Цитаты о Фёдоре Достоевском
Здесь представлены приведены цитаты других людей о Фёдоре Достоевском (1821—1881) и его творчестве в целом.
XIX век
правитьПрисылайте мне, друг мой, всё, что Вы напишете. Будьте уверены, что напечатают с радостью. <…> Вы слишком известны, чтобы Вашего романа не напечатали.[1] | |
— Алексей Плещеев, письмо Достоевскому января 1857 |
… жаль, что Ф. М. поддаётся иногда влиянию юмора и хочет смешить. Сила Ф. М. в страстности, в пафосе, тут, может быть, нет ему соперников. — слова переданы М. М. Достоевским в письме Достоевскому 21 октября 1859 | |
— Андрей Краевский |
«Время» могло сделаться честным, самостоятельным <…> органом — но для этого нужно было: <…> 6) не загонять, как почтовую лошадь, высокое дарование Ф. Достоевского, а холить, беречь его и удерживать от фельетонной деятельности, которая его окончательно погубит и литературно и физически… | |
— Аполлон Григорьев, письмо Н. Н. Страхову 19 октября 1861 |
Вчера был Достоевский — он наивный, не совсем ясный, но очень милый человек. Верит с энтузиасмом в русский народ. | |
— Александр Герцен, письмо Н. П. Огарёву 17 (5) июля 1862 |
… имя совершенно неизвестное и новое, но которому, как кажется, суждено играть значительную роль в нашей литературе. <…> публика прочтёт «Бедные люди» и «Двойник», — этого слишком достаточно для её убеждения, что такими произведениями обыкновенные таланты не начинают своего поприща. | |
— «Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым», январь 1846 |
С первого взгляда видно, что талант г. Достоевского не сатирический, не описательный, но в высокой степени творческий и что преобладающий характер его таланта — юмор. Он не поражает тем знанием жизни и сердца человеческого, которое даётся опытом и наблюдением: нет, он знает их и притом глубоко знает, но a priori, следовательно, чисто поэтически, творчески. Его знание есть талант, вдохновение. Мы не хотим его сравнивать ни с кем, потому что такие сравнения вообще отзываются детством и ни к чему не ведут, ничего не объясняют. Скажем только, что это талант необыкновенный и самобытный, который сразу, ещё первым произведением своим, резко отделился от всей толпы наших писателей, более или менее обязанных Гоголю направлением и характером, а потому и успехом своего таланта. | |
— «Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым», февраль 1846 |
В русской литературе ещё не было примера так скоро, так быстро сделанной славы, как слава г. Достоевского. Сила, глубина и оригинальность таланта г. Достоевского были признаны тотчас же всеми, и — что ещё важнее — публика тотчас же обнаружила ту неумеренную требовательность в отношении к таланту г. Достоевского и ту неумеренную нетерпимость к его недостаткам, которые имеет свойство возбуждать только необыкновенный талант. | |
— «Взгляд на русскую литературу 1846 года», декабрь |
Достоевский написал повесть «Хозяйка» — ерунда страшная! <…> Он и ещё кое-что написал после того, но каждое его новое произведение — новое падение. В провинции его терпеть не могут, в столице отзываются враждебно даже о «Бедных людях». <…> Надулись же мы, друг мой, с Достоевским — гением! <…> Я, первый критик, разыграл тут осла в квадрате. <…> Он <…> убеждён глубоко, что всё человечество завидует ему и преследует его. | |
— письмо П. В. Анненкову 15 февраля 1848 |
1840-е
править— Осип Сенковский, рецензия на «Бедных людей» |
Кому не казалось при появлении «Хозяйки», что повесть эта порождена душным затворничеством, четырьмя стенами тёмной комнаты, в которой заперлась от света и людей болезненная до крайности фантазия? Отсюда выходит круг писателей, преимущественно занимающихся психологической историей помешательства. Они уже любят сумасшествие не как катастрофу, в которой разрешается всякая борьба, что было бы только неверно и противохудожественно; они любят сумасшествие — для сумасшествия. С первого появления героя их движения его странны, речь бессвязна, и между ним и событиями, которые начинают развиваться