Идиот (роман)

«Идио́т» — пятый роман Фёдора Михайловича Достоевского, впервые опубликованный с января 1868 по февраль 1869 года в журнале «Русский вестник».

Идиот (роман)

Статья в Википедии

Тексты в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

В голосе Гани слышалась уже та степень раздражения, в которой человек почти сам рад этому раздражению, предается ему безо всякого удержу и чуть не с возрастающим наслаждением, до чего бы это ни довело.

В его душе будто бы странно сошлись страсть и ненависть.

В самом деле, нет ничего досаднее как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи, быть решительно «как и все». Богатство есть, но не Ротшильдово; фамилия честная, но ничем никогда себя не ознаменовавшая; наружность приличная, но очень мало выражающая; образование порядочное, но не знаешь, на что его употребить; ум есть, но без своих идей; сердце есть, но без великодушия, и т. д., и т. д. во всех отношениях. Таких людей на свете чрезвычайное множество и даже гораздо более, чем кажется; они разделяются, как и все люди, на два главные разряда: одни ограниченные, другие «гораздо поумней». Первые счастливее. Ограниченному «обыкновенному» человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний.

... все ваши мысли, все брошенные вами семена, может быть, уже забытые вами, воплотятся и вырастут...

... всякая почти действительность, хотя и имеет непреложные законы свои, но почти всегда невероятна и неправдоподобна. И чем даже действительнее, тем иногда и неправдоподобнее.

Гласность — есть право всеобщее, благородное и благодетельное.

	Деликатности и достоинству сердце учит, а не танцмейстер
	— Лизавета Прокофьевна

Дело в жизни, в одной жизни, — в открывании её, беспрерывном и вечном, а не в открытии.

Дура с сердцем и без ума такая же несчастная дура, как и дура с умом и без сердца.

Единичное добро остаётся всегда, потому что оно есть потребность личности, живая потребность прямого влияния одной личности на другую.

Есть люди, о которых трудно сказать что-нибудь такое, что представило бы их разом и целиком, в их самом типическом и характерном виде; это те люди, которых обыкновенно называют людьми «обыкновенными», «большинством», и которые действительно составляют огромное большинство всякого общества.

... есть такой предел позора в сознании собственного ничтожества и слабосилия, дальше которого человек уже не может идти и с которого начинает ощущать в самом позоре своём громадное наслаждение...

И всё это, и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, всё это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия…

— Как вы думаете, Афанасий Иванович, не сошла ли она с ума? То-есть, без аллегории, а настоящим медицинским манером, — а?

	Какие мы ещё дети, Коля! и… и… как это хорошо, что мы дети!
	— Князь Мышкин

	Кого боишься, того не презираешь.
	— Настасья Филипповна

	Либерализм не есть грех; это необходимая составная часть всего целого, которое без него распадется или замертвеет; либерализм имеет такое же право существовать, как и самый благонравный консерватизм; но я на русский либерализм нападаю, и опять-таки повторяю, что за то, собственно, и нападаю на него, что русский либерал не есть русский либерал, а есть не русский либерал.
	— Евгений Павлович

Лизавета Прокофьевна была дама горячая и увлекающаяся, так что вдруг и разом, долго не думая, подымала иногда все якоря и пускалась в открытое море, не справляясь с погодой.

… люди и созданы, чтобы друг друга мучить.

Не хочу в ворота, разбирай забор!

... некоторая тупость ума, кажется, есть почти необходимое качество если не всякого деятеля, то по крайней мере всякого серьёзного наживателя денег.

Ненавижу я вас, Гаврила Ардалионович, единственно за то,— вам это, может быть, покажется удивительным,— единственно за то, что вы тип и воплощение, олицетворение и верх самой наглой, самой самодовольной, самой пошлой и гадкой ординарности! Вы ординарность напыщенная, ординарность не сомневающаяся и олимпически успокоенная; вы рутина из рутин! Ни малейшей собственной идеи не суждено воплотиться ни в уме, ни в сердце вашем никогда. Но вы завистливы бесконечно; вы твердо убеждены, что вы величайший гений, но сомнение всё-таки посещает вас иногда в черные минуты, и вы злитесь и завидуете. О, у вас есть ещё чёрные точки на горизонте; они пройдут, когда вы поглупеете окончательно, что недалеко; но всё-таки вам предстоит длинный и разнообразный путь, не скажу веселый, и этому рад.

— Ипполит

…никогда наш либерал не в состоянии позволить иметь кому-нибудь свое особое убеждение и не ответить тотчас же своему оппоненту ругательством или даже чем-нибудь хуже…

Ничего нет лучше для исправления, как прежнее с раскаянием вспомнить.

