Дневник Эдмона Гонкура

С 1851 года братья Гонкуры вели «Дневник. Записки о литературной жизни» (фр. Journal. Memoires de la vie littéraire). До конца 1869 года записи вносил преимущественно Жюль, после его тяжёлой болезни и смерти Эдмон продолжал самостоятельно до своего конца в 1896-м, публикуя отрывки (часто смягчённые) с 1887-го. Почти полный текст (с опущением некоторых имён и ряда деталей) был издан в лишь 1957—58 годах (8—22-й тома общего издания).

Цитаты

Примечание: пересказанные Гонкуром беседы других людей приведены в статьях о них.

1870

Тактичность была его особенностью. У него, — человека тончайшего душевного склада, — это свойство, коренящееся и в инстинкте и в рассудке, сказывалось ярче, чем у кого бы то ни было. — март

После долгих размышлений я пришёл к убеждению, что его убила работа над формой, каторга стиля. Вспоминаю теперь, как после целых часов, проведенных без отдыха за переделкой, переработкой, исправлением какого-нибудь отрывка, после этих усилий и этой траты мозговой энергии на то, чтобы добиться совершенства, извлечь из французского языка всё, что он может дать, и даже больше того, после настойчивой и упорной борьбы, сопровождавшейся иной раз гневным раздражением на своё бессилие, я вспоминаю теперь, как он бросался в полном изнеможении на диван и курил, курил, молчаливый и грустный. — 22 июня

M’interrogeant longuement, j’ai la conviction qu’il est mort du travail de la forme, à la peine du style. Je me rappelle maintenant, après les heures sans repos passées au remaniement, à la correction d’un morceau, après ces efforts et ces dépenses de cervelle, vers une perfection, cherchant à faire rendre à la langue française tout ce qu’elle pouvait rendre, et au delà… après ces luttes obstinées, entêtées, où parfois entrait le dépit, la colère de l’impuissance ; je me rappelle aujourd’hui l’étrange et infinie prostration, avec laquelle il se laissait tomber sur un divan, et la fumerie à la fois silencieuse et accablée, qui suivait.

	… выходим мы оба в белых рубашках, с дорожными мешками за спиной и отправляемся — в 1849 году — в путешествие по Франции; он был тогда таким юным, румяным, красивым, что в деревнях, по которым мы проходили, его принимали за похищенную мною девушку. — 30 июля
	… je nous vois sortir, en blouse blanche, le sac au dos, pour notre voyage de France, en 1849, lui avec sa mine si jolie, si rose, si imberbe, qu’il passait, dans les villages que nous traversions, pour une femme que j’avais enlevée.

Как необычайно выглядит нынче вечером Париж, потрясённый распространившимся по городу известием о поражении Мак-Магона и взятии в плен императора! Кто опишет удручённые лица, суетливый и беспорядочный топот ног по асфальту, боязливое шушуканье лавочников и привратников у подъездов, густую толпу на углах улиц и вокруг мэрий, осаждённые газетные киоски и тройное кольцо читающих газеты вокруг каждого газового рожка; сиротливый и убитый вид женщин, в одиночестве, без мужей, сидящих в помещениях за лавкой? Потом, когда оцепенение сменяется гневом, — всё нарастающий ропот огромной массы людей. Толпы, движущиеся со знамёнами по бульвару, и неутихающие крики: «Долой <Империю>! Да здравствует Трошю!» Словом, беспорядочное и шумное зрелище, являемое народом, которому суждено либо погибнуть, либо спастись с помощью чудовищного усилия, с помощью того невозможного, что оказывается возможным в эпоху революций. — 3 сентября

Quel aspect que celui de Paris, ce soir, sous le coup de la nouvelle de la défaite de Mac-Mahon et de la captivité de l’Empereur ! Qui pourra peindre l’abattement des visages, les allées et venues des pas inconscients battant l’asphalte au hasard, le noir de la foule aux alentours des mairies, l’assaut des kiosques, la triple ligne de liseurs de journaux devant tout bec de gaz, les à parte anxieux des concierges et des boutiquiers, sur le pas des portes — et dessus les chaises des arrière-boutiques, les poses anéanties des femmes, qu’on entrevoit seules, et sans leurs hommes… Puis la clameur grondante de la multitude, en qui succède la colère à la stupéfaction, et des bandes parcourant le boulevard en criant : La déchéance ! Vive Trochu ! Enfin le spectacle tumultueux et désordonné d’une nation, résolue à se sauver par l’impossible des époques révolutionnaires.

Иду в Булонский лес, привлечённый туда канонадой с батареи Мортемар. <…> Эта штука, разящая насмерть издалека, — увлекательное зрелище для Парижа; вокруг стрельбищного вала, совсем как в счастливые дни, когда парижане съезжались к озеру, остановились коляски, ландо, и женщины, смешавшись с толпою солдат, стараются протиснуться как можно ближе к источнику оглушительного грохота. — 18 октября

… всю перспективу беспрестанно чертят снаряды орудий, выхаркивающих густые тучи, плотные тучи дыма, которые тянутся по небу, как разворачивающийся клубок кишок. Дым заполняет все рытвины в почве и точно слоем тумана обволакивает твёрдые предметы. — 21 октября

Ибо нет недостатка и в химерических предложениях, и находятся даже люди, желающие спасти Париж при помощи собак, которым надо привить бешенство, а потом напустить их на пруссаков! — 1 ноября

Пруссаки отказались заключить перемирие. В истории дипломатии всего мира не найти, мне думается, документа свирепее, чем меморандум Бисмарка. Его лицемерная жалость к сотням тысяч французов, обречённых на голодную смерть, похожа на коварство Аттилы. — 6 ноября

Эта осада повергает в уныние, как трагедия, в которой никак не наступит развязка. — 23 ноября

Девяносто третий год умер окончательно, и республиканцев уже больше не существует. Люди верхов теперь — это хнычущие адвокаты, а люди низов — головорезы, учиняющие политические погромы, разрушающие все в государстве, как в тех домах, куда они врываются в униформе солдат Национальной гвардии. Нет, нет, за словами республика и республиканский не осталось больше той веры, того чувства — ложного, если угодно, но возвышенного, идеального, — которое возносит человечество над самим собой и рождает в нём способность к героизму и самопожертвованию. Теперь говорят об одной только еде, о том, что съедобно и что можно раздобыть для еды. — 8 декабря

Чтобы позавтракать, мне, пожалуй, не остаётся ничего другого, как настрелять у себя в саду воробьёв. — 11 декабря

1871

Сколь ужасно это равенство перед страшной смертью от пушечного или ружейного выстрела, поражающего гения наравне с ничтожеством, драгоценную жизнь наравне с бесполезной! — 27 января

Условия мира кажутся мне столь тяжкими, столь подавляющими, столь губительными для Франции, что я боюсь, как бы война не началась снова, раньше чем мы будем готовы к ней. — 5 марта

Жюль Валлес — министр народного просвещения. Завсегдатай пивнушек занимает кресло Вильмена. И тем не менее надо признать, что, сравнительно с остальной бандой Асси, этот человек наиболее талантлив и наименее злобен. Однако Франция привержена к классике, и привержена так сильно, что литературные теории сего литератора успели уже сильнее повредить новой власти, нежели социальные теории его собратьев. Правительство, член которого посмел написать, что Гомера пора швырнуть на помойку, а «Мизантропу» Мольера недостаёт весёлости, может показаться почтенным буржуа даже более устрашающим, опасным и антиобщественным, чем если бы оно, это правительство, издало декрет об отмене права наследования и замене брака свободным союзом. — 31 марта

Jules Vallès est ministre de l’instruction publique. Le bohème des brasseries occupe le fauteuil de Villemain. Et, il faut le dire cependant, dans la bande d’Assi, c’est l’homme qui a le plus de talent et le moins de méchanceté. Mais la France est classique de telle sorte que les théories littéraires de cet homme de lettres font déjà plus de mal au nouveau gouvernement, que les théories sociales de ses confrères. Un gouvernement, dont un membre a osé écrire qu’Homère était à mettre au rancart, et que le MISANTHROPE de Molière manquait de gaieté, apparaît au bourgeois, plus épouvantant, plus subversif, plus anti-social, que si ce gouvernement décrétait, le même jour, l’abolition de l’hérédité, et le remplacement du mariage par l’union libre.

… стремление к изяществу, изысканности, благородству — качества, органически присущие большому таланту, гению. — 14 мая

	… Флобер <…> приехал в Париж, чтобы разыскать кое-какие данные для «Искушения святого Антония». Он всё такой же — литератор прежде всего. Весь этот катаклизм словно бы и не коснулся его, не заставил ни на минуту отвлечься от бесстрастной работы над книгой. — 10 июня
	Flaubert <…> est venu chercher à Paris un renseignement pour sa Tentation de Saint Antoine. Il est resté le même : — littérateur avant tout. Ce cataclysme semble avoir passé sur lui, sans le détacher en rien, de la fabrication impassible du bouquin.

	На мой взгляд, апофеоз президента Тьера, самого ярко выраженного представителя своей касты, возвещает конец буржуазии. По-моему, это всё равно как если бы буржуазия, прежде чем умереть, своими руками возложила на себя венок. — 25 ноября
	Ce qui me semble annoncer la fin de la bourgeoisie, c’est l’apothéose présidentielle de M. Thiers : le représentant le plus complet de la caste. Pour moi, c’est comme si la bourgeoisie, avant de mourir, se couronnait de ses mains.

1872

	Ни один писатель никогда не сознается себе в том, что чем громче становится его слава, тем шире круг почитателей его таланта, неспособных оценить его. — 5 января
	Jamais un auteur ne s’avoue que, plus sa célébrité grossit, plus son talent compte d’admirateurs incapables de l’apprécier.

Тургенев — кроткий великан, любезный варвар с седой шевелюрой, ниспадающей на глаза, с глубокой складкой, прорезавшей лоб от одного виска до другого, подобно борозде от плуга; он, с его детской болтовней, с самого начала чарует и, как выражаются русские, обольщает нас соединением наивности и лукавства — в этом все обаяние славянской расы, у Тургенева особенно неотразимое благодаря оригинальности его ума и обширности его космополитических познаний. — 2 марта

Tourguéneff, le doux géant, l’aimable barbare, avec ses blancs cheveux lui tombant dans les yeux, le pli profond qui creuse son front d’une tempe à l’autre, pareille à un sillon de charrue, avec son parler enfantin, dès la soupe, nous charme, nous enguirlande, selon l’expression russe, par ce mélange de naïveté et de finesse : la séduction de la race slave, — séduction relevée chez lui par l’originalité d’un esprit personnel et par un savoir immense et cosmopolite.

Тургенев <…> рисует нам причудливый силуэт своего московского издателя, торговца литературой, едва умеющего читать, а когда дело доходит до письма — с трудом подписывающего своё имя. Тургенев изображает его в окружении дюжины забавных старичков, его чтецов и советчиков с жалованьем семьсот копеек в год. Затем он переходит к описанию типов литераторов, которое вызывает у нас жалость к нашей французской богеме. Он набрасывает портрет пьяницы, который женился на проститутке, чтобы иметь возможность выпивать по утрам привычную рюмку водки, — то есть ради каких-то двадцати копеек. Этот пьяница написал замечательную комедию, которую с его, Тургенева, помощью удалось опубликовать. <…> Он говорит, что когда ему грустно, когда у него дурное настроение, двадцать стихов Пушкина спасают его от меланхолии, вливают в него бодрость, будоражат. Они приводят его в состояние восхищённого умиления, которого не может у него вызвать никакое великое и благородное деяние. Только литература способна порождать такое просветление духа, и оно сразу же даёт себя знать физически приятным ощущением — ощущением тепла на щеках! — 22 марта

Tourguéneff <…> Il nous dessine la silhouette bizarre de son éditeur de Moscou, un débitant de littérature qui sait à peine lire, et qui, en fait d’écriture, est tout au plus capable de signer son nom. Il nous le peint entouré de douze petits vieillards fantastiques, ses liseurs et ses conseillers, à 700 kopeeks par an. De là, il passe à la description de types littéraires, qui nous font prendre en pitié nos bohèmes de France. Il nous esquisse le portrait d’un ivrogne qui, pour boire son verre d’eau-de-vie du matin, s’était marié à une fille de maison, pour vingt kopeeks, un ivrogne dont il a fait éditer une comédie remarquable. <…> Il nous dit que quand il est triste, mal disposé, vingt vers du poète Pouchkine le retirent de l’affaissement, le remontent, le surexcitent : cela lui donne l’attendrissement admiratif qu’il n’éprouve pour aucune des grandes et généreuses actions. Il n’y a que la littérature seule capable de lui procurer ce rassérénement, qu’il reconnaît de suite à une chose physique, à une sensation agréable dans les joues !

