих сочинений. Она мила.
	— Михаил Кузмин, Дневник, 19 января 1921

	Не думаю, чтобы пафос современности заключался в трудовых карточках, пайках, отсутствии дров и комиссарских именинах. Относительно подобной «современности» неплохо обмолвился поэт Нельдихен: «вот Ирина Одоевцева писала балладу про испорченный водопровод; водопровод починили — баллада и устарела».
	— Михаил Кузмин, «Письмо в Пекин» (эссе), 1921

Книгой же, вызвавшей наибольшее количество неприязненных читательских откликов, оказывается на этот раз роман Ирины Одоевцевой «Оставь надежду навсегда». «Как можно хвалить эту Книгу? — восклицает читательница Н. Б. из Германии. — Зачем хватается человек за то, чего не знает? Эти границы писателю не дано преступать. Начала читать — и бросила. Терпеть не могу фальши!» «Нет ничего удивительного в том, что И. Одоевцева состряпала это бульварное чтиво — род литературного салата из 30-пфенниговых детективных романов, стенограмм кравченковского процесса и подражаний Кестлеру, — пишет другой читатель, из Мюнхена, — каждый автор выбирает жанр по плечу своим возможностям. — Удивительно, как Издательство имени Чехова принимает к печати халтуру! Разве отбор правдивых отображений современной России не входит в его задачу? Но о какой же правдивости может итти речь в изделии Одоевцевой? В какой мере подлинные несчастья нашей родины, подлинные трагедии ее замечательных писателей и людей искусства отвечают лубочным выдумкам о Лугановых и «хрупких балеринах»? И какой все-таки цинизм избрать «Сырьем» для бульварно-. литературного сюсюканья тему, в которой не смыслишь, тему о самой несчастной в мире Стране, и предлагать этот свой творческий Missgeburt читателям, для многих из которых тема эта еще вся в слезах, еще — вчерашний, нет, даже сегодняшний, их день!

— Наталья Тарасова, Отзывы читателей, 1957

	Боря ездил в «Русск. мысль». Видел там Одоевцеву — худа, грязновата, но несчастна, конечно.
	— Вера Зайцева, из дневников, 9 октября 1958

	А вот Георгий Иванов и Оцуп уже в то время были чрезвычайно заняты всяческой дискредитацией моих стихов. Они знали некоторые подробности моей биографии и думали, что моё место пусто, и решили передать его И.Одоевцевой. <...> Георгий Иванов всю жизнь под диктовку Одоевцевой старался как-нибудь уколоть меня, начиная со своих бульварных «Петербургских зим»..
	— Анна Ахматова, из автобиографической прозы («Коротко о себе»), конец 1950-х

Первоначально членами «Нового цеха» были только Гумилёв, Георгий Иванов, Георгий Адамович, Николай Оцуп и Всеволод Рождественский. Потом была принята Ирина Одоевцева — взамен изгнанного Всеволода Рождественского. К началу 21-го года членами «Цеха» стали С. Нельдихен и Конст. Вагинов. Но настоящим штабом был не весь «Цех», а только четверо: Гумилев, Иванов, Адамович и Одоевцева. Только они были соединены настоящей дружбой. Остальные были не друзья, а «нужность». И самой нужной из этих «нужностей» был Николай Авдеевич Оцуп.

— Николай Чуковский, «Литературные воспоминания», 1965

И у Рождественского, и у Ирины Одоевцевой была изысканнейшая каша во рту, но сильнее всех шепелявил Георгий Иванов. <...> ...с особой любовью Гумилев говорил об Ирине Одоевцевой. В двадцатом и двадцать первом году в кругу, примыкавшем к «Цеху поэтов», она стала общей любимицей. И были тому важные причины, на которых следует остановиться. По-настоящему звали ее Рада Густавовна Гейнеке, она была барышня из петербургской немецкой чиновничьей среды. В литературной среде появилась она осенью 1919 года, поступив студенткой в только что основанную Горьким Студию. Вначале никто на нее особенного внимания не обратил, хотя она была женщина с примечательной внешностью: гибкая, тонкая, с узким лицом, с узкими длинными пальцами, с пышнейшей короной темно-рыжих волос старой бронзы, с зеленовато-голубыми глазами, с очень тонкой кожей той особой белизны, которая бывает только у рыжих. В одной из своих ранних баллад она говорит о себе как о перевоплощении кошки. Гумилев в посвященном ей стихотворении «Лес» назвал ее «женщиной с кошачьей головой». Но, повторяю, вначале никто на нее не обращал внимания, несмотря на ее внешность и несмотря даже на то, что она в своей стремительной кокетливой речи не произносила по крайней мере половины букв русской азбуки, что, как я уже говорил, почиталось в том кругу признаком величайшей изысканности. Она была всего только студисткой, а важные члены «Цеха поэтов», настоящие, признанные поэты, нас, студистов, почти не замечала и держали себя с нами свысока.

