Кнут Гамсун

Кнут Гамсун (норв. Knut Hamsun, настоящее имя Кнуд Педерсен (норв. Knud Pedersen); 4 августа 1859 — 19 февраля 1952) — норвежский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1920 год.

Кнут Гамсун

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

По самой сути своей материалистическая, литература эта, рисуя картину общества, больше интересовалась нравами, нежели людьми, а значит, и общественными вопросами больше, нежели человеческими душами. У крупнейших писателей мировой литературы — от Виктора Гюго до Золя — она училась постигать самую простую, обыкновенную жизнь души — ту, которой живут люди наименее глубокие, люди с обывательскими духовными запросами. Во всей нашей литературе не сыщешь ни одного истинно сложного и оригинального психологического казуса. Широкое отображение обыденного, естественно, и охватывает в человеке лишь самое обыденное, а между тем у любого человека — от мясника и до посланника — имеется особый уголок души, который остаётся для наших писателей своего рода белым пятном на карте. <…> литература эта вполне удовлетворяла крестьянское население с такими чётко выраженными бюргерскими материальными устремлениями, какие свойственны нашему народу. <…> Там, где дело касается чувства, Золя — сугубо крестьянская натура, он не творит утончённую литературу для избранных, а пишет для толпы… его анализ душевных состояний крайне убог. Книги его словно товарные вагоны, груженные предметами широкого потребления вагоны, которые колесят по всему свету. Его преимущественно занимают главные, наиболее заметные движения человеческой души, самые что ни на есть обыкновенные влечения и чувства. Когда же в порядке исключения он намеревается выйти за эти пределы, то неминуемо терпит крах и выход из положения обретает лишь в создании искусственных образов и схем. Незаурядная крестьянская смекалка позволяет ему не чураться и мусора, и навоза, и грязи, и жижи из придорожных, канав — всё это он использует в своём творчестве на благо широкому читателю.

— лекция «Норвежская литература», 1891

	— Что у тебя с глазами? Они совсем красные. Ты плакал? — Нет, — отвечал он, смеясь. — Я слишком пристально вглядывался в свои сказки, а там очень яркое солнце.
	— «Виктория» (Victoria), 1898

Простые читатели были потрясены всем, что он совершил, учёные посмеивались над его идеями, а собратья по перу в большинстве случаев одобряли его — хотя бы за его огромную творческую продуктивность. Обилие противоречий во взглядах не позволило ему объединить вокруг себя многочисленных сторонников или создать школу в обычном понимании этого слова <…>. Он гуманный бунтарь, борющийся против злых сил бытия. <…> Раз уж развитие общества поставило существование человечества под угрозу, значит, необходимо немедля повернуть ход истории вспять и вернуться к естественным началам. Повернув вспять, человечество снова возвратится к природе, от которой его увела культура. <…> Стриндберг — едва ли не единственный скандинавский писатель, серьёзно попытавшийся создать современную психологию.

— «Немного о Стриндберге» (Lidt om Strindberg), 1901

Кем был его противник против него? Серп полумесяца против солнца. Слабый румянец на щеках человека, погрузившегося в летаргический сон, — против самой жизни. Впрочем, его противник был прав. Оба они были правы. <…> Чего только не успел он перечувствовать! <…> Жизнь Вергеланна — клятва верности жизни. <…> О чём только он не писал! Ещё ни один норвежец, за исключением великого властителя дум, не вёл такую широкую литературную деятельность, как Хенрик Вергеланн. От рождения он был наделён сердцем космополита. В ту пору, когда высший свет довольствовался объедками с датского стола, Вергеланн отправился во Францию, Англию и Германию — и в борьбу вступил во всеоружии. Он смотрел вперёд и видел дальше своего времени. <…> Повезло ему и в том, что у него оказался достойный противник, который мужественно отстаивал свои взгляды. Хорошо, когда можно не презирать противника. А только ненавидеть его. Так оно вернее и достойнее. И хорошо, что не было у него детей. Они бы не выдержали сравнения с ним. <…> А какой ему был уготован преемник! Сам Вергеланн, если бы мог выбирать, и то не нашёл бы более неукротимой и высокой души, чем Бьёрнстьерне Бьёрнсон. Их имена нераздельны. Как я люблю их! Без них не было бы норвежской весны, не было бы 1905 года!

— речь no случаю столетия со дня рождения Хенрика Вергеланна, 1908

	Достоевский — единственный художник, у которого я кое-чему научился, он — величайший среди русских гигантов.
	— письмо Марии Андерсон (жене)

	… Адольф Гитлер <…> был воином, воином за человечество и проповедником Евангелия справедливости для всех народов. Он был реформатором высшего порядка, и его историческая судьба заключалась в том, что он жил во времена несравненной жестокости, которая свалила его в конце концов.
	… Adolf Hitler <…> var en Kriger, en Kriger for Menneskeheden og en Forkynder av Evangeliet om Ret for alle Nasjoner. Han var en reformatorisk Skik— kelse av hoieste Rang, og hans historiske Skjaebne var den, at han virket i en Tid av den eksempelloseste Raahet, som tilslut faeldte ham.