Гюго остался прежде всего писателем. Среди того сброда, который его окружает, среди глупцов и фанатиков, которых он вынужден терпеть возле себя, среди идиотских, убогих мыслей и слов, которыми его пытаются обмануть, знаменитый поклонник всего великого и прекрасного кипит от сдерживаемой ярости. Эта ярость, это презрение, это гордое пренебрежение сказываются в его стычках с единоверцами по всякому поводу. — 24 марта

Hugo est resté avant tout homme de lettres. Dans la tourbe, au milieu de laquelle il vit, dans le contact imbécile et fanatique qu’il est obligé de subir, dans les mesquineries idiotes de la pensée et de la parole qui le circonviennent, l’illustre amoureux du grand, du beau, enrage au fond de lui. Cette rage, ce mépris, cette haute contemption, se traduisent par une contradiction avec ses coreligionnaires, à propos de tout.

	Я спускаюсь по лестнице, ещё во власти обаяния и учтивости этого великого человека и все же несколько раздражённый тем мистическим жаргоном, пустым и звонким, которым изъясняются такие люди, как Мишле и Гюго, старающиеся выглядеть в глазах окружающих пророками, которые на короткой ноге с богами. — 28 марта
	En descendant l’escalier, tout en étant touché de la grâce et de la politesse de ce grand esprit, il y avait, au fond de moi, une ironie pour cet argot mystique, creux et sonore, avec lequel pontifient des hommes comme Michelet, comme Hugo, cherchant à s’imposer à leur entourage, ainsi que des vaticinateurs ayant commerce avec les dieux.

Все виды аристократии обречены на гибель. Аристократия таланта будет вскоре уничтожена мелкой газеткой, которая распоряжается славой, но наделяет ею лишь своих. Она организует в литературной республике нечто вроде демократии, где первые роли достанутся исключительно репортёрам и поварам газетной кухни — это единственный род литераторов, который Франции суждено знать в ближайшие полвека. — 25 мая

	… Карпо. Вот лучшее определение, какое можно было бы дать его таланту: он первый запечатлел в бронзе и мраморе трепетную жизнь плоти. — там же
	… Carpeaux. La meilleure définition que l’on pourrait donner de son talent, c’est qu’il est le premier qui ait mis dans le bronze et dans le marbre, la vie nerveuse de la chair.

Речь идёт об остывании земного шара, которое произойдёт через несколько десятков миллионов лет. Для Бертло это служит поводом нарисовать в ярких красках, как последние люди на земле укрываются в шахтах, где пищей им служат грибы, а гремучий газ заменяет господа бога. — Но, быть может, — перебивает его Ренан, слушавший с глубочайшей серьёзностью, — эти люди будут обладать большой метафизической силой? И невероятная наивность, с какою он произносит эти слова, вызывает за столом взрыв смеха. — 11 июня

On parle enfin du refroidissement du globe, dans quelques dizaines de millions d’années. C’est l’occasion pour Berthelot, de peindre pittoresquement la retraite dans les mines des derniers hommes, avec du blanc de champignons pour nourriture, avec le gaz des marais, avec le feu grisou comme bon dieu. « Mais peut-être, — interrompt tout-à-coup Renan, qui a écouté avec le plus grand sérieux, — ces hommes là-dedans, auront-ils une très grande puissance métaphysique ! » Et la sublime naïveté, avec laquelle il dit cela, fait éclater de rire, toute la table.

Возвышение хамократии происходит не только в политике. В литературе оно идёт семимильными шагами. Благодаря дурацкому пристрастию Франции к маленькому театру-буфф, благодаря всемогуществу мелкой газетки, Жэм-сын, этот распутный карлик, имеет больше шансов пристроить свою пьесу во Французский театр, чем Флобер, а Вольф — другое ничтожество, физическое и духовное, — скорее находит издателя, чем я. Последним из последних — первые роли; кажется, будто наше время придумало себе грандиозную потеху. — 22 июня

… Теофиль Готье. <…> В своей безмятежной суровости поэт похож на варвара, погруженного в небытие. Ничто вокруг не говорит о том, что умер наш современник. Не знаю почему, мне вдруг вспомнились каменные изваяния Шартрского собора и предания времён Меровингов. Самая комната, с дубовым изголовьем кровати, бархатным требником, алеющим как кровавое пятно, веткой букса в простой глиняной вазе — всё это вдруг создало у меня ощущение, что я попал в cubiculum древней Галлии, в примитивный, грандиозный, страшный и трагический романский интерьер. Эту иллюзию ещё усилила стыдливая скорбь сестры, растрепанной, с пепельно-седыми волосами, — она стоит, обернувшись к стене, охваченная неистовым и страстным отчаянием, являя собой некое подобие Гвангумары. — 24 октября

Théophile Gautier. <…> Et le poète avait ainsi la sérénité farouche d’un barbare, ensommeillé dans le néant. Rien là, ne me parlait d’un mort moderne. Des ressouvenirs des figures de pierre de la cathédrale de Chartres, mêlés à des réminiscences des récits des temps mérovingiens, me revenaient, je ne sais pourquoi. La chambre même, avec le chevet de chêne du lit, la tache rouge du velours d’un livre de messe, une brindille de buis dans une poterie, sauvage, me donnaient tout à coup la pensée d’être introduit dans un cubiculum de l’ancienne Gaule, dans un primitif, grandiose, redoutable intérieur roman. Et la douleur fuyante d’une sœur dépeignée, aux cheveux couleur de cendre, une douleur retournée vers le mur, avec le désespoir passionné et forcené d’une Guanamara, ajoutait encore à l’illusion.

Кладбище кишмя кишит мелкими почитателями Готье, его безымянными собратьями, писаками из бульварных газет, провожающими журналиста, но не поэта, не автора «Мадемуазель де Мопен». Что до меня, то мне кажется, мой труп содрогнётся от ужаса, если за гробом последует весь этот литературный сброд. Для себя я хочу только одного — чтобы меня провожали талантливые люди и… шестеро преданных сапожников, которые были на похоронах Генриха Гейне. — 25 октября

Le cimetière est plein de bas admirateurs, de confrères anonymes, d’écrivassiers dans des feuilles de choux, convoyant le journaliste, — et non le poète, et non l’auteur de Mademoiselle de Maupin. Pour moi, il me semble, que mon cadavre aurait horreur d’avoir derrière son cercueil, toute cette tourbe des lettres, et je demande seulement, pour mon compte, les trois hommes de talent, et les six bottiers convaincus, qui étaient à l’enterrement de Henri Heine.

По существу, если хорошо изучить Гюго, такого, каким его теперь считают, то выяснится, что он старомоден и что его романтизм — большей частью не что иное, как раскрашенный и звонкий классицизм. — 30 декабря

1873

Сарду — добрый вельможа. Со всеми он на равной ноге. По натуре он болтлив, но его болтовня — это болтовня делового человека. Он говорит только о цифрах, о доходах. Ничто не выдает в нём писателя. Когда ему случается быть весёлым, острить, на его тонких губах, на всем его безбородом лице играет усмешка комедианта. — 5 марта

В настоящее время политические партии похожи на людей, которые <…> дрались в мчащемся фиакре. — 15 ноября

1874

Дега — болезненный, невротический, с воспалением глаз столь сильным, что он опасается потерять зрение, но именно благодаря этому — человек в высшей степени чувствительный, улавливающий самую сокровенную суть вещей. Я не встречал ещё художника, который, воспроизводя современную жизнь, лучше схватывал бы её дух. Однако удастся ли ему когда-нибудь создать что-нибудь цельное? Сомневаюсь. Чересчур уж это беспокойный ум. Непостижимо, почему фоном для его картин, столь тонко воссоздающих людей и натуру, он делает отнюдь не строгое балетное фойе Оперы, а перспективные виды в духе Панини, которые он заказывает какому-нибудь декоратору? — 13 февраля

«Искушение святого Антония». Вымысел, основанный на выписках из книг. Оригинальность, неизменно напоминающая Гёте. В общем и целом, эта книга представляется мне чем-то вроде «Пилюль дьявола» на материале древних мифологий. — 1 апреля

Доде признаётся, что его больше поражает шум, звук, издаваемый живыми существами и предметами, чем их вид; и порою его подмывает заполнить свои произведения всевозможными пиф, паф и бум. В самом деле, ведь он страдает такой близорукостью, которая почти что делает его калекой, и можно сказать, что он бредёт по жизни, как слепец. <…> несмотря на его чрезвычайную литературную плодовитость, несмотря на ум и тонкость, обнаруживаемые им в разговоре, я подозреваю у него темперамент импровизатора, мало способного копаться, углубляться, доискиваться до сути вещей, — темперамент, обрекающий его на то, чтобы играючи создавать несколько легковесную литературу. — 5 июня

Daudet s’avoue beaucoup plus frappé du bruit, du son des êtres et des choses, que de leur vue, et tenté parfois de jeter dans sa littérature des pif, des paf, des boum. Et, en effet, il est d’une myopie qui touche à l’infirmité, et semble lui faire traverser les milieux de la vie, ainsi qu’un aveugle — pas mal clairvoyant tout de même. <…> [?]

	Наши традиционные обеды у Маньи становятся убийственно скучными. Разношерстную публику, которая там присутствует, ничто не связывает, как людей, которые сошли с дилижанса, чтобы пообедать за табльдотом. Ни у кого нет интереса к тому, что делает, замышляет, желает другой. — 1 декабря
	Les anciens dîners de Magny deviennent assommants. Il n’y a pas plus de cohésion entre les messieurs disparates qui les composent actuellement, qu’entre des gens descendant de diligence pour dîner à table d’hôte. Plus d’intérêt des uns et des autres, pour ce que chacun fait, tente, espère.

1875

Золя <…>. Этот толстый малый, по-детски наивный и капризный, как избалованная проститутка, исполненный зависти с оттенком социализма… — 25 января

В последнее время среди писателей-беллетристов господствует такой изыск, такая изощренность, такие ухищрения стиля, которые в конце концов сделают писание невозможным. Если у вас слишком близко стоят два слова, начинающиеся с одного и того же слога — это дурной стиль; если следуют друг за другом два родительных падежа — это дурной стиль. <…> Среди этих утончённых стилистов, этих византийцев слова и синтаксиса есть один безумец, более безумный, чем все прочие, — это туманный Малларме, он проповедует, будто нельзя начинать фразу с односложного слова <…>. Эта ловля блох оглупляет самых одаренных, отвлекает их, занимая шлифовкой фразы через лупу, от всего сильного, большого, горячего, что даёт жизнь книге. — 3 марта

Альфонс Доде живёт в Маре, в бывшем дворце Ламуаньон. Настоящим сколком с Лувра кажется этот особняк, — весь из многочисленных маленьких помещений, на которые разделена громада старинных апартаментов, весь забитый жалкими ремесленниками, предприятиями, выставляющими свои названия на дверях, что выходят на каменные площадки лестниц. Именно а таком доме надо было жить, чтобы написать «Фромона и Рислера». Из кабинета автора видны сквозь витрины большие печальные мастерские; тут же садики с чёрными деревьями, <…> с чахлой травой, зеленеющей среди камней, с оградой из упаковочных ящиков. — 21 марта

Alphonse Daudet habite, au Marais, l’hôtel Lamoignon. Un morceau de Louvre, que cet hôtel, tout peuplé, — en ces nombreux petits logements, débités dans l’immensité des anciens appartements, — d’innombrables industries, qui mettent leurs noms, sur les paliers de pierre des escaliers. C’est bien là, la maison qu’il fallait habiter pour écrire Fromont jeune et Risler aîné, une maison, où, du cabinet de l’auteur, on a devant soi de grands et mélancoliques ateliers vitrés, et de petits jardins plantés d’arbres noirs, <…> cailloux verdissants, à l’enceinte faite de caisses d’emballage.

	Действительно великие, своеобразные произведения, на каком бы языке они ни создавались, никогда не пишутся академическим стилем. — там же
	Les grandes, les originales œuvres, dans quelque langue qu’elles existent, n’ont jamais été écrites en style académique.

Мы находим Гюго в столовой одного, он стоит перед столом, занятый подготовкой к чтению стихов; в этой подготовке замечается что-то сходное с упражнениями престидижитатора, пробующего перед сеансом где-нибудь в уголке свои приёмы. И вот мы в гостиной; Гюго стоит, прислонившись к камину и держа в руке большой лист беловой копии своих островных сочинений, — отрывок из рукописей, завещанных Национальной библиотеке и написанных, по его словам, на особо прочной бумаге, чтобы обеспечить их сохранность. Затем он медленно надевает очки, которые из своего рода кокетства много лет избегал носить, долго и как бы рассеянно вытирает носовым платком со лба пот, капли которого блестят на его вздутых жилах. Наконец он начинает, роняя в качестве вступления слова, как бы предупреждающие нас, что он держит в голове ещё целые миры: «Господа, мне семьдесят четыре года, и я только начинаю свою деятельность». Он читает нам «Пощёчину отца» — продолжение «Легенды веков», где имеются прекрасные сверхчеловеческие стихи. Интересно наблюдать Гюго, когда он читает! На камине, умышленно превращённом в своеобразную театральную декорацию для чтения стихов, — четырнадцать свечей; они отражаются в зеркале и в венецианских подвесках, образуя позади Гюго как бы пылающий костёр света, — и на этом фоне выделяется лицо Гюго, призрачный лик, — как сказал бы он сам, — окружённой ореолом, сиянием, которое озаряет коротко остриженные волосы и белый воротничок поэта и проникает розовым светом сквозь его оттопыренные, как у сатира, ушные раковины.