— Николай Чуковский, «Литературные воспоминания», 1965

Георгий Иванов влюбился в нее пламенно, бурно и так, что об этом сразу узнали все. Он бегал за ней и робел перед нею, и помню, отец мой с удивлением говорил мне, что не ожидал, что он способен так по-мальчишески робко и простодушно влюбляться в женщину. Через несколько месяцев он женился на ней. Ирина Одоевцева пользовалась успехом не только как женщина, но и как поэт. Основная причина успеха ее стихов в кругу «Цеха поэтов» заключалась в том, что она первая как поэт нашла прием, с помощью которого они могли выразить свое отношение к революции. <...> Отвергнув «мертвые слова», деятели «Цеха поэтов» долго вынуждены были молчать о грандиозных событиях революции, вызывавших у них страх и ненависть. Ирина Одоевцева изобрела способ говорить «живыми словами» если не о революции, так хотя бы о некоторых чертах быта эпохи гражданской войны. О самых низменных чертах быта, бросавшихся в глаза даже мещанину, — о мешочниках, спекулянтах, бандитах. В деланно-жеманных балладах условными «живыми словами» она изображала трудный быт революционных годов как нагромождение причудливых, бессмысленных и жестоких нелепостей. И этим сразу завоевала сердца всего «Цеха».

— Николай Чуковский, «Литературные воспоминания», 1965

Ирина Одоевцева, Ник.Оцуп, Вс.Рождественский, Сергей Нельдихен совсем недавно выделились из толпы начинающих, и каждый по-своему заявил о своем праве на существование в русской поэзии. Как поэты, они почти однолетки, хотя Вс. Рождественский и Н. Оцуп печатались уже года три назад. Нельдихен выпустил осенью маленькую и еще очень зеленую книгу «Ось», а Ирина Одоевцева впервые появляется в печати. Ирина Одоевцева тяготеет к бутафории страшных баллад: к воронам, призракам, предчувствиям, вещим снам и т.п. Ее стихи всегда построены как рассказ, но сквозь их внешнюю эпичность всегда пробивается какой-то очень женский лиризм и затаенное, но острое чувство иронии. Именно эти качества придают стихам Одоевцевой большое своеобразие и убедительность. Конечно, психология Одоевцевой сродни психологии наших прабабушек, с замиранием сердца читавших Светлану, но Одоевцева никогда не забывает, что она живет в 21-м году, что она модернистка и не меньше «Удольфских Таинств» госпожи Радклиф, должно быть, любит «La revolte des Anges» Анатоля Франса. Напечатанный в «Драконе» её «Роберт Пентегью» отличный образчик лирико-эпического рассказа. Запутанная история оборотней, могильщиков, прекрасных юношей и черных котов очень удачно разрешается подкупающим своей убедительной естественностью концом: ...Я слышала в детстве много раз Простонародный этот рассказ И пленил он навеки душу мою, Ведь я тоже Роберт Пентегью, Прожила я так много кошачьих дней, Когда же умрет моя Молли Грей... Ирина Одоевцева еще не совсем научилась справляться с трудным ремеслом поэта. Ее стихи чересчур длинны, лишены крепкого позвоночника, части перевешивают в них целое. Они иногда не совсем крепко сделаны, выражения лишены должной энергии, рифмы бледны. Но достоинств в ее стихах больше, чем недостатков и, думается, эти последние — просто следствие поспешного роста. Поэт быстро развивается и совершенствуется у нас на глазах, и неудивительно, что его голос ломок и движения, порой, неуклюжи, как у подростка.

— Юрий Анненков, «Дневник моих встреч», 1966

Еще в Шанхае я читала мемуарную книгу жившего в Париже русского поэта Георгия Иванова «Петербургские зимы» — там были страницы об Ахматовой. Однажды я сказала ей об этом, а в ответ услышала: «Сплошное вранье! Ни одному слову верить нельзя!» Столь же негодующе относилась Анна Андреевна к писаниям жены Иванова — Ирины Одоевцевой. А в этих произведениях речь шла еще о молодой, о петербургской Ахматовой.