Статьи о произведениях

• См. категория:Произведения Кнута Гамсуна

О Гамсуне

Что такое «Пан» как литературное произведение? Если хотите, — это роман, поэма, дневник, это листки из записной книжки, написанные так интимно, точно для одного себя, это восторженная молитва красоте мира, бесконечная благодарность сердца за радость существования, но также и гимн перед страшным и прекрасным лицом бога любви. Роман написан так, как пишет гений: не справляясь о родах и видах литературы, не думая о границах дозволенного, приличного, принятого и привычного, без малейшей мысли об авторитетах предшественников и требованиях критиков. Оттого-то этот роман так и напоминает аромат дикого, невиданного цветка, распустившегося в саду неожиданно, влажным весенним утром. Остов романа так прост, что его трудно передать, не вызвав недоумения у того, кто ещё не читал его. <…> Нет возможности передать подробно содержание этой книги, с её удивительным, самобытным, волнующим тембром, с её прихотливыми отступлениями, с её страстными легендами и горячим весенним бредом, где сон и сон во сне так тонко мешаются с действительностью, что не различишь их. Читаешь роман во второй, в пятый, десятый раз и всё находишь в нем новые сокровища поэзии — точно он неисчерпаем. Та же самая неразделённая, невознаграждённая, мучительная любовь, какая была между Эдвардой и Гланом, проходит почти через все произведения Гамсуна, как будто бы этот сюжет наиболее близок его душе. <…> Гамсун не создаст школы. Он слишком оригинален, а подражатели его всегда будут смешны. Он пишет так же, как говорит, как думает, как мечтает, как поёт птица, как растёт дерево. Все его отступления, сказки, сны, восторги, бред, которые были бы нелепы и тяжелы у другого, составляют его тонкую и пышную прелесть. И самый язык его неподражаем — этот небрежный, интимный, с грубоватым юмором, непринуждённый и несколько растрёпанный разговорный язык, которым он как будто бы рассказывает свои повести, один на один, самому близкому человеку и за которым так и чувствуется живой жест, презрительный блеск глаз и нежная улыбка. Но имя Гамсуна останется навсегда вместе с именами всех тех художников прошедших и грядущих веков, которые возносят в бесконечную высь ценность человеческой личности, всемогущую силу красоты и прелесть существования и доказывают нам, что «сильна, как смерть, любовь» и что ничтожны и презренны все усилия окутать её цепями условности. <…> «Пан» и «Песнь Песней» — это только звенья одной и той же цепи вечных художественных произведений, ведущих к освобождению любви. Я ничего не знаю из биографии Кнута Гамсуна, да и нахожу, что лишнее для читателя путаться в мелочах жизни писателя <…>. Но у меня есть его портрет. Длинное, худое, красивое, несколько суровое лицо, пенсне, внешность доктора или адвоката, но под спутанными, волнистыми, белокурыми волосами, почти закрывающими лоб, пристальные глаза смотрят тяжёлым, звериным взглядом лейтенанта Глана.

— Александр Куприн, «О Кнуте Гамсуне», 1907

	— … все девочки вашего поколения были влюблены в гамсуновского лейтенанта Глана. И потом всю жизнь во всех искали этого Глана. Искали мужество, честность, гордость, верность, глубокую, но сдерживаемую страсть.
	— Тэффи, «И времени не стало», 1949

Я несколько лет не читал ничего, кроме романа «Под осенней звездой», и радовался каждый раз, когда забывал его настолько, чтобы вернуться к нему, и каждая встреча с ним сулила мне радость и трепет. Как жаль умереть — и уже навсегда лишиться возможности перечитать «Под осенней звездой». Итак, Гамсун прежде всего велик как романист, как бы мы ни восхищались его стихами и неровными, но замечательными пьесами. <…> два гения, Кнут Гамсун и Эдвард Мунк, — открыли новые горизонты. Нам выпало счастье соприкоснуться с ними в нашей юности. Моё поколение, наша жизнь были бы совершенно иными, не будь у нас этих двух гениев. Что роднит их? Они шли разными путями. <…> Тем не менее у них есть нечто общее в мировосприятии. Просто они изобразили нас такими, какие мы есть, и оба они считают, мы должны благодарить нашу жизнь за все радости и горести, которые нам выпали.