около него, завязывается нечто вроде препинания: кто кого перещеголяет нелепостью. Надо сознаться, что основатель направления — Ф. Достоевский, остаётся до сих пор неподражаемым мастером в изображении поединков такого рода. Но кто же не согласится, что при этом случае сумасшедшие оказывают особенную услугу авторам? Они освобождают их от труда, наблюдения и делают совершенно излишним то художническое чутьё, которое указывает материалы годные и негодные для создания. Зачем им это? Всякая мысль, первое попавшееся слово, самая произвольная выдумка, — всё годно для сумасшедшего: не чиниться же с ним, в самом деле! <…> | |
— Павел Анненков, «Заметки о русской литературе прошлого года», январь 1849 |
Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив в марте сего года <…> копию с преступного письма литератора Белинского — читал это письмо в собраниях: сначала у подсудимого Дурова, потом у подсудимого Петрашевского и, наконец, передал его для списания копий <…>. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием «Солдатская беседа». А потому военный суд приговорил его за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского <…> лишить на основании Свода военных постановлений <…> чинов и всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием.[4] | |
— приговор Достоевскому по делу петрашевцев, декабрь 1849 |
1880-е
править… в 1845 году <…> Белинский хотел сделать для молодого автора то, что он делал уже для многих других, <…> то есть высвободить его талант от резонерских наклонностей и сообщить ему сильные, так сказать, нервы и мускулы, которые помогли бы овладевать предметами прямо, сразу, не надрываясь в попытках, но тут критик встретил уже решительный отпор. | |
— Павел Анненков, «Замечательное десятилетие» (XXIX), 1880 |
А любил он прежде всего живую человеческую душу во всём и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением.[5] | |
— Владимир Соловьёв, речь на могиле Достоевского 1 февраля 1881 |
… за исключением, возможно, смерти Скобелева, никогда ещё в этой стране не было более внушительных, более значимых похорон. <…> | |
… sauf peut-être à la mort de Skobélef, jamais on ne vit dans ce pays des funérailles plus imposantes, plus significatives. <…> | |
— Эжен-Мельхиор де Вогюэ, «Современные великие русские писатели. Ф. М. Достоевский», январь 1885 |
1890-е
правитьВ религиозных представлениях своих Достоевский не всегда строго держался тех общеизвестных катехизических оснований, которыми руководится всё восточное духовенство наше, и позволял себе переступать за пределы их <…>. | |
— Константин Леонтьев, «Достоевский о русском дворянстве», 1891 |
Достоевский не скрывает своей дисгармонии, не обманывает ни себя, ни читателя, не делает тщетных попыток восстановить нарушенное равновесие пушкинской формы. А между тем он ценит и понимает гармонию Пушкина проникновеннее, чем Тургенев и Гончаров, — он любит Пушкина, как самое недостижимое, самое противоположное своей природе, как смертельно больной — здоровье, — любит и уж более не стремится к нему. | |
— Дмитрий Мережковский, «Пушкин», 1896 |
XX век
править- см. Пётр Перцов, «Литературные афоризмы», 1897—1930-е
… он был образованнее многих русских литераторов своего времени, <…> даже самого Гоголя.[7][8] | |
— Пётр Семёнов-Тян-Шанский |
У Достоевского был гениальный дар раскрытия глубины и обнаружения последних пределов. Он никогда не остаётся в середине, не останавливается на состояниях переходных, всегда влечёт к последнему и окончательному. Его творческий художественный акт апокалиптичен, и в этом он — поистине русский национальный гений. <…> | |
— Николай Бердяев, «Духи русской революции», 1918 |
Достоевский <…> ничего не боялся. Он сам был для себя целым миром, сам устанавливал законы своих романов, и никакое внешнее влияние не нарушило бы его планы. <…> он творит, просто не замечая [условностей], <…> просто действует, как демиург. Ещё немного, и я сказал бы: «как стихия». Иными словами, как Природа, с тем же безразличием ко всему, существовавшему ранее. Но, может быть, в таких обобщениях уже таится глупость. | |