Ну, так факт мой состоит в том, что русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошёл до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьёт свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нём смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют остальные и который, может быть, в сущности самый нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам не знает того!). Эту ненависть к России, ещё не так давно, иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова «любовь к отечеству» стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили, как вредное и ничтожное. … Такого не может быть либерала нигде, который бы самое отечество свое ненавидел. Чем же это всё объяснить у нас? Тем самым, что и прежде, — тем, что русский либерал есть покамест ещё не русский либерал; больше ничем, по-моему.

— Евгений Павлович

Подлецы любят честных людей, — вы этого не знали?

Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье!

Разве можно жить с фамилией Фердыщенко? А?

Русский элемент забубенных ругательств за погибшую миску.

	Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества.
	— Мышкин

Стоило некоторым из наших барышень остричь себе волосы, надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас же убедиться, что, надев очки, они немедленно стали иметь свои собственные «убеждения».

Трус тот, кто боится и бежит, а кто боится и не бежит, тот ещё не трус.

Убивать за убийство несоразмерно большее наказание чем самое преступление. Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу или как-нибудь, непременно ещё надеется, что спасется, до самого последнего мгновения. Примеры бывали, что уж горло перерезано, а он ещё надеется, или бежит, или просит. А тут, всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете. Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он ещё всё будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и он с ума сойдет или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия? Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное? Может быть, и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: «ступай, тебя прощают». Вот эдакой человек, может быть, мог бы рассказать. Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!

Я пришёл вас предупредить: во-первых, мне денег взаймы не давать, потому что я непременно буду просить.

	Я хочу хоть с одним человеком обо всём говорить, как с собой.
	— Аглая Ивановна

	Меня тоже за идиота считают все почему-то, я действительно был так болен когда-то, что тогда и похож был на идиота; но какой же я идиот теперь, когда я сам понимаю, что меня считают за идиота?
	— Мышкин (размышляя)

	Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его?.
	— Мышкин

	Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают. И будут давать до скончания мира. Вы скажете, это все по-детски или, пожалуй, поэзия, - что ж, тем мне же веселее будет, а дело всё-таки сделается.
	— Ганя

	Хорошо все это или не хорошо? Если не хорошо (что несомненно), то чем же именно не хорошо? А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять хорошо?
	— Елизавета Прокофьевна Епанчина

Часть третья

— Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасёт «красота»? Господа, — закричал он громко всем, — <…> я утверждаю, что у него оттого такие игривые мысли, что он теперь влюблён. <…> Какая красота спасёт мир? <…> Вы ревностный христианин? Коля говорит, что вы сами себя называете христианином. — V (в соответствии с образом Мышкина, Достоевский имел в виду духовную красоту, но ставшую крылатой фразу «красота спасёт мир» (вариации встречаются в других его романах) почти всегда воспринимают буквально

— Терентьев — Мышкину

В отвлечённой любви к человечеству любишь почти всегда лишь одного себя. — X

О романе

Забрав столько денег в «Русском вестнике» (ужас! 4 500 р.), я ведь с начала года вполне надеялся, что поэзия не оставит меня, что поэтическая мысль мелькнет и развернётся художественно к концу-то года и что я успею удовлетворить всех. Это тем более казалось мне вероятнее, что и всегда в голове и в душе у меня мелькает и даёт себя чувствовать много зачатий художественных мыслей. Но ведь только мелькает, а нужно полное воплощение, которое всегда происходит нечаянно и вдруг; <…> и затем уже, получив в сердце полный образ, можно приступить к художественному выполнению. Тут уже можно даже и рассчитывать без ошибки. Ну-с: всё лето и всю осень я компоновал разные мысли (бывали иные презатейливые), но некоторая опытность давала мне всегда предчувствовать или фальшь, или трудность, или маловыжитость иной идеи. Наконец я остановился на одной и начал работать, написал много, но 4-го декабря иностранного стиля бросил всё к чёрту. Уверяю Вас, что роман мог бы быть посредствен; но опротивел он мне до невероятности именно тем <…>. Затем (так как вся моя будущность тут сидела) я стал мучиться выдумыванием нового романа. Старый не хотел продолжать ни за что. Не мог. Я думал от 4-го до 18-го декабря нового стиля включительно. Средним числом, я думаю, выходило планов по шести (не менее) ежедневно. Голова моя обратилась в мельницу. Как я не помешался — не понимаю. Наконец 18-го декабря я сел писать новый роман, 5-го января я отослал в редакцию 5 глав первой части <…> с удостоверением, что 10 янв. вышлю остальные две главы первой части.

