Соло на IBM

«Соло на IBM» — записные книжки, которые Сергей Довлатов вёл в эмиграции в 1979-90 годах, изданные в 1990. Продолжают «Соло на ундервуде». Многие зарисовки включены в произведения дословно и парафразно, например, в «Невидимую газету» (1985), «Филиал» (1987). Хотя эпизоды в целом достоверны, все слова в предложениях начинаются с разных букв, согласно постоянному принципу Довлатова, поэтому реплики других людей парафразированы.

Цитаты

Был у меня в Одессе знакомый поэт и спортсмен Лёня Мак. И вот он решил бежать за границу. Переплыть Чёрное море и сдаться турецкому командованию. Мак очень серьезно готовился к побегу. Купил презервативы. Наполнил их шоколадом. Взял грелку с питьевой водой. И вот приходит он на берег моря. Снимает футболку и джинсы. Плывёт. Удаляется от берега. Милю проплыл, вторую… Потом он мне рассказывал: — Я вдруг подумал: джинсы жалко! Я ведь за них сто шестьдесят рублей уплатил. Хоть бы подарил кому-нибудь… Плыву и всё об этом думаю. Наконец повернул обратно. А через год уехал по израильскому вызову.

Загадка Фолкнера. Смесь красноречия и недоговоренности.

Хасидская колония. Черно-белый фильм в мире цветного кинематографа.

В советских фильмах, я заметил, очень много лишнего шума. Радио орет, транспорт грохочет, дети плачут, собаки лают, воробьи чирикают. Не слышно, что там произносят герои. Довольно странное предрасположение к шуму. Что-то подобное я ощущал в ресторанах на Брайтоне. Где больше шума, там и собирается народ. Может, в шуме легче быть никем?

Чем дольше я занимаюсь литературой, тем яснее ощущаю её физиологическую подоплеку. Чтобы родить (младенца или книгу), надо прежде всего зачать. Ещё раньше — сойтись, влюбиться. Что такое вдохновение? Я думаю, оно гораздо ближе к влюбленности, чем принято считать.

США: Всё, что не запрещено — разрешено. СССР: Всё, что не разрешено — запрещено.

Двое писателей. Один преуспевающий, другой — не слишком. Который не слишком, задает преуспевающему вопрос: — Как вы могли продаться советской власти? Преуспевающий задумался. Потом спросил: — А вы когда-нибудь продавались? — Никогда, — был ответ. Преуспевающий ещё с минуту думал. Затем поинтересовался: — А вас когда-нибудь покупали?

«Соединённые Штаты Армении…»

Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря — беспринципных.

После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов.

Вариант рекламного плаката — «Летайте самолётами Аэрофлота!». И в центре — портрет невозвращенца Барышникова.

Каково было в раю до Христа?

Семья — это если по звуку угадываешь, кто именно моется в душе.

Возраст у меня такой, что каждый раз, приобретая обувь, я задумываюсь: «Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?..»

Желание командовать в посторонней для себя области — есть тирания. — вариант трюизма

Вышел из печати том статей Наврозов. Открываю первую страницу: «Пердисловие».

Любой выпускник Академии имени Баумана знает о природе не меньше, чем Дарвин. И всё-таки Дарвин — гений. А выпускник, как правило, рядовой отечественный служащий. Значит, дело в нравственном порыве. Зек машет лопатой иначе, чем учёный, раскапывающий Трою.

Балерина — Калория Федичева.

Главный конфликт нашей эпохи — между личностью и пятном.

Гений враждебен не толпе, а посредственности. — парафразировано в «Филиале»: «Гений противостоит...»

Гений — это бессмертный вариант простого человека.

Когда мы что-то смутно ощущаем, писать вроде бы рановато. А когда нам всё ясно, остаётся только молчать. Так что нет для литературы подходящего момента. Она всегда некстати.

Бойтесь данайцев, приносящих donations!

Человек эпической низости.

Человек звонит из Нью-Йорка в Тинек: — Простите, у нас сегодня льготный тариф? — Да. — В таком случае — здравствуйте! Поздравляю вас с Новым годом!

Противоположность любви — не отвращение. И даже не равнодушие. А ложь. Соответственно, антитеза ненависти — правда.

Мы не лучше коренных американцев. И уж конечно, не умнее. Мы всего лишь побывали на конечной остановке уходящего троллейбуса.

Логика эмигрантского бизнеса. Начинается он, как правило, в русском шалмане. Заканчивается — в американском суде.

Любая подпись хочет, чтобы её считали автографом.

Известный диссидент угрожал сотруднику госбезопасности: — Я требую вернуть мне конфискованные рукописи. Иначе я организую публичное самосожжение моей жены Галины!

Талант — это как похоть. Трудно утаить. Ещё труднее — симулировать.

Самые яркие персонажи в литературе — неудавшиеся отрицательные герои. (Митя Карамазов.) Самые тусклые — неудавшиеся положительные. (Олег Кошевой.)

«Натюрморт из женского тела…»

Критика — часть литературы. Филология — косвенный продукт её. Критик смотрит на литературу изнутри. Филолог — с ближайшей колокольни.

Чемпионат страны по метанию бисера.

Гласность — это правда, умноженная на безнаказанность.

Все кричат — гласность, гласность! А где же тогда статьи, направленные против гласности?

Гласность есть, а вот слышимость плохая. Многие думают: чтобы быть услышанным, надо выступать хором. Ясно, что это не так. Только одинокие голоса мы слышим. Только солисты внушают доверие.