— Юхан Борген, «Кнут Гамсун», 1959

Нервной, изысканной и подвижной прозе Кнута Гамсуна свойствен сгущённый лиризм. Однако не он является её главенствующим началом, ибо Кнут Гамсун — художник эпического склада, уверенно создававший сложные характеры своих героев, со знанием дела и высокой достоверностью живописавший картины нравов и перемены в норвежской деревне и провинции за многие десятилетия. Лиризм придает его рассказу своеобразную музыкальность: подобно своего рода аккомпанементу, сопровождает он основную тему повествования, выходившую за пределы изображения мира чувств отдельной личности и обращённую к миру объективному, поискам ответа на вопрос о сути и содержании общественного прогресса. <…> Для него важно было уловить общий смысл, дух действительности, а не воссоздавать в мелких подробностях и частностях её подобие в своих произведениях. Поэтому характеры его героев укрупнены, им придана масштабность, обобщённость, порой превращающая их в своего рода олицетворение общественных сил, что, однако, не разрушало их реалистичности. Подобного рода обобщённость образов свойственна не только Гамсуну — это особенность реализма двадцатого века. <…> «Мистерии» показали, что сам Гамсун, столкнувшись со сложнейшими конфликтами духовной жизни переходного времени, останавливался перед ними, как перед величайшей загадкой. От многих ходовых ценностей буржуазного общества он отрёкся, новые ему ещё предстояло искать. <…> «Виктория» — одно из самых значительных произведений мировой литературы новейшего времени, посвящённых любовной теме. <…> Смело ввёл Гамсун в свою повесть обнажённые социальные мотивы, не опасаясь, что они прозвучат диссонансом в его прозаической поэме о любви. На деле они лишь углубляли драматизм происходящего. <…> Он строил свои романы как своего рода подобия жизненного потока, поэтому хроникальность была ведущим принципом их организации. Сюжет у него последовательно двигался во времени и представлял собой конгломерат многих эпизодов, подчас кажущихся не очень значительными и лишь в совокупности дающих обобщённую картину мира. Собственно, и для человека жизнь, которую он проживает, также представляется совокупностью важных и незначительных событий, и Гамсун очень искусно вызывал своими романами именно подобное ощущение от рассказанного. Вместе с тем он никогда не низводил своё повествование до натуралистического воспроизведения действительности, очень тщательно отбирая жизненный материал, фокусируя его, уплотняя в больших и малых эпизодах и достигая тем самым очень выразительного эстетического эффекта. В известной мере его романы предвосхищали поэтику романа-потока, распространившегося в годы между двумя мировыми войнами. <…> Герои [«Соков земли»] обладали монументальностью и эпическим полнокровием, даже второстепенные <…>. Под конец романа Исаак обретал величественность, наподобие библейских патриархов, и превращался в своего рода символ или олицетворение исконной силы и крепости крестьянства.

— Борис Сучков, «Кнут Гамсун»

1920-е

• см. Игорь Северянин, «Гамсун», 1925

… художники исключительной духовной силы, сосредоточенности и почти чудесного духовного зрения <…>. На их книгах лежит отпечаток внушительной и чарующей интимности, и всегда чувствуешь что они говорят не «людям вообще», а какому-то одному, излюбленному человеку, он один только и важен для них, он только и может понять всю глубину и значительность их «священного писания». Вероятно, человек этот физически не существует, художники выдумывают его. Воображаемый собеседник исключительно понятлив и умён, ибо он — ты сам. <…> Кнут Гамсун принадлежит именно к этой группе художников слова. <…> В современной литературе я не вижу никого, равного ему по оригинальности творчества. Я думаю, что для него совершенно не важны, не интересны «школа», «стиль» и вообще всё то, что влачится тенью вслед за истинным искусством <…>. Творчество Гамсуна поистине «священное писание» о людях, писание совершенно лишённое каких-либо внешних украшений, — его красота в неумолимой и ослепительно простой правде, которая каким-то чудом делает написанные им фигуры людей норвежцев так же убедительно прекрасными, как статуи античной Греции. <…> Можно думать, что в последних книгах — «Соки земли», «Женщина у колодца», «Санатория Торахус», — Гамсун беседует с каким-то существом, которое видимо и знакомо только ему. Может быть, это так называемый «мировой разум», может быть, — бог Кнута Гамсуна, созданный Гамсуном же для беседы с ним. <…> Никто до Гамсуна не умел так поражающе рассказывать о людях, якобы безличных и ничтожных, и никто не умел так убедительно показать, что безличных людей не существует. <…> Это невероятно трудный подвиг — жить на земле в образе Кнута Гамсуна и беседовать всю жизнь с кем-то глухим, немым, а может быть, неизлечимо глупым или же безумно злым. И как хорошо, что это чудовище не существует и что люди, подобные Гамсуну, размышляя о жизни, только наращивают голову Локи, дабы оторвать её.

— Максим Горький, «Кнут Гамсун», 1928

На протяжении десятилетий Гамсун остаётся верен самому себе. Никакие смены литературных школ и течений не влияют на его творчество. Он прежде всего — типичный импрессионист, для которого ценность всех вещей и понятий — относительная. Он певец мимолётности, мгновений, на которые расчленяется жизнь. Годы физиологического истощения не прошли даром, — они породили в нём неврастению, но эта болезнь обостряет мироощущение поэта утончает его восприятия. <…> Все герои Гамсуна — <…> такие же неврастеники и индивидуалисты, гак и сам Гамсун. Их поступки часто непонятны и необъяснимы, потому что они продиктованы игрой подсознательного <…>. Рано или поздно, они приходят к тупику или сознаются в бессилии примирить свою независимую личность с миром, или вырывают себя из жизни. <…> Жизненная энергия ключом бьёт в Гамсуне и в его героях. Какой бы несовершенной ни казалась ему жизнь, он полон жажды жизни, желания пройти по всем её путям, усеянным розами и терниями.

— Ал. Д-ч., «Кнут Гамсун»