— Достоевский, письмо А. Н. Майкову 12 января 1868

	Холод терпим мы, славяне, В доме месяц не один. А в причудливом романе Топят де́ньгами камин. От Невы и до Кубани Идиотов жалок век, «Идиот» же в том романе Самый умный человек.
	— Дмитрий Минаев, «У тебя, бедняк, в кармане...», 1868

Достоевский писал безобразно и даже нарочно некрасиво, — я уверен, что нарочно, из кокетства. Он форсил; в «Идиоте» у него написано: «В наглом приставании и афишевании знакомства». Я думаю, он нарочно исказил слово афишировать, потому что оно чужое, западное. Но у него можно найти и непростительные промахи <…>. Эту книгу считают плохой, но главное, что в ней плохо, это то, что князь Мышкин — эпилептик. Будь он здоров — его сердечная наивность, его чистота очень трогали бы нас. Но для того, чтоб написать его здоровым, у Достоевского не хватило храбрости. Да и не любил он здоровых людей. Он был уверен, что если сам он болен — весь мир болен… — Максим Горький, «Лев Толстой», 1902-3 [1919-21]

— Лев Толстой, слова М. Горькому

Когда я думаю о Мышкине, <…> он тоже видится мне сначала не в какой-нибудь важный момент, а именно в момент такой же неправдоподобный, полный изоляции, трагического одиночества. Сцена, которую я имею в виду, — вечер в Павловске, в доме Лебедева, где князь, через несколько дней после эпилептического припадка, на правах выздоравливающего принимает визит семьи Епанчиных. Неожиданно среди этого весёлого, элегантного общества, чувствующего тем не менее какую-то скрытую напряжённость и тревогу, появляются молодые господа, бунтари и нигилисты <…>. При чтении эта противная, во всяком случае неприятная, сцена вызывает возмущение и кажется отвратительной, когда все эти ограниченные, обманутые молодые люди оказываются как бы на залитой чересчур ярким, резким светом арене, голые и уязвимые в своей беспомощной озлобленности. Каждое, буквально каждое сказанное ими слово причиняет боль дважды: во-первых, своим воздействием на доброго Мышкина, а во-вторых — той жестокостью, что разоблачает самого говорящего и даёт возможность понять цену ему. Вот эту сцену — редкостную, незабываемую, но не особенно важную и не отмеченную как-либо в самом романе — я и имею в виду. <…> Мышкин отличается от прочих людей тем, что он «идиот» и эпилептик, но также и весьма неглупый человек, состоит в куда более близких и непосредственных отношениях с бессознательным, нежели они. <…> Все носители нового, устрашающего, неизвестного будущего, все предвестники уже ощущаемого хаоса — у Достоевского больные, подозрительные, отягощённые чем-то люди <…>. Будущее неопределённо, путь же к нему указан здесь недвусмысленно. Направление его — к новому душевному строю. Он ведёт через Мышкина, требует «магического» мышления, принятия хаоса. Это возврат к неупорядоченному, возврат к бессознательному, лишённому формы, к животному состоянию и ещё далее — к началу начал. Не ради того, чтобы превратиться в животное или стать первозданной материей, но чтобы обрести новые ориентиры, чтобы у корней нашего бытия отыскать забытые инстинкты и возможности нашего развития, чтобы вновь приняться за созидание, оценку, разграничение нашего мира. На этом пути не стоит искать какой-то программы, и никакой переворот не откроет туда дверь. Каждый вступает на него в одиночку, сам по себе.

— Герман Гессе, «Размышления об „Идиоте“ Достоевского», 1919

	… наиболее мощные таланты <…> тоже создают куда меньше типов, чем романов <…>. Возьмите идиота Достоевского — ручаюсь, что сумею обнаружить чуть ли не его двойника, брата в каждом из произведений великого романиста.
	— Франсуа Мориак, «Романист и его персонажи», 1933

	Его любимец, герой древнерусского фольклора Иванушка-дурачок, который <…>на самом деле дьявольски изворотлив, <…> как ни странно — прототип князя Мышкина <…>. Рогожина <…> ссылают в Сибирь — своеобразный запасник, где хранятся списанные автором восковые фигуры. <…> интрига разворачивается с помощью многочисленных искусных приёмов. Правда, иные из них, если сравнить с Толстым, больше смахивают на удары дубинкой вместо лёгкого касания перстами художника…
	Thus the favorite hero of the old Russian folklore, John the Simpleton, who <…> is really as cunning as a skunk, <…> is a curious prototype of Prince Myshkin <…> Rogozhin <…> is sentenced to Siberia, that storeroom for Dostoevski's discarded waxworks. <…> many ingenious devices used to prolong the suspense. Some of these devices appear to me, when compared to Tolstoy's methods, like blows of a club instead of the light touch of an artist's fingers…
	— Владимир Набоков, лекция о романе, 1940-е