Dostojewski <…> nie bał się niczego. Sam był sobie światem, sam stanowił prawa swych dzieł i żaden wpływ zewnętrzny nie wszedłby mu w paradę. <…> po prostu ignoruje [konwencje] pisząc, <…> tylko działa, jak demiurg. Jeszcze chwila, a powiedziałbym „jak żywioł”. To znaczy jak Natura, z dorównującą jej obojętnością na wszystko zastane. Ale może w takich ogólnikach czai się już głupstwo. | |
— Станислав Лем, «Лолита, или Ставрогин и Беатриче», 1962 |
«Реакционный» Достоевский был и вовсе интеллигенцией ненавидим, был бы вообще наглухо забит и забыт в России и не цитировался бы сегодня на каждом шагу, если бы в XX веке внезапно на уважаемом Западе не вынырнула его громовая мировая слава. | |
— Александр Солженицын, «Образованщина», 1974 |
Достоевский сродни постимпрессионизму. | |
— Сергей Довлатов, «Невидимая книга», 1977 |
Как первая встреча с любовью, как первая встреча с морем, первая встреча с Достоевским — памятная дата в жизни каждого. <…> | |
— Хорхе Луис Борхес, предисловие к «Бесам» |
1900-е
править… Достоевский, бичуя нас огненными змеями своего злого дарования, терпит и сам от своих зрелищ невыносимую пытку, восходит и сам на костер своих жертв. Мучитель и мученик, Иван Грозный русской литературы, он казнит нас лютой казнью своего слова и потом, как Иван Грозный, живой человеческий анчар, ропщет и молится, и зовёт Христа, и Христос приходит к этому безумцу и мудрецу, к этому юродивому, и тогда он плачет кровавыми слезами и упоённо терзает себя своими веригами, своими каторжными цепями, которые наложили на него люди и которых он уже и сам не мог сбросить со своей измученной души. Вспомните его бледное, измождённое лицо[К 1], в чертах которого затаились больные страсти, эти горящие глаза, полные муки и мучительства, и вы ещё более убедитесь, что в его собственной личности произошла та роковая встреча Христа с Великим инквизитором, о которой он рассказал в знаменитой легенде. В нём самом, в его бездонной душе боролись за него Бог и Диавол. Доброе и злое сплетались в нём так тесно, как ни у кого из людей. Он жаждал замирения, хотел тишины, <…> плакал над тем страданием, которое он же вызвал из жизни и сгустил в ядовитый туман. Но, охваченный жалостью, он всё-таки, однажды испытав страдание, возлюбил его изуверской любовью, не мог без него обходиться. Если бы оно исчезло из его внутреннего мира и мира внешнего, он был бы ещё несчастнее, чем был, и он не знал бы, что делать с собою, о чем писать. Это, конечно, далеко от кротости; в этом — гордыня и зло. Христос не хотел крестной муки и молился, чтобы Его миновала горькая чаша. Достоевский об этом не просил; он знал какое-то сладострастие страдания и жадно припадал к гефсиманской чаше, извиваясь от боли. Торквемада, великий инквизитор собственной и чужой души, он исповедовал, что «человек до безумия любит страдание», что, «кроме счастья, человеку, так же точно и совершенно во столько же, необходимо и несчастье». Он воплощает собою инквизиционное начало мира, тот внутренний ужас, который только и порождает все боли и терзания внешние. — из 2-го изд. книги «Силуэты русских писателей», 1908 | |
— Юлий Айхенвальд, «Достоевский» |
Неоспоримо и несомненно: Достоевский — гений, но это злой гений наш. Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил две болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой историей, тяжкой и обидной жизнью: садическую жестокость во всём разочарованного нигилиста и — противоположность её — мазохизм существа забитого, запуганного, способного наслаждаться своим страданием, не без злорадства, однако, рисуясь им пред всеми и пред самим собою. | |
— Максим Горький, О «карамазовщине», 1913 |
Он писал безобразно и даже нарочно некрасиво, — я уверен, что нарочно, из кокетства. <…> Но у него можно найти и непростительные промахи <…>. Не любил он [психически] здоровых людей. Он был уверен, что если сам он болен — весь мир болен…[10] | |