Nous retrouvons Hugo, dans la salle à manger, debout et tout seul, devant la table, préparant la lecture de ses vers : une préparation qui a quelque chose de la manipulation préventive d’une séance de prestidigitation, où le prestidigitateur essayerait dans un coin, ses tours. Et voilà Hugo s’adossant à la cheminée du salon, le voilà à la main la grande feuille de papier de sa copie transatlantique, — un fragment de ces manuscrits légués à la Bibliothèque, et qu’il nous dit être écrits sur du papier de fil, pour en assurer la conservation. Puis il met lentement ses lunettes, que longtemps une certaine coquetterie lui a fait repousser, essuie longuement de son mouchoir, et pour ainsi dire, avec des gestes rêveurs, la sueur qui perle sur les veines turgescentes de son front. Il commence enfin, jetant, en forme d’exorde, comme pour nous avertir qu’il a encore des mondes entiers dans la tête : « Messieurs, j’ai soixante-quatorze ans, et je commence ma carrière. » Il nous lit le « Soufflet du père », une suite de la LÉGENDE DES SIÈCLES, où il y a de beaux vers surhumains. Il est curieux à voir lire, Hugo ! Sur la cheminée, préparée comme un théâtre pour la lecture, et où quatorze bougies, reflétées dans la glace et dans les appliques, font derrière lui, un brasier de lumière, sa figure, une figure d’ombre, comme il dirait, se détache cerclée d’une auréole, d’un rayonnement courant dans le ras rèche de ses cheveux, de son collier blanc, et transperçant de clarté rose ses oreilles fourchues de satyre.

1876

Литературу, созданную Флобером и Гонкурами, можно было бы, мне кажется, определить как достовернейшее воспроизведение действительности в прозе, говорящей языком поэзии. — 25 января

Никогда не ощущаю я острее своей отчуждённости от других, своего душевного одиночества, чем в минуты близких соприкосновений с людьми и в кругу друзей. — 8 февраля

	Читая ночью Мишле, я нашёл, что это проза дурманящая, хмельная, пряная, возбуждающая и щекочущая нервы. — 13 февраля
	En lisant, cette nuit, du Michelet, j’ai l’impression d’une littérature opiacée, capiteuse et trouble, surexcitante et énervante.

	Перечитав на днях «Озорные рассказы» Бальзака, я был просто испуган тем наивным восхищением, которое они во мне вызвали. Мне как-то страшновато. Ведь сочинителя книг, ещё способного что-то сочинять, не покидает во время чтения врожденное критическое чутьё. Когда же он начинает читать с непосредственностью обывателя, ему — так мне кажется — уже грозит потеря творческого дара. — 13 марта
	Lisant, ces jours-ci, les Contes drolatiques de Balzac, je suis effrayé de l’admiration naïve avec laquelle je les lis. Cela me fait presque peur. Le fabricateur de livres, encore capable d’en fabriquer, dans sa lecture, ne se départ jamais, et cela tout naturellement, d’un certain sens critique. Le jour où il lit comme un bourgeois, il me semble prêt à perdre sa puissance créatrice.

… вслед за опубликованием всего лишь двух романов, «Рислера» и «Джека», молодого писателя Доде пресса захваливает в бесчисленных статьях, Академия удостаивает награды и постоянной ренты, его полиглотируют на все языки, деньги текут к нему рекой — за первые издания, за переводы, за перепечатки, ему набивают цену во всех газетных подвалах, Наке чуть не на коленях приглашает его на свои вечера, так же как княгиня Трубецкая — на свои обеды, <…> он, совсем ещё молодой, оценён, признан в полной мере, о нём трубят, как о талантище, и этот хвалебный хор не нарушается ни единым выпадом, ни единым несогласным высказыванием… — 23 марта

	… «Шарль Демайи». Ещё ни одному автору, мне кажется, не случалось предугадать и описать с такой потрясающей правдивостью отчаяние писателя, внезапно ощутившего бессилие и опустошённость своего мозга. — 4 мая
	… Charles Demailly. Jamais, je crois, il n’est arrivé de décrire par avance, d’une manière si épouvantablement vraie, le désespoir d’un homme de lettres sentant tout à coup l’impuissance et le vide de sa cervelle.

	Книги, значительные книги возникают лишь как отклик сердца пылкого человека, взволнованного всеми чудесами мира, — прекрасными или уродливыми. Что-либо хорошее в искусстве создаётся лишь тогда, когда все чувства человека — словно окна, распахнутые настежь. — 3 июля
	Les livres, les livres de valeur, ne se font que du contre-coup de toutes les émotions produites par les beautés belles ou laides de la terre, chez une nature exaltée. Il faut pour faire quelque chose de bon littérairement, que tous les sens soient des fenêtres grandes ouvertes.

Отвратительное ремесло — литература! Мне предстоит заканчивать свою книгу с предчувствием, с неотвязной мыслью, что за всю эту огромную трату сил, за творческие поиски, за оттачивание стиля я буду вознагражден штрафом, тюрьмой, а может быть, и лишением гражданских прав, — то есть что французские судьи примут против меня за опубликование этой книги такие же позорящие меры, как если бы я совершил действительно постыдный поступок! — 13 декабря

L’abominable métier que celui des lettres. Toute la fin de mon livre aura été écrite, avec la pensée, le pressentiment, que tant d’efforts, de recherches, de travail de style, auront pour récompense l’amende et la prison, et peut-être la privation des droits civiques — que je serais enfin déshonoré par des magistrats français, absolument comme si j’avais été surpris dans une pissotière.

У меня было намерение пойти ещё дальше, нашпиговать рукопись разными любопытными деталями, которые я мог бы ещё почерпнуть в мире проституции и тюрем, но, пожалуй, это излишне. К тому же и мысль о судебном преследовании расхолаживает меня. У меня нет мужества работать над книгой, которой грозит запрет. — 30 декабря

1877

В сущности, Бастилия всё ещё существует — для писателей. Правда, в тюрьму вас бросают не по тайному приказу министра-тирана, а по приговору исправительного трибунала, который рьяно служит правительству. Процедура иная, но результат тот же, что и в восемнадцатом столетии. — 5 января

Сегодня наша пресса проливает лицемерные слезы над свежей могилой Бюлоза. Усопший был заклятым врагом всей мыслящей братии. Тех несчастных талантливых людей, которые вынуждены были работать у него на жалованье, он заставлял совершать всякие унизительные, недостойные писателя поступки; когда же они сочли невыносимой ферулу старого типографщика, он заставил bravi из своего журнала травить их с таким бесстыдством, которое было под стать самой шантажистской газетенке. — 13 января

Гюго, <…> злоупотребляя паузами, нарочитым растягиванием или подчёркиванием слов, оракульским тоном, даже в разговоре о повседневных мелочах, великий человек вскоре наводит на вас скуку, утомляет и просто перестаёт восприниматься. — 12 февраля

Напрасно я надеялся, что моя старость, потеря брата смягчат по отношению ко мне свирепую критику. Ничуть не бывало, и я теперь уверен, что последняя горсть, которую бросят на мой гроб, будет горстью оскорблений. — 26 марта

В последнее время я буквально ужален моей книгой «Актрисы». Прежде чем я начал обдумывать её, книга ворвалась в мою жизнь, вызвав учащённое биение пульса и лихорадочную деятельность мозга. — 9 октября

«Набоб» — новая книга Доде: слишком заметно стремление угодить широкой публике, слишком много разглагольствований во славу добродетели, рассчитанных на то, чтобы читатель легче принял описание уродств действительности, лишком большая робость… Впоследствии самого Доде будет раздражать то, что сегодня помогло ему добиться успеха. — 22 ноября

1878

	… стал властителем дум Вольтер, это историк, подхватывающий приказы государственных канцелярий, низкий льстец придворных куртизанок, мастер играть на чувствительности читающей публики, ловкий подделыватель событий своего времени, бездарный автор шаблонных трагедий, поэт поэзии для коммивояжёров, <…> этот учёный, которого я ненавижу так же сильно, как люблю Дидро. — 11 апреля
	… se plaçât sous l’invocation de Voltaire, de cet historien prenant le mot d’ordre des chancelleries, de ce bas flatteur des courtisanes de la cour, de cet exploiteur de la sensibilité publique, de ce roublard metteur en œuvre de l’actualité, de ce poncif faiseur de tragédies, de ce poète de la poésie de commis voyageur, <…> de ce lettré enfin, que je hais autant que j’aime Diderot.

Пусть критики превозносят Золя сколько им угодно, а всё же предтечами нового, утончённо-нервного мироощущения останемся мы с братом. — 23 апреля

	Размышляя о том, насколько мы с братом по самой своей природе не похожи на других людей, насколько необычной была наша манера видеть, чувствовать, судить, — причём безо всякой надуманности или позы, — короче говоря, насколько естественно своеобразие нашего мы, <…> — я не могу не прийти к выводу, что и наше творчество в целом — явление совершенно исключительное. — 18 июля
	En réfléchissant combien mon frère et moi, nous sommes nés différents des autres, combien notre manière de voir, de sentir, de juger était particulière, — et cela tout naturellement et sans affectation et sans pose — combien en un mot notre nous, <…> je ne puis m’empêcher de croire que l’œuvre que nous avons produit, ne soit pas un œuvre très différent de celui des autres.

… Доде <…> читает мне начало «Королевы Фредерики». Замысел удачен: в рамках злободневной действительности он даёт простор и фантастике и поэзии; много выдумки, увлекательное повествование, — и все же мне не особенно нравится, а почему — этого я не смог бы определить… Нет, пожалуй, вот в чём дело: в посредственности стиля, — это стиль хорошо написанного фельетона. — 21 октября

	Мне кажется, что мой роман о двух акробатах должен выйти удачным: в последнее время я чувствую в мозгу какую-то лёгкость, текучесть, что соответствует этому произведению, стоящему вне рамок обыденной жизни. — 25 октября
	Il me semble que je dois bien faire mon roman des deux clowns, me trouvant en ce moment, la cervelle dans un état vague et fluide, convenant à cette œuvre, un peu en dehors d’une réalité absolue.

	Как-то на днях мне говорили, что теперь в Англии затягивание веревочной петли на виселице производится механическим способом. Это поистине прогресс, при котором уже нечего опасаться пробуждения человеческих чувств у палача. — 12 ноября
	Où m’a-t-on dit, ces jours-ci, que les coups de corde, en Angleterre, se donnaient, à l’heure qu’il est, avec une mécanique. Voilà le progrès, un progrès qui ne laisse plus rien à craindre de l’humanité du bourreau.

Мысленно строя фразы [в романе], я ловлю себя на том, что с пером в руках делаю движения, напоминающие взмахи дирижёра за пультом; если мои фразы окажутся недостаточно музыкальными, я уж не знаю, чёрт возьми, как за них и браться. — 12 декабря

1879

	… торжественные приёмы в Академии представляются мне развлечением для болванов. — 13 апреля
	… les réceptions de l’Académie m’apparaissent comme des récréations de cuistres.

	Не удар, не полное поражение мозга страшнее всего для человека литературного труда, но тихое слабоумие, постепенное потухание его таланта. — там же
	Ce qu’il y a à craindre pour l’homme de lettres, ce n’est point le foudroiement, la mort complète de sa cervelle : c’est la douce imbécillité, l’insensible ramollissement de son talent.