— Наталия Ильина, «Дороги и судьбы», до 1985

Одной из любимых и, возможно, самой любимой ученицей Гумилева была Ирина Одоевцева. Он — всегда элегантный и надменный поэт-мэтр, и она — тоненькая, с бантом — начинающая поэтесса. Они дружат, балансируя на грани влюбленности. Когда 90-летняя Ирина Одоевцева вернулась из эмиграции с берегов Сены на берега Невы, ее спрашивали: «Был ли Гумилев влюблен в вас?» — «Разумеется, — отвечала она, — я могла бы, как говорится,» распушить хвост «и рассказать о нашем романе... Ну да, был влюблен, но он ведь во многих бывал влюблен... Конечно, он никакой не политик, никакой не конспиратор, он был прежде всего поэтом. В любом случае расстрел — страшная, непоправимая ошибка... Мои родные после расстрела Гумилева в страхе за меня уничтожили все его письма ко мне, альбом, стихи. Но к нам так никто и не заявился с обыском.

— Юрий Безелянский, «В садах любви», 1993

...Георгий Иванов, один из младших поэтов Серебряного века. Всю жизнь был верен одной женщине — Ирине Одоевцевой, «маленькой поэтессе с огромным бантом». И разве мог бы я, о посуди сама, В твои глаза взглянуть и не сойти с ума. В семейном дуэте Георгий Иванов — Ирина Одоевцева именно она играла первую скрипку, проявляя и хватку, и практицизм в делах житейских, что было совершенно необходимо в те эмигрантские годы.

— Юрий Безелянский, «В садах любви», 1993

Разговор зашел о личностях, об эпохе, о свидетельствах очевидцев. — У вас смешно разводят путаницу вокруг моего имени и думают, что я знаю всех на свете, а жила лет двести. На одной встрече меня просили, чтобы я рассказала о Горьком на Капри. Но мне было всего шесть лет, когда он там жил! На другой встрече спросили, как я отношусь к возвращению Одоевцевой и что б я почитала ее стихи. Но я ее последний раз видела в 1939 году, мы никогда не бывали друг у друга и я не знаю наизусть ее стихов, как, уверена, и она не знает моих. Я помню лишь, что она была привлекательная, стройная блондинка — этого для воспоминаний мало.

— Василий Катанян, «Прикосновение к идолам», 1998

Цитаты об Ирине Одоевцевой в стихах

	Только раз отсюда в вечер грозовой Вышла женщина с кошачьей головой, Но в короне из литого серебра, И вздыхала и стонала до утра, И скончалась тихой смертью на заре Перед тем как дал причастье ей кюре. <...> Я придумал это, глядя на твои Косы, кольца огневеющей змеи, На твои зеленоватые глаза, Как персидская больная бирюза.
	— Николай Гумилёв, «Лес» (посв. Ирине Одоевцевой), 1919

	Много детей собралось в эту ночь на мосту. Синие звезды надели лимонные шляпы. Спрятала когти медведица в мягкую лапу. Мальчик надел свой новый матросский костюм.
	— Борис Поплавский, «Детство Гамлета» (Ирине Одоевцевой), 1929

	О первые знаки прекрасной и страшной эпохи… О каравеллы… О желтые флаги чумы… О под пальмой зачатая жизнь и любовные вздохи, Пуританские громы, органы небес и псалмы.
	— Антонин Ладинский, «О первые знаки прекрасной и страшной эпохи...» (И. В. О<доевцевой>), 1936

	Ночами молодость мне помнится, Не спится… Третий час. И странно, в горестной бессоннице Я думаю о Вас. Хочу послать я розы Вам, Все ― радость. Горя нет. Живете же в тумане розовом, Как в восемнадцать лет.
	— Георгий Адамович, «Мадригал Ирине Одоевцевой», 1971

Библиография

Стихи

• Двор чудес: Стихи 1920—1921 гг. — Пг.: Мысль, 1922. — 64 с. — Тираж 2000 экз.
• Контрапункт. — Paris, 1951
• Стихи, написанные во время болезни. — Paris, 1952
• Десять лет. — Paris, 1961
• Одиночество. — Washington, 1965
• Златая цепь. — Paris, 1975
• Портрет в рифмованной раме. — Paris, 1976

Романы

• Ангел смерти (1927)
• Изольда (1929)
• Зеркало (1939)
• Оставь надежду навсегда (на французском 1948, на английском 1949, на испанском 1949, русское издание 1954)
• Год жизни // Возрождение. — Париж. — 1957. — № 63—65, 67—69

Книги воспоминаний:

• На берегах Невы (1967)
• На берегах Сены (1983)
• На берегах Леты — не дописана