— Лев Толстой |
Достоевский написал об одном из своих сумасшедших персонажей, что он живёт, мстя себе и другим за то, что послужил тому, во что не верил. Это он сам про себя написал, то есть это же он мог бы сказать про самого себя.[10] | |
— Лев Толстой |
Ему бы познакомиться с учением Конфуция или буддистов, это успокоило бы его. Это — главное, что нужно знать всем и всякому. Он был человек буйной плоти. Рассердится — на лысине у него шишки вскакивают и ушами двигает. Чувствовал многое, а думал — плохо, он у этих, у фурьеристов, учился думать <…>. Потом — ненавидел их всю жизнь. В крови у него было что-то еврейское. Мнителен был, самолюбив, тяжел и несчастен. Странно, что его так много читают, не понимаю — почему! Ведь тяжело и бесполезно, потому что <…> всё — не так было, всё проще, понятнее.[10] | |
— Лев Толстой |
Достоевский умер фанатиком, безумцем, гением. Он был такой же раздражённый и необузданный, как и его герои. Его славянофильство было, быть может, несколько слишком истерично для того, чтобы быть глубоким; это было раздражительное упорство болезненного гения, он кричал о своём славянофильстве, шипел о нём. | |
— Кнут Гамсун, «В сказочной стране», 1903 |
Достоевский уже предчувствовал: <…> затыкая уши, торопясь закрыться руками в ужасе от того, что можно услыхать и увидеть, он всё-таки слышал быструю крадущуюся поступь и видел липкое и отвратительное серое животное. Отсюда — его вечная торопливость, его надрывы, его «Золотой век в кармане». Нам уже не хочется этого Золотого века, — слишком он смахивает на сильную лекарственную дозу, которой доктор хочет предупредить страшный исход болезни. <…> из добрых и чистых нравов русской семьи выросла необъятная серая паучиха скуки. | |
— Александр Блок, «Безвременье», 1906 |
1920-е
правитьО Достоевском трудно сказать что-либо новое. Всё, что можно было сказать о нём умного и дельного, уже сказано, все казавшееся когда-то новым и оригинальным устарело в свой черёд, но всякий раз, когда в годину горя и отчаяния мы обращаемся к нему, притягательный и страшный образ писателя является нам в ореоле вечно новых тайн и загадок. | |
— Герман Гессе, «О Достоевском», 1925 |
Достоевский — очень сложная фигура, как с исторической, так и с психологической точки зрения, и необходимо проводить различие не только между разными периодами его жизни и разными линиями его мировоззрения, но и разными уровнями его личности. Высочайший, или, вернее, глубочайший уровень присутствует только в художественных произведениях последних 17 лет его жизни, начиная с Записок из подполья. Более низкий, или, вернее, более поверхностный уровень встречается во всех его произведениях, но в первую очередь — в журнальных статьях и в художественных произведениях, написанных до 1864 г. Глубокий, главный Достоевский — одна из самых значительных и зловещих фигур во всей истории человеческой мысли, одно из самых дерзких и разрушительных явлений в сфере высших духовных поисков. Поверхностный Достоевский — человек своего времени, которого можно сравнивать, и не всегда в его пользу, со многими другими романистами и публицистами эпохи Александра II, среди которых немало соперников, равных ему по уму;.. | |
— Дмитрий Святополк-Мирский, «История русской литературы: с зарождения до 1900 года», 1926 |
- см. Игорь Северянин, «Достоевский», 1926
Чем был для нас раньше Достоевский? Он был «вне быта». Он был весь фантастика, нарочитость, искусственность. И потому тот, кто проникался Достоевским, сам выходил из быта. Достоевский схватывал нас своими жестокими руками, выбрасывал нас из привычного уклада жизни и заставлял нас присутствовать при экспериментах, производимых им над душами человеческими. Все, что он описывал, казалось совершенно невозможным — «в быту». Но, как эксперимент, оно имело наглядную, интуитивную и непререкаемую убедительность <…>. Вы не могли не верить своему гениальному мучителю и, ошеломлённые и подавленные, жили в созданном им мире. Жили — пока читали. Но вот вы кончили, положили книгу, привычная обстановка и атмосфера быта обнимала вас, постепенно ослабляя гнетущую силу внушения и медленно размыкая ток, вводивший вас в одну цепь с героями фантазии Достоевского. Чары рассеивались: Достоевский снова становился «неправдоподобным». Только где-то, под сознанием, продолжали стоять, требуя разрешения, но оставаясь почти независимыми от обыденной жизни, вечные вопросы Достоевского. | |