Вся ценность романтизма заключалась в том, что он впрыснул кровь во французский язык, умиравший от анемии, вернул ему красочность. Что же касается созданного им сонма персонажей, то все они насквозь фальшивы. — там же

Дерзкое «наплевать», сказанное общественному мнению, — мужество, редко проявляемое писателем или художником, и, однако, только тому, кто им наделен, дано создать подлинно своеобразное произведение. — 25 июня

… именно с Бальзака, с этого гениального писателя, начинается разновидность литературы, которая перестала быть талантливой, литературы, которая, показывая, скажем, махинации поверенного с надбавкой цен, не даёт нам всего того, что составляло ценность, прелесть и условность старой литературы. И, мысленно возвращаясь к нашим книгам, я спрашиваю себя, не создали ли мы с братом некую связь между старой и новой литературой, показывая реальную действительность в рамке старинного быта и старого искусства, восстановленных нами по книгам прошлых веков. Так вот, явится ли наше творчество литературой XX века или же оно сливается с той литературой, которая в данный момент выбрасывает за борт с ещё большей решительностью, чем это делал Бальзак, устарелый багаж поэта и художника? — 30 июля

Какая-то особенность роднит мой писательский почерк с писательским почерком Флобера, отдаляя нас обоих от Золя и от Доде; что же это такое? Мне кажется, вот что: как в моих, так и в его произведениях нет привкуса фельетона. — 18 декабря

1880

Выразить то, чего я нигде ещё не находил в современной литературе, — лихорадочный трепет жизни XIX века, притом донести его до читателя не застывшим, не замороженным, — вот в чем состояло наше великое дерзание. — 10 февраля

У Золя в каждом романе есть эпитет, которым он злоупотребляет сверх всякой меры. Не помню, в каком романе, он прилагает ко всему, даже к улыбке, эпитет «жирный». А в «Нана» — это «жадный»… — 17 февраля

Литература — это моя божественная возлюбленная; безделушка — легко доступная любовница, но хотя я и трачусь на неё, моя священная возлюбленная от этого никогда не пострадает. — 25 февраля

Ах, бедный мой друг Флобер! Вокруг твоего безгласного тела собрались лишённые души двуногие механизмы, разыгрываются мелкие страстишки, которые могли бы послужить тебе ценными человеческими документами для романа о провинциальных нравах! — 14 мая

Сколь многие народолюбцы извлекали из этой своей «любви» двадцать пять, пятьдесят, семьдесят пять, триста, а то и все пятьсот процентов выгоды! В сущности, мне известен в данный момент только один человек, который любил народ искренне и бескорыстно: это Барбес. — 16 августа

«Человеческая комедия» — название, подходящее в такой же мере комедии, созданной карандашом Гаварни, как и комедии, созданной пером Бальзака. — 2 декабря

1881

… наиболее любимые мною современные авторы — это Генрих Гейне и Эдгар По. В сравнении с их мощным воображением, у нас у всех воображение коммивояжеров. — 15 мая

Любопытные акварели у Гюстава Моро, — акварели ювелира-поэта, тускло поблескивающие краской, словно патиной сокровищ «Тысячи и одной ночи». — там же

Улицы Парижа с их беспорядочным, суетливым кишением напоминают растревоженный муравейник, на который наступили ногой. — 8 июня

Иду во Французский театр, чтобы рассмотреть уборные актрис <…>. Эти любопытные уборные — яркое свидетельство вкусов публики, пристрастия к стилю рококо в обстановке нашего времени <…>. Вот уборная мадемуазель Ллойд, выдержанная в стиле будуара кокотки: камин с золочёной решёткой, украшенный терракотовой статуэткой, потолок с порхающими амурами, кисти Вуаймо, китайские тарелки, прикрепленные к обивке стен, — и небольшая комнатка специально для переодевания, с зеркальными стенами и потолком. Вот уборная крошки Самари, говорящая о том, что её хозяйка — женщина богемного склада: потолок весь из японских вееров, прикрепленных к белой раме, эскизы Форена, неряшливый, заваленный всякой всячиной туалетный столик. Уборная Мадлены Броан, похожая на комнатку скромной женщины буржуазного круга сороковых годов, — старомодное изящество, ситцевая обивка, фотографии в рамках. Вот уборная Круазет — в ней царит строгая роскошь: изящный туалетный столик и стулья с инкрустацией из золочёной бронзы, на стенах и на портьерах шёлк необычных оттенков, только что введённых в моду знаменитыми драпировщиками. Из уборных мужского состава труппы заслуживает внимания уборная Коклена-старшего, напоминающая мастерскую художника, — диваны обиты цветастой тканью, стены сплошь завешаны эскизами. А уборная Коклена-младшего, с разбросанными где попало открытыми баночками кольдкрема, — это комната убогой гостиницы в небольшом провинциальном городке. Занятна и уборная Делоне, где он с детской наивностью выставил напоказ все свои трофеи: вышитые подушечки, венки из искусственных цветов, мраморный бюст, обвитый гирляндой, — на концах её пыльных лент начертаны золотыми буквами роли, исполнявшиеся им в разных провинциальных городках. — 15 июня

Je vais voir les loges des actrices du Théâtre-Français <…>. Elles sont ces loges, de curieuses démonstrations du goût rococo et pictural du mobilier des années présentes <…>. C’est la loge de Mlle Lloyd, avec son apparence de boudoir galant, et sa cheminée aux petits chenets dorés, ayant comme milieu une terre cuite, et son plafond aux Amours peints par Voillemot, et ses assiettes de Chine accrochées sur la tenture, et son petit cabinet de toilette aux parois et au plafond de glace. C’est la loge de la souriante Samary, où c’est comme l’intérieur d’un rapin élégant, un intérieur, au plafond fait d’éventails japonais, attachés sur le châssis-blanc, aux croquis de Forain, au désordre de la toilette. C’est la loge de Madeleine Brohan, rappelant la chambre bourgeoise d’une femme de 1840, avec son élégance vieillotte, sa perse pauvre, ses photographies encadrées. C’est la loge de Croisette, en son sérieux luxe, en ses beaux meubles de toilette aux riches bronzes dorés, en ses tentures et ses portières de soie, aux tons nouveaux introduits par les grands tapissiers de goût. Parmi les loges d’hommes : celle de Coquelin aîné a quelque chose d’un atelier de peintre, avec ses divans fabriqués de verdures, et les esquisses accrochées aux murs [?]; celle de Delaunay, de l’amoureux à la voix de musique, est curieuse, par l’affichage un peu enfantin de ses triomphes, par des coussins brodés, des couronnes de fleurs artificielles, un buste, au cou duquel pend une guirlande, sur laquelle on lit sur des bouts de ruban sale, imprimés en lettres d’or les rôles joués par lui, dans quelque ville de province.

Истинные знатоки искусства — это люди, которые заставили вас принять как прекрасное то, что всеми прежде считалось некрасивым, заново открыв или воскресив красоту какого-либо явления или предмета. Только они истинные знатоки искусства, остальные — всего лишь слуги или слепые последователи господствующих вкусов и моды. — 30 июня

В сущности, и Расин и Корнель всего лишь переложили в стихи произведения других народов — греков, римлян, испанцев. Сами же они ничего не нашли, не выдумали, не создали. Кажется, мне первому принадлежит это открытие. — 17 августа

Гамбетта — точно птица с подшибленным крылом; увы! утраченную популярность, как и утраченную девственность, не восстановишь. — 30 августа

Доде, бесспорно, очень талантлив, но его наблюдательность — это поверхностная наблюдательность, пригодная лишь для сочинителя комедий. — 16 сентября

1882

По сути дела, во всех статьях, которые пишут обо мне, за мной признается лишь талант невропата. — 23 января

… «Актриса Фостен» <…> совсем не похожа на мои прежние книги. <…> в этом романе есть нечто совершенно новое: в изучение действительности введены поэзия и фантазия, — и я попытался продвинуть реализм вперёд, придать ему некие литературные полутона и светотени, которых ему недоставало. В самом деле, разве природа перестаёт быть реальной, когда на неё смотришь при свете луны, а не при блеске полуденного солнца? Да, в моей последней книжке есть что-то новое, и быть может, лет через двадцать вокруг «Фостен» возникнет целое направление, так же как ныне есть направление, восходящее к «Жермини Ласерте». — 8 февраля

… La Faustin <…> autre que ceux que j’ai déjà publiés. <…> y a dans ces pages une introduction toute neuve de poésie et de fantastique dans l’étude du vrai, et que j’ai tenté de faire faire un pas au réalisme, et de le doter de certaines qualités de demi-teinte et de clair-obscur littéraire, qu’il n’avait pas. En effet, les choses de la nature ne sont-elles pas tout aussi vraies, vues dans le clair de lune, que dans un rayon de soleil de midi ? Oui, il y a quelque chose de neuf dans mon dernier bouquin, et il ne serait pas impossible qu’il se créât dans une vingtaine d’années, une école autour de La Faustin, comme il y en a aujourd’hui une, autour de Germinie Lacerteux.

… состоялся наш обед Пяти, <…> мы упрекали, и справедливо, молодых в том, что они смотрят на природу не собственными глазами, а сквозь книги своих предшественников. — 6 марта

В литературе меня интересует только жизнь души, душевные драмы; самые любопытные происшествия во внешней жизни человека кажутся мне достойными лишь романов для публичных читален. — 30 марта

… госпожа Доде прочла мне несколько заметок из дневника, куда она записывает свои впечатления вот уже три года. Это произведение литературы — изящное, отточенное, изысканное, имеющее, быть может, тот недостаток, что оно слишком литературно и, пожалуй, не является непосредственным отражением на бумаге живых человеческих чувств. — 6 июня

Когда Золя высказывает какую-нибудь мысль — это всегда небескорыстно, всякий раз это защитительная речь pro domo suo. — 19 декабря

Какое-то безумие, мания собирать японские безделушки. В этом году я потратил на них, пожалуй, не меньше тридцати тысяч франков — все деньги, что я заработал, и мне так и не удалось выкроить сорок франков на алюминиевые ручные часы. — 29 декабря

1883

Читая «Евангелистку», в общем-то добротно сделанный роман моего друга, я думаю, что хорошо поступил, перенеся действие моего романа «Госпожа Жервезе» в Рим. Может быть, пышность обстановки и описание закулисных событий помогут мне избежать скуки, присущей романам, посвящённым религии. — 9 января

Монархия, умеряемая философской мыслью, — вот, в сущности, та форма правления, которая меня устроила бы. Но что я за глупец, ведь это правительство Людовика XVI! — 25 января

Жаль, что нам не удалось завершить наш исторический труд, как мы это предполагали раньше, психологической историей Наполеона, своеобразной монографией о его сердце и его уме. Нас знали как создателей малой истории; в этой же книге нас узнали бы как создателей истории подлинно великой. <… > — 4 февраля

У Банвиля очаровательный комический дар, который заставляет вас поневоле смеяться; но когда вы хотите воспроизвести это комическое, передать его на бумаге, вспомнить словцо, остроту, шутку, — от него ничего уже не осталось, ровно ничего. Это было рождено чем-то, что казалось смешным в ту минуту и что теперь улетучилось. Остроумие Банвиля, пожалуй, можно сравнить с забавными карикатурами, начертанными тростью художника-юмориста на песке у самой воды во время прилива. — 3 марта

Нос у Золя совсем особенный: это нос вопрошающий, одобряющий, порицающий, нос веселый, нос грустный, нос, в котором весь, как есть, отражается характер его хозяина, — настоящий нос охотничьей собаки, кончик которого, расщепленный на две дольки, порою словно трепещет под влиянием впечатлений, ощущений и инстинктов. — 10 апреля

Судя по началу, режим свободы обернется самым устрашающим деспотизмом из когда-либо существовавших: деспотизмом правительства, ставшего в одни прекрасный день господином и обладателем решительно всего. — 26 апреля

Весною тишина как будто звучит. Словно за кулисами началось пробуждение счастья, шум которого разносится воздухом по всем уголкам, где царит покой. — 17 мая

Бесчисленные планы человека редко завершаются удачей, в них есть что-то общее с рыбьей икрой: из миллионов икринок лишь несколько десятков удачливы. — 16 июня

Самому мне этот роман представляется романом с двумя героями, или чем-то вроде этого, наподобие «Манон Леско», чьим вторым изданием XIX века он является. В этой своеобразной импровизации, где было рассказано и разыграно его будущее произведение, меня поразила и обрадовала одна вещь: его исследование, которое до сей поры было всего лишь приятным, пытается подняться до уровня значительного, сурового, безжалостного исследования. В этой книге будет сцена разрыва, величайшей красоты. Сейчас мой маленький Доде напоминает спрута, который своими щупальцами старается всосать в себя всё, что есть живого везде и всюду в этом огромном Париже, и он растёт, растёт… тогда как Золя, в своём меданском заточении, как будто всё уменьшается. — 5 июля

Золя торжественно заявил, что, когда занимаешься драматургией, нужно плевать на неуспех; он, например, уверен, что его пьеса долго не продержится… К сожалению, он плюёт на неуспех меньше, чем кто бы то ни было: это только слова, которыми он пытается прогнать свой страх. — 1 декабря

Право, у этого талантливого малого, по имени Поль Бурже, такие выкрученные идеи, так тянет его к странным выводам в анализе, к поискам прошлогоднего снега в гипотезах! — там же

Удивительно отсутствие у Золя душевного целомудрия. В «Радости жизни» он со всей точностью описал агонию своей матери. Я понимаю, если о подобном личном горе рассказывается в дневниках, в посмертных изданиях; но включать это в счёт строк, за которые платит газета… — 27 декабря