— Кирилл Зайцев, «Пушкин как учитель жизни», 1927 |
Через всю историю русской религиозной мысли если и не красною линией, то всё же красным пунктиром проходит домысел, что право — могила правды, что лучше быть бьющим себя в перси грешником, чем просто порядочным существом, что быть хорошим человеком — вещь вообще стыдная. <…> Оттого были ей так близки бездны и безмерности Достоевского и так далеки меры и закономерности Пушкина. В безднах же Достоевского таится действительно нечто страшное — страшная нравственная диалектика. Страшны не бездны, увиденные Достоевским, а то, что они ему по-настоящему, быть может, и не стали страшны. Единая вдохновенная строчка Пушкина об упоении мрачною бездною развёрнута Достоевским (не всегда вдохновенным, иногда только задыхающимся) в целые серии романов, в которых бездна уже <…> какой-то ужасный мистический запой. | |
— Фёдор Степун, «Мысли о России», 1927 |
{{{Цитата}}} | |
— Зигмунд Фрейд, «Достоевский и отцеубийство», 1928 |
1930-е
правитьУ Достоевского никогда не звучит один только голос, даже в его многочисленных монологах и исповедях. Когда [его персонажи] говорят сами с собою, мы явственно слышим два голоса: говорящего и его воображаемого собеседника, — хотя бы это было другое «я».[11] | |
— Пётр Бицилли |
Умники могут сказать, что старая литература «объединяет весь культурный мир», и сошлются на влияние Достоевского, всё более растущее в Европе. Я предпочёл бы, чтоб «культурный мир» объединялся не Достоевским, а Пушкиным, ибо колоссальный и универсальный талант Пушкина — талант психически здоровый и оздоровляющий. Но не возражаю и против влияния ядовитого таланта Достоевского, будучи уверен, что он действует разрушительно на «душевное равновесие» европейского мещанина. | |
— Максим Горький, «О литературе», декабрь 1930 |
… наиболее мощные таланты <…> тоже создают куда меньше типов, чем романов <…>. Возьмите идиота Достоевского — ручаюсь, что сумею обнаружить чуть ли не его двойника, брата в каждом из произведений великого романиста. | |
— Франсуа Мориак, «Романист и его персонажи», 1933 |
— Валериан Переверзев |
В словах и поведении некоторых персонажей Достоевского мы иногда ощущаем, что они живут сразу на двух планах — на том, что мы знаем, и в какой-то другой реальности, в которую нас не пустят. | |
We sometimes feel, in following the words and behavior of some of the characters of Dostoevsky, that they are living at once on the plane we know and on some other place of reality from which we are shut out. | |
— Томас Элиот, «Джон Марстон», 1934 |
Достоевский на несколько дерзких шагов оказался впереди своего времени. Следуешь за ним со страхом, недоверчивостью, потрясением — но всё равно следуешь. Он не отпускает, ты обязан идти за ним… Его следует просто назвать уникумом. Он пришёл из ниоткуда и ни к какому месту не принадлежит. И всё же он всегда остаётся русским.[13] | |
— Йозеф Геббельс |
Достоевский стал Достоевским потому, что его сослали в Сибирь. Несправедливость выковывает писателя, как выковывают меч. | |
Dostoevski was made by being sent to Siberia. Writers are forged in injustice as a sword is forged. | |
— Эрнест Хемингуэй, «Зелёные холмы Африки», 1935 |
И Толстой, и Достоевский, и Чехов были великими писателями. <…> Но каждый из этих писателей воспроизводит лишь некий уклон русского духа, причём <…> и откос, под который катилась историческая Россия. <…> | |
— Кирилл Зайцев, «Борьба за Пушкина» |
Всё, что произошло в литературе после Достоевского, произошло по ту сторону смерти. <…> мы больше не имеем дела с живыми людьми, Слово которых есть нечто живое. | |
Whatever has happened in literature since Dostoievski has happened on the other side of death. <…> we are no longer dealing with living men, men for whom the Word is a living thing. | |
— Генри Миллер, «Вселенная смерти», 1939 |
… все эти изощрённые и непримиримые безумцы, вечно исполненные достоинства и вечно униженные, которые резвятся в аду рассудка, измываются надо всем и непрерывно озабочены самооправданием — между тем как сквозь не слишком тугое плетенье их горделивых и жульнических исповедей проглядывают ужас и беззащитность. <…> Достоевский верил в своих героев. | |
… à ces maniaques intelligents et raides, toujours dignes et humiliés, qui se débattent dans l'enfer du raisonnement, se moquent de tout et s'évertuent sans cesse à se justifier, et dont les confessions orgueilleuses et truquées laissent paraître entre leurs mailles trop lâches un désarroi sans recours. <…> Dostoïevski croyait à ses personnages. | |
— Жан-Поль Сартр, рецензия на «Отчаяние» В. Набокова, 1939 |
1940-е
править… в спор с абсурдом вступает не христианский характер творчества Достоевского, а то, что оно возвещает бессмертие. Можно быть христианином и человеком абсурда. | |
— Альбер Камю, «Кириллов», 1942 |
… мысль Достоевского всё время движется в линиях антиномизма, его положительные построения имеют рядом с собой острые и решительные отрицания, но такова уже сила и высота мысли его. | |
— Василий Зеньковский, «История русской философии», 1948 |
Достоевский не отличался особой наблюдательностью, к тому же и не стремился к правдоподобию. Поэтому поведение его персонажей трудно судить по стандартным меркам обычной жизни. Их поступки до безумия нелепы, да и мотивы поступков явно нелогичны. <…> они олицетворяют различные страсти <…>. Но, совсем не жизнеподобные, его герои тем не менее трепетно живы. | |
— Сомерсет Моэм, «Братья Карамазовы», 1948 |
1980-е
править… добрых сто лет назад, роман отказался от авторского всеведения, гарантирующего однозначность действия, и одним из разрушителей этого порядка был Достоевский. В результате возникло многоголосие психологического типа. Каждый может думать и говорить в произведении свое, и никто при этом не должен выдавать это за полную объективную правоту. Но этот триумф воображения, освобождённого от пут традиций, был частичным: в широком масштабе ему не хватило следующего шага, то есть расширения творческого воображения на социологическое измерение. | |
— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «В паутине книг», 1981-82) |
… четыре гиганта русской прозы, явившихся на смену Пушкину <…> — Толстой, Достоевский, Тургенев и Гоголь — <…> были обладателями громадного пластического дарования, и все они в той или иной степени стали жертвами своих неудержимых попыток выразить себя в общественно-политических и духовно-религиозных сферах деятельности. <…> | |
— Сергей Довлатов, «Блеск и нищета русской литературы», 1982 |
Если автор талантлив, все следы, оставленные им в этом мире, можно рассматривать как ноты, которые могут зазвучать. А зазвучавшая нота требует пространства. <…> | |
— Марк Захаров, «Контакты на разных уровнях», 1988 |
1990-е
правитьЗаговорили мы в одной эмигрантской компании про наших детей. Кто-то сказал: | |
— Сергей Довлатов, «Соло на IBM», 1990 |
Перечитывая Достоевского, нельзя не заметить, как далеко увели российскую словесность от собственно литературы её великие авторы. Особенно это бросается в глаза, если читать Достоевского медленно, чему сам писатель отчаянно противится. Как только мы делим текст на цитаты, как только вырываем из стремительного потока повествовательной стихии фразу-другую, тут же сквозь красочный слой начинает проглядывать голый холст. Обнажается каркас, собранный из обломков дешёвой мелодрамы, которую в изобилии поставляли Достоевскому современники. <…> | |
— Пётр Вайль, Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «Страшный суд. Достоевский»), 1991 |