Весь конец этого года моей духовной отчизной были столовая и маленький рабочий кабинет Доде. Здесь я находил у мужа — живое и сочувственное понимание моих мыслей, у жены — полное любви и преданности уважение ученицы к учителю, и постоянную ровную дружбу, без взлётов и падений, — у обоих. — 31 декабря

1884

Меня навестил Золя. У него вид и все повадки опытного торговца рукописями. Он брюзжит по поводу того, что строка колонки в «Жиль Бласе» на четыре буквы длиннее, чем в других газетах… Словом, именно по этой причине он и продал свою рукопись Дюмону за двадцать тысяч франков, ибо из-за упомянутых четырёх букв в его романе оказалось бы всего восемнадцать тысяч строк… А сейчас — газета может идти на какие угодно сокращения, его это не касается… всё равно он получит свои двадцать тысяч франков. — 16 января

Человек, пишущий роман или пьесу для театра, в которых он выводит мужчин и женщин прошлых времен, может быть уверен, что его произведение обречено на смерть, чем бы ни козырял в нём автор. Нельзя вдохнуть жизнь в усопшее человечество, не вложив в него, под плащи и хламиды, сердце и мозг современного человека; удаётся лишь воспроизвести среду, в которой жило это человечество. И когда по поводу того, кто это делает, я говорю: «очень большой талант», я не скажу: «очень большой ум»… — там же

Людям смешно, когда я говорю, что любимое моё правительство — это правление Людовика XV. По сути дела, никто не замечает, что сия власть, сие правительство были законно установлёнными, — а это что-нибудь да значит в наше время, — причём то было правительство, на которое нравы, философия и литература оказывали самое гуманное влияние. Пусть и переспал государь с несколькими бабёнками, всё это лишь незначительные эпизоды в здоровой, деятельной жизни нации. — 18 января

On rit, je le répète, quand je dis que le gouvernement que j’aime, est celui de Louis XV. Au fond, personne ne fait attention que ç’a été un pouvoir, un gouvernement constitué, ce qui est quelque chose par ce temps-ci, et un gouvernement fort, le plus humainement tempéré par les mœurs, la philosophie, la littérature. Qu’il y ait eu quelques coucheries du souverain avec des femelles, ce sont des épisodes sans importance dans le bien portant fonctionnement de la vie d’une nation.

Ерунда, ерунда, сплошная ерунда — вся выставка Мане! Просто выводит из себя это фокусничанье! Любишь или не любишь Курбе, но признаёшь в нём темперамент художника, тогда как Мане… — это лубочный живописец из Эпиналя. — 19 января

Боюсь, что Сеар <…> воспринимает человечество не непосредственно, а видит его сквозь призму прочитанных книг. В таком случае остаётся махнуть на него рукой как на романиста, но нельзя отказать ему в качествах первоклассного критика и толкователя.

По сути дела, Полина из романа «Радость жизни», в своём сверхчеловеческом совершенстве, — не что иное, как героиня Фейе, но в грязном болоте, героиня Фейе, но с той разницей, что эта вовсе не знала месячных, а у Полины они непрерывны, что эта благотворительствовала хорошо отмытым беднякам, а Полина — существам, от которых несёт выгребной ямой. Нас ничто по-настоящему не интересует в этой книге, кроме анализа, которому Золя подверг себя, свой страх смерти, свою невероятную нравственную мерзопакостность, прикрывшись именем Лазара. Ибо герои данной книги, как и других книг этого странного главы литературной школы, всегда являются творениями чистой фантазии, творениями, которые он создавал, шествуя вслед за всеми предшествующими ему авторами! Да, я вновь повторяю: у Золя только среда написана с натуры, а действующие лица, как правило, взяты с потолка. Так, например, готовясь писать роман о рудниках, он уезжает на неделю в Сент-Этьен, спускается в шахты, делает заметки о каменноугольной формации. Что же до фабрикации человеков, то он их смастерит, не общаясь с людьми, не встречаясь с ними, не углубляясь в изучение человеческой природы. — 11 февраля

… «Жермини Ласерте» создана в результате почти двадцатилетних наблюдений, а также благодаря возможности проникнуть в сокровенную тайну несчастной женщины, открытую акушеркой, которая помогала ей при родах и была в те времена моей любовницей. — там же

Относительно же добродетели, которую [Доде] обожает всовывать в какой-нибудь уголок своего романа, мы [с Золя] согласились, что эта добродетель — всегда подделка и что лучшие из его типов — люди испорченные, ибо их создатель является самым законченным и самым очаровательным на свете типом нравственно испорченного человека. — 20 февраля

Застал сегодня Доде в каком-то восторженном испуге перед романом «Радость жизни»; казалось, наперекор собственной писательской стыдливости, он в некоторой степени проникся почтительным чувством к естественному извержению нечистого чрева нашего друга. — 21 февраля

	Как бы человек ни был уверен в своей одаренности, всё же, когда приходит определённый возраст, он в душе страшится слишком глубокого молчания вокруг себя; он начинает думать, уж не наступило ли у него незаметным образом размягчение мозга? — 14 марта
	Au fond, quelque fixé qu’on peut être sur son talent, lorsqu’on a un certain âge, un trop grand silence inquiète. On se demande si l’on ne serait pas par hasard ramolli, sans en avoir la conscience.

Смех Эбрара напоминает хохот актёра, играющего Полишинеля-вампира: в конце концов этот непрерывный, постоянный смех начинает вас смущать, словно весёлость автомата. — 1 апреля

	… читал переписку Стендаля. Его душа кажется мне такой же чёрствой, как его проза. — 13 апреля
	… lire la correspondance de Stendhal. Son âme me semble aussi sèche que sa prose.

… в наши дни весь импрессионизм — отказ от черноты и т. д. и т. д. — порождён созерцанием японских рисунков и подражает их светлым тонам. <…> мысль западного художника, при росписи тарелки или чего бы то ни было, способна найти и создать только узор, помещенный посредине вещи, — цельный рисунок или же составленный из двух, трёх, четырёх, пяти декоративных деталей, всегда расположенных попарно и симметрично, и что подражание в современной керамике рисунку, сдвинутому на одну сторону предмета, рисунку несимметричному, означает измену культу греческого искусства, по крайней мере, в орнаментации. Есть у меня железная пуговица, которую японец пришивает к поясу, чтобы пристегнуть к ней кисет с табаком, — пуговица, где под лапой отсутствующего на ней журавля, летящего за пределами покрытого чернью медальона, виднеется отражение этого самого журавля в реке, освещенной лучами луны. Не думается ли вам, что народ, у которого рабочий обладает подобным воображением, — что народ этот можно рекомендовать как учителя другим народам? И когда я говорил, что японское искусство начинает революционизировать зрительный вкус западных народов, я утверждал этим, что японское искусство дарит Западу новый колорит, новую систему декорирования, наконец, если угодно, поэтическую фантазию, участвующую в созидании предмета искусства, какой никогда не отыскать даже в самых чудесных украшениях средних веков и Возрождения. — 19 апреля

Обнаруживаю в «Жюстис» письмо Шанфлёри, направленное против меня и моего брата и являющееся самым редким и дурацким образчиком зависти. <…> По сути дела, это донос полицейского агента… — 28 апреля

Мистраль <…> стал рассказывать нам о своём способе работы, об этой лёгкой работе поэта Юга, состоящей в изготовлении нескольких стихов, сочиняемых в часы вечерних сумерек, когда природа отходит ко сну, ибо утро в полях, по словам Мистраля, полным-полно шумно пробуждающейся животной жизни. И вдруг спокойный собеседник, красиво и изящно выражавший свои мысли, превращается в настоящего барабанщика, в грубого торговца целебной водой, в какого-то Манжена, торгующего поэзией так же, как мог бы он торговать карандашами с высокого сиденья своей повозки, в несносного, пошлого, пошлого, пошлого господина… — 29 апреля

Mistral <…> se mettait à nous parler de son procédé de travail, de ce facile labeur de poète méridional, qui consiste dans la confection de quelques vers, fabriqués aux heures crépusculaires, à l’heure de l’endormement de la nature : le matin, dans les champs, selon Mistral, étant trop plein du bruyant éveil de l’animalité. [?]

Сегодня утром я прочел в одной крупной газете нечто до невероятности глупое и невежественное. Вот оно: «Маньяки коллекционируют китайский и саксонский фарфор, но они отлично понимают, что нет в мире лучшего фарфора, чем тот, который в настоящее время производит Севр». И подумать только, что никогда не присуждают дурацкого колпака журналистам подобного масштаба! Ведь это равнозначно тому, как если бы сказали: «Маньяки хранят в своих книжных шкафах Гомера и Шекспира, но лишь как историческую редкость: они отлично понимают, что Онэ лучше». — 14 мая

Je lisais, ce matin, dans un grand journal : « Des maniaques collectionnent des porcelaines de Chine et de Saxe, mais ils se rendent parfaitement compte qu’il n’y a pas de plus belle porcelaine au monde, que celle que fait actuellement Sèvres. » Ah ! c’est un fameux âne en céramique, celui qui a écrit ces lignes ! [?]

«Наоборот» Гюисманса кажется мне книгой моего любимого сына, где дан силуэт наречённого Шери. Вот уж невропат, так невропат! Пусть говорят что угодно против этой книги, но она из тех, которые повергают мозг в какой-то лихорадочный жар, а книги, вызывающие такое состояние, — это книги талантливых писателей. И сверх того, изысканность стиля!.. — 16 мая

	Член бельгийской палаты депутатов недавно обвинил французскую литературу и, говорят, в частности, меня, в развращении его родины. Сильно сказано! Развратить Бельгию, эту страну, где в буржуазных домах ваши благовоспитанные амфитрионы не находят ничего нравственнее, как предложить вам после обеда пойти провести вечерок в борделе. — там же
	Un membre de la Chambre des députés de Belgique a dernièrement accusé la littérature française, et moi en particulier, d’avoir corrompu sa patrie. Elle est bonne ! corrompre la Belgique, ce pays, où après dîner chez des bourgeois, vos honnêtes amphitryons ne trouvent rien de plus moral, que de vous emmener passer la soirée au b…

Интересно, что сейчас во всех газетах появляется и любовно перепечатывается протест против оригинальности в литературе. Авторы его решительно заявляют, что всё в литературе уже было сделано кем-либо, что ничто в ней не ново, что в ней нет открытий. Им не нужны, этим славным журналистам, — и они говорят это, сердясь почти по-детски, — им не нужны оригинальные умы и гении. Все они готовы заявить, что «Человеческая комедия» Бальзака — плагиат, перелицованная «Одиссея», и что все остроты Шамфора, должно быть, придуманы ещё Адамом, в Земном раю. — 24 мая

Dans ce moment-ci, c’est curieux, comme par tous les journaux, court et se reproduit, avec amour, la thèse contre l’originalité en littérature. On déclare péremptoirement, que tout en littérature a été déjà fait par un autre, que rien n’est neuf, qu’il n’y a pas de trouveurs. Ils ne veulent pas, ces bons critiques, — et cela avec une colère enfantine, ils ne veulent pas de génies, d’esprits originaux. Ils sont tout prêts à déclarer que la Comédie de Balzac est un plagiat de l’Odyssée, et que tous les mots de Chamfort ont dû être dits par Adam, dans le Paradis terrestre.

	«Сафо» Доде — самая совершенная, самая человечная его книга. Чуть-чуть женственный до сей поры, талант его становится в этом романе мужественным. Там полно очень хороших мест, и роман был бы отличным, если бы у автора хватило смелости выбросить оттуда свой старый припев о чистоте и наготе, которые на сей раз сливаются у него воедино. — 27 мая
	La Sapho de Daudet est le livre le plus complet, le plus humain, le plus beau qu’il ait fait… [?] le livre méritant le nom de chef-d’œuvre. [?]

Вся печать поёт аллилуйю его «Сафо», продажа её даст ему сто тысяч, его книга убивает все другие и мою, в частности… — 31 мая

Читая корректурные листы «В 18..», я порой разражаюсь гневом против неправды книги, против ребячливости действующих лиц: я бросаю отпечатанные страницы наземь и отшвыриваю их ногой подальше от себя. А потом иду и подбираю их. — 28 июля

	Перелистал вчера «Несчастья Жюстины» де Сада. Оригинальность этой гнусной книги я усматриваю не в мерзостях и свинстве, а в том, что небесная кара обрушивается на добродетель, то есть в том, что прямо противоположно развязкам всех романов и всех театральных пьес. — 14 сентября
	Parcouru hier les Malheurs de Justine, de De Sade. L’originalité de l’abominable livre, elle n’est pas pour moi dans l’ordure, la cochonnerie féroce, je la trouve dans la punition céleste de la vertu, c’est-à-dire dans le contrepied diabolique des dénouements de tous les romans et de toutes les pièces de théâtre.