— Можно с уверенностью констатировать, что Достоевский в чистом виде действует смертельно. <…> Надо разбавлять. <…> Ну… попробуем Стивеном Кингом. А там посмотрим. | |
— Владимир Сорокин, «Dostoevsky-trip», 1997 |
Тоскуя в мире, как в аду, | |
— «Достоевский» (цикл «Капли красок», 1919) |
Даже Достоевский всегда как-то напоминает комнату, в которой днём горит лампа. | |
— «Дар», 1938 |
… Достоевский <…> видел в [истине] нечто ужасное, состоящее из крови и слёз, истерики и пота;.. | |
… Dostoevski <…> saw [istina] as a thing of blood and tears and hysterical and topical politics and sweat;.. | |
— Владимир Набоков, лекция о Льве Толстом, 1940-е |
Тот, кто предпочитает Достоевского Чехову, никогда не поймёт сущности русской жизни. | |
He who prefers Dostoevski to Chekhov will never understand the essentials of Russian life.[15] | |
— слова Х. Грин, около 1947 |
… мелодраматический Достоевский в своих худших вещах <…> столь многим обязан Эжену Сю. | |
… melodramatic Dostoevski at his worst <…> owed so much to Eugene Sue. | |
— «Первая проба Сартра», 1949 |
Нерусские читатели не понимают двух вещей: что не все русские любят Достоевского так, как американцы, и что большинство тех русских, которые его любят, почитают в нём мистика, а не художника. Он был пророком, трескучим журналистом и балаганного склада комиком. Я допускаю, что некоторые его сцены, некоторые из его колоссальных, фарсовых скандалов невероятно смешны. | |
— интервью Playboy марта 1963 |
В прошлом всего только один писатель пророчествовал, предсказывал насчёт будущего — это был Достоевский. Именно поэтому он и остался в пророках и в XX веке. Я думаю, что изучение русской, «славянской» души по Достоевскому для западного человека, над чем смеялись многие наши журналы и политики, привело как раз ко всеобщей мобилизации против нас после Второй мировой войны. Запад изучил Россию именно по Достоевскому, готов был встретить всякие сюрпризы, поверить любому пророчеству и предсказанию. И когда шигалевщина приняла резкие формы, Запад поторопился отгородиться от нас барьером из атомных бомб, обрекая нас на неравную борьбу в плоскости всевозможной конвергенции. — парафраз письма Ю. А. Шрейдеру 24 марта 1968 | |
— письмо И. П. Сиротинской, 1971 |
В самом [нобелевском] комитете, очевидно, не верят Достоевскому. Премии в течение 50 лет — антидостоевского начала. <…> | |
— письмо А. А. Кременскому, 1972 |
… Достоевский предсказал крах русского гуманизма. <…> Запад ждал новую Россию по Достоевскому и был психологически подготовлен отразить нападение. Поэтому-то Запад и спасся ещё после Первой мировой войны. <…> | |
— «Вечерние беседы», середина 1970-х |
XXI век
правитьЯ я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски.[17] | |
— Анатолий Чубайс |
Достоевский и Лев Толстой
правитьЕсли почитатели Тургенева и Толстого хотят глубже понять причины главенствующей роли русских в современной литературе, то рядом с ними — и ничуть не ниже — следует поставить Достоевского <…>. Произведения этих писателей настолько превзошли уровень реализма, что этот термин, и так не вполне подходящий к любой писательской школе, для них кажется совершенно недостаточным. Они реалисты в том, что исходят из полнейшей вероятности ситуаций и мотивов поведения героев, но это лишь начало, ибо их цели и сила воздействия настолько далеко выходят за рамки реализма, что надо искать другое слово. Наверно, лучше всего их место в литературе передаёт слово «гуманисты», если только его смысл, с одной стороны, ограничить простым, сочувственным, почти братским отношением к изображаемым ими людям и явлениям жизни, а с другой — привнести в него глубочайшее чувство личной ответственности, от которой никого не освобождает ответственность общая.[6] | |
— Уильям Хоуэллс, рецензия на «Преступление и наказание», сентябрь 1886 |
Русский роман обязан сейчас своим успехом чувству досады, которое вызвал среди благонамеренных учёных литераторов успех французского натуралистического романа: они искали средства помешать этому успеху. Ведь бесспорно, это то же самое <…>. | |
— Эдмон Гонкур, «Дневник», 7 сентября 1888 |
Где западноевропеец видел спасение, они видели безнадёжность. И они впали в самое несовременное богопочитание семидесятых годов: почитание Бога. | |
— Кнут Гамсун, «В сказочной стране» |
Вечером Ян и З. H. долго спорили о Толстом и Достоевском. <…> Ян доказывал, что у Толстого такие же глубины, как у Достоевского, и что он тоже всего касался. З. Н. утверждала, что Толстой гармоничен, а Достоевский нет и поэтому Достоевский сумел коснуться тех тёмных сторон человека, которых Толстой не касался, и привела пример шигалевщины. Ян говорил, что Толстой всегда думал о смерти, а Достоевский нигде не писал о ней. З. Н. возразила на это, что Достоевский как бы перешагнул смерть и думал о том, что дальше, пример: Зосима. Затем З. Н. доказывала, что Толстой, отрицая государство, не дал форму, тогда как Достоевский дал, сказав, что государство должно превратиться в церковь. Ян <…> возражал и на гармоничность Толстого, приводя в пример отношение его к половому вопросу (Дьявол, Крейцерова Соната и т. д.) | |
— Вера Бунина, дневник, 4 сентября 1921 |
Льва Толстого с его бесконечными исканиями, с душевными сдвигами и уходом мог бы написать Достоевский. И как это ни странно — его мог бы написать, грозно его осуждая, сам Лев Толстой. | |
— Тэффи, «А. И. Куприн», около 1949 |
… сопоставление Толстого с Достоевским в виде краткой формулы: Толстой даже и в самом коротком из своих рассказов сохраняет долготу дыхания, у Достоевского оно короткое до бездыханности… — о времени в их произведениях | |
— Генрих Бёлль, «Попытка сближения», 1970 |
Толстой — это сытный обед. <…> Достоевский — сытный обед с витаминами и порцией проросшей пшеницы. | |
Tolstoy is a full meal. <…> Dostoyevsky is a full meal with a vitamin pill and extra wheat germ. | |
— Вуди Аллен, «Мужья и жёны», 1992 |
Отдельные статьи
правитьКомментарии
править- ↑ Вероятно, на известном портрете работы В. Перова 1872 г.
- ↑ Вероятно, имеются в виду идеи «Легенды о великом инквизиторе»[16].
Примечания
править- ↑ Ф. М. Достоевский. Материалы и исследования / Под ред. А. С. Долинина. — Л., 1935. — С. 437-8.
- ↑ Библиотека для чтения. — 1846. — Т. LXXV. — № 3. — Отд. VI. — С. 5.
- ↑ Г. М. Фридлендер. Примечания // Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 1. — Л.: Наука, 1972. — С. 474.
- ↑ Петрашевцы: сборник материалов. Т. 3. Доклад генерал-аудиториата / Ред. П. Е. Щеголева. — М.; Л.: Гос. изд-во, 1928. — С. 207-8.
- ↑ Три речи в память Достоевского. Предисловие // В. С. Соловьев. Избранное. — М.: Советская Россия, 1990.
- ↑ 1 2 О «Преступлении и наказании» Достоевского / перевод А. П. Злобина // Уильям Дин Хоуэллс. Возвышение Сайласа Лэфема. Гость из Альтрурии. Эссе. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 543-8.
- ↑ Семёнов-Тян-Шанский П. П. Мемуары. Т. 1. Детство и юность (1827—1855). — Пг., 1917.
- ↑ Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. — М.: Художественная литература, 1964.
- ↑ Из глyбины. Cбopник cтaтeй o pyccкoй peвoлюции. — M., Пг., 1918.
- ↑ 1 2 3 Слова М. Горькому в 1902—3 («Лев Толстой», [1919—23]).
- ↑ Рец.: М. М. Бахтин. Проблемы творчества Достоевского. Ленинград, 1929 // Современные записки. — 1930. — Кн. XLII (апрель). — С. 538-540.
- ↑ Вельтман А. Ф. Приключения, почерпнутые из моря житейского. — М.: Academia, 1933. — С. 43.
- ↑ Michael: ein Deutsches Schicksal in Tagebuchblättern, Zentralverlag der NSDAP, Franz Eher Nachf., Munich, 7 Ausgabe, 1935.
- ↑ Харбинское время. — 1937. — 11 февраля (№38).
- ↑ Hannah Green. Mister Nabokov. The New Yorker, 1977, February 14, p. 33.
- ↑ С. Ю. Агишев, В. В. Есипов. Примечания // Шаламов В.Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 7, доп. — М.: Книжный клуб «Книговек», 2013.
- ↑ Островский А. Преступление и наказание Чубайса: За что «отец российских олигархов» ненавидит Достоевского // Российская газета. — 2004. — 19 ноября (№ 3634).