Неправдоподобная и странная меблировка! Чёрт возьми, меблировка прямо как у потаскухи! Я говорю о квартире Ги де Мопассана. Нет, нет, я ещё ничего подобного не видел. Вообразите себе, у мужчины — деревянные панели, голубые, как небо, с каштановой каемкой; каминное зеркало, наполовину скрытое за плюшевой занавесью; прибор на камине из бирюзового севрского фарфора в медной оправе, какой можно увидеть в магазинах случайной мебели, а над дверями — раскрашенные деревянные головки ангелов из старинной церкви в Этрета, — крылатые головки, улетающие на волнах алжирских тканей! Право, со стороны бога несправедливо наделять талантливого человека таким омерзительным вкусом! — 18 декабря

1885

Наше, то есть европейское, пластическое искусство предпочитает изображать лишь высших представителей животного царства: хищников, лошадь, собаку; наши художники лишены того своеобразного нежного чувства, которое заставляет художников Востока с любовью рисовать животное как таковое и всяких животных, самых мерзких, самых мелких, самых презренных, например жабу. Поистине наиболее интересная особенность Хокусаи — это то, что его талант натуриста, самый верный природе, самый точный, самый строгий, уходя порою в область фантазии, вместе с тем всегда выражает идеальное в искусстве. — 3 января

Тематические пьесы Дюма — манерничание, и ничего больше. Это ни правдивый очерк современной жизни, ни собрание образцов изящного стиля: в них видна лишь беличья суетня, расточительство искусственно подстегиваемой фантазии вокруг притянутого за волосы положения; а сверх всего — разговорный язык, пересыпанный книжными фразами. — 20 января

Люди, подобно Ремаклю, сохранившие в зрелом возрасте дуроватую невинность круглых ребячьих глаз, — бедные создания, недостаточно оснащенные для жизненной борьбы и обречённые на съедение другими. — 3 февраля

Среди всех писателей, у которых я бываю в настоящее время, мне известны только два, имеющие идеи, да, идеи, — словом, собственные, оригинальные суждения о вещах и о людях: это Доде — и я. — 16 марта

«Достоинство моих книг, — вполне серьёзно сказал один библиофил, недавно продавший за очень большие деньги свою библиотеку, — достоинство моих книг в том, что их никто никогда не раскрывал». — 18 марта

Сишель говорил, <…> что немецкий язык Генриха Гейне — совсем особый, почти его собственный язык, с короткой фразой, беспримерной для германского языка, и выработанный <…> путём изучения французского языка энциклопедистов, французского языка Дидро..

	… я восхищаюсь только современниками. Послав к чёрту моё литературное воспитание, я нахожу, что Бальзак гениальнее Шекспира, и заявляю, что барон Юло действует на моё воображение сильнее, чем скандинав Гамлет. Быть может, у многих создаётся такое же впечатление, но никто не имеет мужества признаться в этом — пусть даже самому себе. — 6 апреля
	… je n’admire que les modernes. Et, envoyant promener mon éducation littéraire, je trouve Balzac, plus homme de génie que Shakespeare, et je déclare que son baron Hulot produit sur mon imagination, un effet plus intense que le Scandinave Hamlet. Cette impression peut-être, beaucoup la ressentent, mais personne n’a le courage de l’avouer — de l’avouer même à soi-même.

Что за странный народ эти французы! Они больше не признают бога, не признают религии и, едва успев разбожествить Христа, уже обожествляют Гюго и объявляют себя гюгопоклонниками. — 22 мая

Мне кажется, что парижские жители, лишённые Республикой празднеств, до которых они так падки, шествие карнавального быка заменили похоронами Гюго. — 1 июня

Обнажённые тела у Давида — это уже не рисунки художника, а чертежи архитектора. — 2 июля

Что за любопытный тип этот Коппе, элегический и сентиментальный поэт, и в то же время человек, решительно ни к чему не питающий уважения; он высмеивает всякую веру, всякие убеждения, всякие высокие чувства и приправляет свою иронию тем площадным зубоскальством, которое свойственно лишь племени парижан, тем людям, что родились в Париже. Притом, говорят, ему присущи редкая доброта, мягкость и отзывчивость, проявляющиеся совсем безотчётно, не основанные на каком-либо принципе, — своего рода утробное человеколюбие. И мы очень жалеем, что этот оригинальный для своего времени человек, с таким противоречивым складом души, никак — ну абсолютно никак — не выразил себя в своём творчестве. — там же

Флобер в полной мере обладает тем талантом, который даётся бешеным прилежанием, но никогда не бывает озарён свыше, никогда не поражает нас неожиданностью, вспышками гениального воображения; в сущности, он лишь первый ученик, величайший первый ученик, что и говорить, но не более того… И я убежден, что через пятьдесят лет о нём будут судить именно так, как я сужу сейчас. Изучая его без благоговения, мы увидим, что свои готовые изделия он обрабатывал более тщательно, с большим упорством, чем другие, весь обливаясь потом, но он всегда брался только за старое и ничего, абсолютно ничего не внёс нового в литературу своего века. — 29 октября

Характерный горловой смешок Леметра — целая дипломатия: он позволяет этому критику повременить, не сразу высказывать свою мысль, а замаскировать или смягчить её; смешок заменяет Леметру лицемерные разглагольствования, за какими скрывал свои мысли критик Сент-Бёв. — 3 декабря

У японцев прикладное искусство стоит на такой высоте, что у них невозможно, как у нас, провести чёткую грань между ремеслом и собственно искусством, между резчиком по дереву и художником. В Японии между акварелистом, пишущим какэмоно (единственный вид японской живописи), и лакировщиком существует полное равенство. Правда, следует отметить, что чаще всего живописец и лакировщик, художник и ремесленник — одно и то же лицо. — там же

В сущности, я знаю пока только две истинно современные пьесы: «Анриетту Марешаль», имеющую тот недостаток, что она первая, и затем «Сафо». — 19 декабря

И до «Сафо» в литературе было немало незаконных связей, взять хотя бы «Манетт Саломон». Так почему же, если отвлечься от литературных достоинств пьесы, история этой связи производит более сильное впечатление на публику? Потому что она создана на основе личных переживаний автора, потому что, независимо от таланта, ни одна история, написанная равнодушным, посторонним наблюдателем, никогда не сравнится с историей, построенной с помощью беспощадного анализа, которому вы подвергаете пережитое и самого себя. — 22 декабря

Университет поставляет нашей словесности только журналистов и критиков — этаких классных надзирателей от литературы; тут и надзиратели — рыцари булавочных уколов, как Парадоль, и надзиратели-проказники, как Абу, и надзиратели-тугодумы, как Сарсе, и надзиратели-фантазёры, как Леметр. Но даже когда люди, подобные Абу, пишут новеллы и романы, они не становятся настоящими писателями, как те, кто не кончал Высшей Нормальной школы. Нет, они на всю жизнь остаются немного журналистами, немного критиками. — 28 декабря

… серия рисунков Хокусаи, сделанных для книги «Сто поэтов» <…>. Вам бросается в глаза подлинная оригинальность этого неуловимого, раздробленного рисунка, который, несмотря на то что он сделан с натуры, напоминает причудливые линии, вычерченные в воздухе взмахами кнута; продолжая прямые штрихи, падающие вокруг фигур, они подчеркивают движение ног у мужчин и колыхание длинных платьев у женщин и кажутся то узлами, то клубками этого опутавшего их кнута. — там же

1886

Ренан сделался официальным восхвалителем Гюго, — право, это уж чересчур забавно. Здесь, в этом самом дневнике, описан обед у Маньи, на котором он только и твердил, что Гюго абсолютно бездарен. Просто диву даёшься порой, как этот Ренан умеет лизать зад у баловней судьбы! — 10 февраля

Мой дорогой сорвиголова Доде, по существу, очень робок в литературе. Забавно смотреть, как он произносит речи, пишет предисловия, ссылается на «Саламбо», твердит и устно и в печати, что я мог бы написать такой же правдивый роман из эпохи XVIII века, как и на материале века XIX, — и всё для того, чтобы убедить самого себя, что это возможно, и чтобы набраться смелости сесть за исторический роман о Провансе, который ему так хочется написать. — 17 февраля

… читал <…> отрывок из «Творчества» <…>. Такова особенность Золя: диалог у него всегда сделан рукой ремесленника, а не художника. Речь художника может пестреть ругательствами, она может быть низменной, но под этими ругательствами, под низменностью выражений должно быть нечто отличающее, выделяющее и как бы поднимающее её над языком чернорабочего, а в «Творчестве» всё время говорят только чернорабочие. — 23 февраля

Великое достоинство, великая оригинальность Дидро — и никто этого до сих пор не заметил — заключается в том, что он ввел в спокойную размеренность книжной прозы живость, brio, лёгкость, порывистую суматошность и лихорадочную торопливость живой разговорной речи, речи литературной братии и, пожалуй, ещё больше — художников, ибо он первый из всех французских писателей жил в самом тесном общении с ними. — 24 февраля

На днях состоится распродажа библиотеки какого-то библиофила, который переплёл все свои книги так, чтобы цвет обложки по возможности гармонировал с чувствами, выраженными в тексте. Так, голубой цвет был избран для любовных романов, зелёный — для сельских романов и для путешествий, лимонный — для сатир и эпиграмм, рыжий — для простонародных сюжетов, красный — для романов с социальной тенденцией. Этот любитель книг, по имени Нуайи дошёл до такого идиотизма, что умудрился втиснуть в три цвета поэзию и прозу Гюго, причём разница в оттенках указывала на изменение политических взглядов Гюго в то или иное время. — 9 марта

Волосы крупными кольцами, вроде волос-змей на голове Горгоны, загадочный взгляд из глубины темных орбит, таинственные глаза сивиллы Микеланджело, чисто греческая красота черт, лицо нервное, страдальческое, словно помятое; и под этой оболочкой мозг, который постоянно преследуют странные, извращённые, мрачные и наивные мысли, словом, смесь крестьянина, фигляра, пройдохи и ребёнка, — таков этот человек. Существо чрезвычайно сложное, но не лишённое своеобразного обаяния… Чего стоит хотя бы изобретенная им особая музыка стиха, похожая на шелест крыльев ночной птицы в предсмертном хрипе дня. В сущности, этот Роллина — очень интересное порождение дома Каллиас, этой мастерской для повреждения рассудков, создавшей столько чудаков, маньяков и просто помешанных… Он рассказывает нам о чарах Цирцеи, о поистине колдовских чарах этого дома, из-за которых он, сидя в своей мэрии, все время поглядывал на часы, не в силах дождаться минуты, когда сможет наконец умчаться в батиньоль— скую Обитель, где с раннего вечера до глубокой ночи несколько молодых взбунтовавшихся умов, подстегнутых алкоголем, предавались безудержному разгулу мысли, головокружительной словесной акробатике, изобретая самые сногсшибательные парадоксы и самые разрушительные эстетические теории, и неистовствовали, под председательством красавицы — хозяйки дома, их слегка помешанной музы. Ими овладевало особое интеллектуальное опьянение, — как от гашиша, говорит Роллина, — которое мешало им работать, так как они целиком отдавались этой оргии разговоров в доме, где говорилось так легко, как ни в каком другом месте Парижа. — 18 марта

… «Голуа», в этом жалком листке, который каждый день рассыпается в похвалах впавшему в детство Фейе за то, что тот продолжает стряпать романы и комедии в перерывах между апоплексическими ударами. — 21 марта

Я говорил сегодня Доде, что близость с ним дала моему уму вторую молодость и что после брата он — единственный человек, ум которого, сталкиваясь с моим, способен высечь из него искру. — 25 марта

Проходил по Тюильри во время ярко розовеющего заката; на его фоне арка площади Звезды казалась изваянной из сиреневого облака. — 1 апреля

Вот моё суждение с птичьего полёта о «Творчестве». Хорошо построенный, но старомодный роман, роман, сколоченный ремесленником. — Любовь Кристины тонко и изящно изображена в её повторяющихся посещениях художника, носящих столь невинный характер, но начинается и кончается эта любовь совершенно неправдивыми ситуациями, и только такой, не понимающий женского целомудрия человек, как Золя, может считать их правдоподобными. Женщина целомудренная в некоторых обстоятельствах, быть может, и согласится воспользоваться на ночь гостеприимством мужчины, но никогда, ни за что на свете, она не разденется и не останется при нём в одной сорочке; и я убежден, что истинно целомудренная женщина скорей даст обесчестить себя целому полку, чем покажется голой мужчине, с которым она ещё не спала! — Я всегда рад встретить Золя в его книгах: это, по крайней мере, хоть один человек, которого он действительно изучил, — ведь он, кажется, так мало знал людей, и мужчин, и женщин. Но право, встречаться с ним дважды в одном романе, где он выкроил из своей особы двух персонажей: Сандоза и Клода, — это уж чересчур! Скоро, по примеру Гюго, в книгах Золя все персонажи станут самим Золя, и я не удивлюсь, если в недолгом времени он воплотится и в своих героинь… О, хо, хо! Разница будет не так уж велика! В сущности, Золя из «Творчества», книжный Золя просто уморителен!.. Что за мягкий, ласковый, сердечный добряк, — когда он угощает друзей жарким или рыбой, он похож на этакого Христа-натуралиста, который делит плоть и кровь свою с учениками. Затем он немного перебарщивает, отдавая дань сыновней любви, поклонению любимой матери, с показной сентиментальностью, вконец истрёпанной от постоянного употребления художником Маршалем. И право, у него опять слишком много всяких «Чёрт побери!» и чрезмерное количество сквернословия и непристойности. Он устраивает сцену жене из-за того, что живот у неё изуродован материнством, — у меня подобная сцена лишь намечена, — и сцена эта даёт почувствовать, что написавший её человек — грубая скотина; право, не знаю, где он встречал таких художников… Но разве художников изобразил он в своей книге? Это плотники, кровельщики, ассенизаторы… У самых распущенных художников под всей их распущенностью просвечивает порой что-то selected, отличающее их от грубых рабочих… Кой чёрт! Я же знал Мане, он ни в малейшей мере не был похож на подёнщика от живописи, именуемого Клодом. Что касается революционных идей Золя в области искусства, то это, как всегда, явное пережёвывание тирад и бравурных пассажей Шассаньоля и других. И везде — больше чем где-либо — контрабанда. Приведу лишь один пример. В конце «Манетт Саломон» на Кориолиса находит своего рода зрительное помешательство, он хочет, чтобы все его картины, все полотна сверкали, как драгоценные камни. И что же — Клодом у Золя, перед самоубийством, овладевает такое же безумие. Но, чёрт подери, наш Золя ведь хитрец, он переделывает на свой лад зрительное помешательство, которое стащил у меня! Он заставляет своего художника вписывать рубины в пупок и половые органы изображённого на полотне натурщика; помешательству, заимствованному из описания последних лет жизни Тёрнера, — чисто эстетическому, безобидному помешательству, не имеющему у меня никакого скрытого смысла, Золя придаёт грязный, бесстыдный оттенок, и это даст ему возможность продать лишних несколько тысяч экземпляров книги. А самоубийство в конце романа — разве не похоже, что эта развязка появилась от постоянного общения с Бюснахом? По существу, Золя занимается лишь перелицовкой литературы, и теперь, закончив переделку «Манетт Саломон», он собирается перекроить «Крестьян» Бальзака. — 5 апреля

… нам, в особенности ему, ставшему во главе натурализма, надлежит создавать произведения более правдивые, менее надуманные, чем создаёт самый отъявленный спиритуалист. — 10 апреля; в разговоре с Золя

Золя: Как вы знаете, Флобер не уважал ума. — <…> Это был человек гениальный, но начисто лишённый ума… и бог, по великой доброте своей, сделал так, что писатели питают полное презрение к тем качествам, коими не обладают… — там же; во время спора об уме, колкость на самом деле была адресована Золя

Право, у этого человека, живущего в одиночестве и общающегося только с лакеями его славы, начинает развиваться мания величия: он не переносит ни порицания, ни замечания, ни малейшей критики! — там же

У Родена, по-моему, рука гениального мастера, но ему недостаёт собственного видения мира, как будто в голове у него причудливая мешанина из Данте, Микеланджело, Гюго, Делакруа… Он представляется мне также человеком, одержимым проектами, замыслами, — его необузданное воображение порождает множество идей, фантазий, образов, но он ничего не доводит до завершения. — 17 апреля

Что может пленить нас у Пюви де Шаванна? Его унылые краски, похожие на выцветшую зелень увядших лугов? Его примитивный рисунок, не имеющий ни характера, ни выразительности, самый тяжелый, топорный и глупый рисунок, какой я когда-либо видел? Или воображение, композиция? Однако воображения ему хватает лишь на иллюстрации или перепевы античности. Нет, мне кажется, никогда ещё критика не принимала за настоящего живописца человека, столь явно лишённого каких бы то ни было качеств, необходимых художнику, такого старательного тупицу, такого безмозглого подражателя прошлому. — 6 мая

Перечитывая «Воспитание чувств», я был поражён тем, что все типы, выведенные в романе, — вовсе не типы, а лишь карикатуры, столько в них преувеличений, шаржа, повторений, общих мест и избитых идей. Так, например, когда Флобер изображает республиканца, то это <…> условный республиканец, высказывающий самые сумасбродные и глупые идеи, приписываемые республиканцам. У Флобера получается забавный и остроумный шарж на республиканца, а отнюдь не тип, выведенный после долгих наблюдений, с сохранением всех жизненных пропорций. — 11 сентября

Я глубоко убеждён, что человек, у которого нет в душе какой-либо страстной привязанности, будь то к женщине, к лошади, к вину, к безделушкам или к цветам — словом, не важно к чему, — человек, который хоть в чем-нибудь не проявляет безрассудства и всегда буржуазно уравновешен, — такой человек никогда ничего не создаст в литературе. В нём нет горючего, чтобы переработать частицу его мозга в гениальную или хотя бы талантливую рукопись. — 2 ноября

В сущности, описания Теофиля Готье сделаны рукой живописца, но только живописца-декоратора: в них чувствуется этакий бесшабашный художник. — 6 ноября

Кто-то сказал, что Сарсе — выразитель французского здравого смысла. Нет, это сгусток самой непроходимой буржуазной тупости! Вот чему он обязан своим успехом. — 23 ноября

Я думаю, что на моих похоронах за гробом не пойдёт даже кошка из дома моих родственников, и эта мысль не лишена приятности: они никогда не были мне родственными душами! — 27 ноября

Если кто-нибудь со временем вздумает написать мою биографию, то пусть он учтёт, что было бы весьма полезно для истории литературы и для утешения жертв критики грядущих веков привести в ней самые резкие, самые яростные, самые уничтожающие отзывы критиков о каждой из наших книг, от первой и до последней. Мне очень жаль, что никто не написал подобной книги о нападках, которым подверглись все талантливые люди нашего века, начиная с преследований Шатобриана и кончая травлей Бальзака, Гюго, Флобера и т. д. Писатель, вышедший из Университета, рассматривает литературу прежде всего как деятельность, приносящую доход; вот почему он, как правило, бесталанен. На литературу следует смотреть как на профессию, которая вас не кормит, не поит, не греет, не даёт крова и от которой нечего ждать вознаграждения за труды. И только если вы относитесь к литературе так, а не иначе и вступаете на это поприще лишь потому, что вас толкает на жертвы, на мученичество неистребимая любовь к прекрасному, — только тогда у вас может быть талант. А в наши дни, когда литература перестала быть ремеслом голодранцев, когда родители больше не проклинают детей, идущих в литературу, уже почти не существует истинного призвания, и может статься, что скоро не останется и талантов. — 11 декабря

1887

Стефан Малларме тонок, изыскан, остроумен, в его речах нет и тени головоломности, свойственной его стихам. Но, право, наблюдательности у этих поэтов — ни на грош! Они нисколько не замечают изменений и метаморфоз, происходящих с людьми, возле которых они живут… — 16 января

Ну и трус, ну и подлец, ну и жалкий человек этот Тэн! Узнав из газет, что во втором томе «Дневника» я собираюсь опубликовать наши беседы у Маньи, он прислал мне письмо, где напоминает, что он еще жив, просит не сообщать ни его мнений, ни высказываний о чем бы то ни было, и вообще настоятельно требует полного молчания о себе, ибо боится, как бы его не скомпрометировало какое-либо неосторожное суждение, высказанное в откровенном разговоре… Ох, уж эти мне академики! Они терпеть не могут представать перед публикой в облике простых смертных! <…> Они разыгрывают из себя этаких комнатных божков — но чёрт меня побери, если эта роль им удастся. — 12 марта

Я упрекал Рони за химическую точность, с которой он описывает небеса, и говорил ему, что впечатление, производимое небом на человека, неопределённо, поэтически расплывчато, как бы нематериально; это можно передать лишь в таких же не вполне точных, несколько туманных выражениях, а он, своими конкретными определениями, техническими терминами и минералогическими эпитетами, отяжеляет и как бы материализирует небеса, лишая их лёгкой поэтической дымки… На это он ответил мне с убеждённостью пророка, что через пятьдесят лет во Франции не останется людей, воспитанных на латинских классиках, что образование будет строго научным и что технический язык, который он употребляет в своих описаниях, станет общеупотребительным языком. — 27 марта

В сущности, для писателей, влюблённых в своё искусство, наибольшая трудность — это правильная дозировка литературы и жизни; ибо нельзя не признать, что слишком изысканный стиль придает какую-то безжизненность самой жизни. И, однако, я всегда предпочту роман, чересчур тщательно написанный, — написанному небрежно. — 19 июля

… человеку уравновешенному, малоначитанному и защищенному таким образом от бессознательных влияний и от соблазнов плагиата, гораздо легче быть оригинальным, чем нам в настоящее время, когда наши головы напичканы книгами, когда весь мозг испещрён чёрными типографскими знаками.

Тургенев был необыкновенным собеседником — это бесспорно, по как писатель он не заслуживает своей славы. Я не хочу наносить ему оскорбление, предлагая судить о нём по его роману «Вешние воды»… Да, это охотник-пейзажист, замечательный художник там, где он изображает потаённую жизнь леса, но слабый там, где изображает жизнь людей: его наблюдениям не хватает смелости. В самом деле, где в его произведениях первобытная грубость его страны — московская, казацкая грубость? Соотечественники Тургенева в его книгах, по-моему, таковы, словно о русских писал русский, который провел конец своей жизни при дворе Людовика XIV. Ибо помимо того, что по своему темпераменту он был чужд всему резкому, чужд беспощадно правдивому слову, варварски ярким краскам, ему была свойственна и досадная покорность воле издателя <…>. По поводу этого смягчённого в романе характера, присущего народу его страны, и состоялся однажды между Флобером и мною самый ожесточённый спор: Флобер настаивал, что упомянутая грубость — плод моего воображения и что русские скорее всего именно таковы, какими их выставил Тургенев. С той поры романы Толстого, Достоевского и других, мне думается, доказали, что я был прав. — 10 октября

… в «Дневнике», <…> как художник, я воспроизвожу не общую правду, а правду мгновения, <…> порой я приближаюсь к этой общей правде, но лишь тогда когда длительные отношения с каким-либо человеком позволяют мне связать воедино разрозненные частицы правды мгновения. <…> Да и потом, кто же, начиная с сотворения мира, сказал эту обобщённую правду о каком-либо живом существе? — 21 декабря

… беседовал с Роденом. Он рассказывал о своей жизни, посвящённой тяжкому труду: встаёт он в семь утра, в восемь уже в мастерской, и работа его, прерываемая лишь завтраком, длится дотемна, — работает он стоя на ногах или примостившись на стремянке, и к вечеру бывает так разбит усталостью, что, почитав с часок, должен лечь в постель. <…> Долго и пространно рассуждал по поводу бюста Виктора Гюго, который не хотел позировать ему, но позволил посещать себя сколько угодно; и он сделал множество набросков, — чуть ли не шестьдесят, — показывающих великого поэта справа, слева, с птичьего полёта, но почти всегда в ракурсе, в позе раздумья или за чтением, — а лепить бюст пришлось уже по этим наброскам. Он очень забавно рассказывал о баталиях, которые разыгрывались, когда он хотел изобразить Гюго таким, каким его видел; о том, какое сопротивление со стороны семьи Гюго ему нужно было преодолеть, чтобы получить право отойти от привычного уже ей, условного, идеального образа вдохновенного писателя с трёхэтажным лбом и т. д. и т. п., — словом, передать в слепке подлинное его лицо, а не то, которое было придумано литературой. — 29 декабря

1888

Не нужно забывать, что в былые времена вся выдумка, все творческие способности, вся фантазия человечества проявляли себя только в поэзии… Ныне существуют ещё стихоплёты, но нет поэтов, ибо все — и сила выдумки, и творческие способности, и фантазия — в настоящее время отдано прозе. — 20 апреля

Дега — страдающего запором творчества, неудачника, мастера козней, задуманных и выношенных в бессонные ночи… — 8 мая

Скульптор Роден исчезает порой из дома на несколько дней, причём никто не знает, куда он ушёл; а когда возвращается <…> и его спрашивают, где он был, он говорит: «Я смотрел соборы». — 14 июня

Что такое Мопассан? Это <…> Поль де Кок эпохи чуть поболее литературной, чем 1830-е годы. — 6 июля

Пропади я пропадом, если, на месте Золя, я сейчас согласился бы получить этот крест. Он, значит, не понял, что принижает себя, став кавалером ордена! Но ведь этот революционер в литературе станет однажды командором ордена Почётного легиона и бессменным секретарём Академии, а кончит писанием книг, до такой степени добродетельных и скучных, что их даже не решатся дарить при распределении наград в пансионах для девиц! — 14 июля

Русский роман обязан сейчас своим успехом чувству досады, которое вызвал среди благонамеренных учёных литераторов успех французского натуралистического романа: они искали средства помешать этому успеху. Ведь бесспорно, это то же самое: та же реальная жизнь людей, взятая с её печальной, человеческой, не поэтической стороны. И ни Толстой, ни Достоевский, ни кто-либо иной, не выдумали этот род литературы. Они заимствовали его у Флобера, у меня, у Золя, щедро сдобрив Эдгаром По. Ах, если бы под романом Достоевского, которому так изумляются, к мрачным краскам которого так снисходительно относятся, стояла подпись Гонкура, какой поднялся бы вой по всему фронту! И вот, человек, нашедший этот ловкий способ отвлечь внимание от нас, человек, который так непатриотически помог чужестранной литературе воспользоваться расположением и восхищением, <…> принадлежащим нам по праву, — это г-н де Вогюэ. Ну не заслуга ли это перед Академией, которая в скором времени призовёт его в своё лоно? — 7 сентября

1890

	Литература обновляется, как и всё на земле, и потому что бессмертия достигают только зачинатели этих обновлений. Потому что вы сами, не отдавая себе в том отчёта, восхищаетесь только революционерами в литературе прошлого… — 10 января
	La littérature se renouvelle comme toutes les choses de la terre… et qu’il n’y a que les gens qui sont à la tête de ces renouvellements, qui survivent… parce que, sans vous en douter, vous n’admirez, vous-même, que les révolutionnaires de la littérature dans le passé…

Внимательно прочитал книгу Рони «Термит». Чёрт побери! Он, обладая метафизическим, смутным мышлением, ещё окутывает его декадентским стилем, таким же непостижимым, как у Франсиса Пуатвена. Чёрт побери! А ведь я возлагал надежды, большие надежды на этот талант… — 9 февраля

«Вся юность» Kоnne — вот книга, стиль которой лишён всякой индивидуальности. Это чистое подражание стилю Доде, но не стилю «Сафо», уже вполне сложившемуся, а жеманному и немного раздражающему стилю Доде тех времён, когда он писал вещи вроде «Учителя». Как противны эти беспрерывные потуги на остроумие на протяжении всего повествования и, казалось бы, уже совершенно устаревшие и вышедшие из моды тирады <…>. Единственное достоинство книги — она не скучна и в ней видно подлинно пережитое в жизни, — хотя всё это приглажено и тускловато. Подумать только, как мало, в сущности, нужно иметь в голове, чтоб быть великим или же по крайней мере популярным поэтом! — 29 февраля

… министр иностранных дел, сам г-н Спюллер <…>. Этот тупица министр, с которым Доде однажды смотрел пьесу Дюбуа, после чего описывал мне его сверхъестественно глупое восхищение, сегодня открыл для себя святого Франциска и, высказывая свои суждения по поводу его сочинений, интересуется моим мнением о них. Что же, я ответил, что не знаю более ничтожного литератора! — 12 марта

В наш век я, быть может, окажусь единственным писателем, который, ни к кому не испытывая неприязни, из одной лишь любви к истине, поставил на своё место мнимовеликих людей: Ренана, Сент-Бёва и т. п. и т. п. — 8 апреля

Романы вроде «Человека-зверя», романы такого сорта, какие фабрикует сейчас Золя, романы, где все от начала до конца — плод выдумки, измышления, сочинительства, где действующие лица являются чистыми или грязными выделениями мозга автора, где и не пахнет пристальным изучением настоящей человеческой природы, — такие романы не представляют для меня в настоящее время никакого интереса. Я интересуюсь лишь теми романами, где из печатных строк возникают как бы воскрешённые писателем люди с их живой плотью и кровью, где я нахожу — в большей или меньшей степени — отражение подлинных воспоминаний о действительно пережитой жизни. — 17 апреля

Ох, Роден, Роден, он, как поглядишь, становится теперь слишком своеобразным скульптором, слишком вознёсшимся над всеми, слишком великим художником: в его любовных сплетениях все бесконечно тянется, растворяется, течет, и это больше не сплетения мужчин и женщин, а извивы змеевидных тел. Из всех молодых единственный талантливый, своеобразный художник — это Каррьер, придающий реальному характер призрачного, художник-психолог, который пишет не портрет лица, а портрет улыбки. — 14 мая

	Время от времени я испытываю усталость от ведения этого дневника; но в дни душевной вялости, когда утомление даёт себя знать, я говорю себе, что должен обладать энергией тех людей, которые, умирая во льдах или под тропиками, продолжают вести свои записи, ибо история жизни XIX века, какой я её описываю, будет действительно интересна для других веков. — 1 августа
	J’ai, de temps en temps, une fatigue à continuer ce journal, mais les jours lâches, où cette fatigue se produit, je me dis : « Il faut avoir l’énergie de ceux qui écrivent mourants dans les glaces ou sous les tropiques, car cette histoire de la vie littéraire de la fin du XIXe siècle, sera vraiment curieuse pour les autres siècles. »

Думая о сказочных открытиях нашего века, таких, как фонограф и т. д. и т. д., я спрашиваю себя, не откроют ли будущие века что-либо ещё более сверхъестественное; например, многие книги древности утрачены; так, может быть, в научной кухне найдут средства возродить в черепной коробке египетской мумии либо какого-нибудь другого мертвеца давних времён память о книгах, прочитанных обладателем этой черепной коробки. — 4 августа

En pensant aux choses magiques trouvées par ce siècle comme le phonographe, etc., etc., je me demande si les autres siècles ne trouveront pas encore des choses plus surnaturelles, et si à propos des livres perdus de l’antiquité, on ne trouvera pas le moyen, par une cuisine scientifique dans une boîte cranienne d’une momie d’Égypte ou d’un autre mort antique, de faire revivre la mémoire des livres lus par le possesseur de cette boîte cranienne.

Как ни странно, но я всю жизнь создавал литературу совсем особого рода: литературу, которая доставляет неприятности. Таковы были и мои романы, написанные «с натуры», и пьесы, совершившие переворот в театре, таков ныне и мой «Дневник». А ведь сколько есть людей, которым занятия литературой лишь приятно щекочут нервы. <…> люди, знающие меня, могли бы подтвердить, что никогда не слышали из моих уст ни одного лживого слова, — записи бесед, приведенные в четырёх опубликованных томах «Дневника», являются, если можно так выразиться, стенографическими отчётами и воспроизводят не только мысли участвующих в беседе лиц, но чаще всего даже их выражения. — 28 октября

Видя выставленный повсюду роман Доде «Порт Тараскон», читая о нём восторженные статьи, думая о его неслыханном успехе, я, как искренний друг автора, не забываю и о том, что эта книга, написанная ради большого куша, даёт повод для тайного злорадства Золя, позволяет Гюисмансу упрекать Доде в делячестве… Я и сам мог бы ему сказать многое насчёт его книги, будь он здоров, но в ответ, разумеется, услышал бы только одно: «У меня дети!» Вот именно! Поэтому-то писатель и должен оставаться холостяком, не должен вечно быть озабочен мыслями о приданом для своего потомства. — 5 ноября

Незачем закрывать на это глаза: притчи Ренана и вымыслы двух его подпевал — Анатоля Франса, с этими сказками вроде «Таис», и Леметра с некоторыми его повестями — знаменуют решительный возврат к литературе, порывающей с реальностью, с жизненной правдой, означают реакцию, которая, безусловно, будет усиливаться в ближайшие годы… Но можно не сомневаться, что мумиеподобным, чучелообразным существам, которые выведены в архаических измышлениях этих господ, не суждено длительное бытие! — 9 ноября

Я не слышал таких аплодисментов ни в одном театре, никогда не слышал, чтобы публика так аплодировала в середине спектакля, как сегодня после сцены суда — и, несомненно, «Девка Элиза» имела самый огромный успех, который когда-либо знал Свободный театр. — 26 декабря

1891

Я дал полную формулу натурализма в «Жермини Ласерте». <…> Теперь же я оказался первым, кто отошёл от натурализма, <…> потому, что я считал этот жанр в его первоначальном виде изжившим себя… Да, я был первым, кто отошёл от натурализма ради того, чем молодые писатели хотят его заменить, — ради мечты, символизма, сатанизма и т. д. и т. п. Я сделал это, написав «Братьев Земганно» и «Актрису Фостен», так как я, изобретатель этого самого натурализма, хотел одухотворить его прежде, чем кто-нибудь другой подумает это сделать. — 1 июня

	… умение [Доде] наблюдать превратилось уже в тончайшую проницательность. — 1 ноября
	… cette observation est arrivée à la perspicacité aiguë.

1893

Золя в данный момент меняет шкуру так цинично, как никто и никогда, воскуряет фимиам тем людям и явлениям, на которые прежде плевал, и предаётся гнусностям, просто ставящим в тупик, настолько они принижают человеческое существо. — 22 января

1894

На первой полосе «Фигаро» статья, в которой Бек, этот грандиозный тип геморроидального завистника, объявляет, что конец театру пришёл по причине постановки «Анриетты Марешаль», и разносит меня в пух и прах, словно ещё не остыв от ярости из-за шума, который наделала эта пьеса и «Жермини Ласерте». — 7 января

1895

Это тон современной критики, убивающей людей, пожирающей их, критики дикарской. — 26 января

Рони слишком озабочен — не хочу сказать тем, чтобы обеспечить книге ходкость: он слишком горд для этого — но модными идейными направлениями настоящего времени: мистицизмом, символизмом, толстовством. Он неустойчив, ему не хватает убеждённости в том, что писательский темперамент не подвержен эволюции, резким переменам, метаморфозам. — 4 ноября

1896

Что за ум у Метерлинка — взбитый, как пена! В «Сокровище смиренных» уже не идеи, а лишь некий туман, некие пары идей. — 24 марта

Как докучает мне всякая умственная деятельность и какую радость я чувствую в глубине души при освободительной мысли о том, что с будущего года притворюсь мёртвым в ожидании настоящей смерти. — 24 апреля

Если Франция проявляет презрение к моему «Дневнику», то из-за границы я получаю свидетельства нежной симпатии… — 9 июня

Брандес <…> временами испытывает к буржуазии омерзение, которого не может скрыть; кричит, что это прогнившая каста, что за каких-нибудь сто лет своего существования она дошла до состояния агонии, тогда как дворянству, чтобы умереть, потребовались века. — 14 июня

Перевод

1870: Р. Гурович; 1871—1874: С. Е. Шлапоберская; 1875: С. Шлапоберская и А. Соболев; 1876—1881: И. Грушецкая; 1882, 1891: В. Гак; 1883, 1884, 1888: С. И. Рошаль; 1885, 1887: С. Рошаль и Е. М. Шишмарёва; 1886: Е. Шишмарёва; 1889: С. Рошаль и Л. Фейгина; 1890: А. Ангелевич и Л. Фейгина; 1892: А. Ангелевич; 1893, 1896: А. Ангелевич и И. Грушецкая; 1894: А. Тетеревникова; 1895: А. Ангелевич и А. Тетеревникова — с незначительными уточнениями.

О «Дневнике» Эдмона

Вот уже сорок лет я стараюсь говорить одну только правду в романах, в исторических и других произведениях. Эта злополучная страсть возбудила против моей особы столько ненависти и гнева и послужила поводом к такому искажённому истолкованию моих записей, что в данное время, когда я уже стар, болен, жажду одного лишь душевного покоя, я отступаю и предоставляю молодым высказывать впредь эту правду — молодым, у которых горячая кровь и гибкие суставы. В Дневнике, подобно моему, полная правда о людях, встреченных в жизни, складывается из приятной правды, которую все охотно принимают, и правды неприятной, которую все решительным образом отвергают. Так вот, в этом заключительном томе я постараюсь, насколько мне удастся, преподносить людям, схваченным на лету в моих зарисовках, только приятную правду, а иного рода правда — та, которую я называю полной правдой, — будет обнародована лишь двадцать лет спустя после моей смерти.

— Эдмон Гонкур, предисловие к VI тому «Дневника», декабрь 1891

• см. выше его записи 21 декабря 1887, 1 августа и 28 октября 1890, 9 июня 1896

	Беседы Эдмона де Гонкура с теми или иными лицами сочатся подлинностью.
	Les conversations de Edmond de Goncourt de celui-ci ou de celui-là, « suent l’authenticité. »
	— Франсис Маньяр, статья в «Фигаро»

• см. Владимир Шор, «Братья Гонкуры и их «Дневник», 1964

Литература

• Эдмон и Жюль де Гонкур. Дневник. Записки о литературной жизни. Избранные страницы в 2 томах. Т. II (1870—1896) / перевод под ред. В. Шора, комм. С. Лейбович. — М.: Художественная литература, 1964. — 751 с.