О многих я слышал: «Под напускной его грубостью скрывалась доброта…» Зачем её скрывать? Да ещё так упорно?

Л. Я. Гинзбург пишет: «Надо быть как все». И даже настаивает <…>. Мне кажется это и есть гордыня. Мы и есть как все. Самое удивительное, что Толстой был как все.

Снобизм — это единственное растение, которое цветет даже в пустыне.

Самая кровавая дуэль — бой призраков.

Мещане — это люди, которые уверены, что им должно быть хорошо.

Судят за черты характера. Осуждают за свойства натуры.

Одного моего знакомого провожали друзья в эмиграцию. Кто-то сказал ему: — Помни, старик! Где водка, там и родина!

Соцреализм с человеческим лицом. (Гроссман?)

Кто страдает, тот не грешит.

Скудость мысли порождает легионы единомышленников.

Есть и нечто противоположное чувству юмора. Ну, скажем — «чувство драмы». Отсутствие чувства юмора — трагедия для писателя. Вернее, катастрофа. Но и отсутствие чувства драмы — такая же беда. Лишь Ильф с Петровым умудрились написать хорошие романы без тени драматизма.

Степень моей литературной известности такова, что, когда меня знают, я удивляюсь. И когда меня не знают, я тоже удивляюсь. Так что удивление с моей физиономии не сходит никогда.

Зенкевич похож на игрушечного Хемингуэя.

Рассказывали мне такую историю. Приехал в Лодзь советский министр Громыко. Организовали ему пышную встречу. Пригласили местную интеллигенцию. В том числе знаменитого писателя Ежи Ружевича. Шел грандиозный банкет под открытым небом. Произносились верноподданнические здравицы и тосты. Торжествовала идея польско-советской дружбы. Громыко выпил сливовицы. Раскраснелся. Наклонился к случайно подвернувшемуся Ружевичу и говорит: — Где бы тут, извиняюсь, по-маленькому? — Вам? — переспросил Ружевич. Затем он поднялся, вытянулся и громогласно крикнул: — Вам? Везде!!!

Когда-то я был секретарём Веры Пановой. Однажды Вера Фёдоровна спросила: — У кого, по-вашему, самый лучший русский язык? Наверное, я должен был ответить — у вас. Но я сказал: — У Риты Ковалёвой. <…> — Переводчица Фолкнера, что ли? — Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута. — Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин? — Без всякого сомнения. Панова задумалась и говорит: — Как это страшно!.. Кстати, с Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла такая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать гостя о Воннегуте. Восхищались его романами. Гор Видал заметил: — Романы Курта страшно проигрывают в оригинале…

У Неизвестного сидели гости. Эрнст говорил о своей роли в искусстве. В частности, он сказал: — Горизонталь — это жизнь. Вертикаль — это Бог. В точке пересечения — я, Шекспир и Леонардо!.. <…> Раньше других всё это понял Юрий Любимов. Известно, что на стенах любимовского кабинета расписывались по традиции московские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному: — Распишись и ты. А ещё лучше — изобрази что-нибудь. Только на двери. — Почему же на двери? — Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разрушить. А дверь я всегда на себе унесу…

Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он кричал знакомым: — В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня главный! А левый — это так, дань формализму… Хорошо валять дурака, основав предварительно целую филологическую школу!..

Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены учёного совета были — за. Один Якобсон был — против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим. Наконец коллеги сказали: — Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель. — Ну и что? — удивился Якобсон. — Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!

Оден говорил: — Белые стихи? Это как играть в теннис без сетки.

Парамонов говорил <…>: — Гениальность, казалось бы, такая яркая вещь, а распознается не сразу. Убожество же из человека так и прёт.

Меттер называл Орлова: «Толпа из одного человека».

У Бори Меттера в доме — полный комплект электронного оборудования. Явно не хватает электрического стула.

Помню, Иосиф Бродский высказался следующим образом: — Ирония есть нисходящая метафора. Я удивился: — Что это значит — нисходящая метафора? — Объясняю, — сказал Иосиф, — вот послушайте. «Ее глаза как бирюза» — это восходящая метафора. А «ее глаза как тормоза» — это нисходящая метафора.

Бродский перенёс тяжёлую операцию на сердце. Я навестил его в госпитале. <…> Лежит Иосиф — бледный, чуть живой. Кругом аппаратура, провода и циферблаты. И вот я произнес что-то совсем неуместное: — Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает против колхозов… Действительно, что-то подобное имело место. Выступление Евтушенко на московском писательском съезде было довольно решительным. Вот я и сказал: — Евтушенко выступил против колхозов… Бродский еле слышно ответил: — Если он против, я — за.

Разница между Кушнером и Бродским есть разница между печалью и тоской, страхом и ужасом. Печаль и страх — реакция на время. Тоска и ужас — реакция на вечность. Печаль и страх обращены вниз. Тоска и ужас — к небу.

Для Бродского Евтушенко — человек другой профессии.

Конечно, Бродским восхищаются на Западе. Конечно, Евтушенко вызывает недовольство, а Бродский — зависть и любовь. Однако недовольство Евтушенко гораздо значительнее по размерам, чем восхищение Бродским. Может, дело в том, что негативные эмоции принципиально сильнее?..

Бродский говорил, что любит метафизику и сплетни. И добавлял: «Что в принципе одно и то же».

Врачи запретили Бродскому курить. Это его очень тяготило. Он говорил: — Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просыпаться незачем!

О Бродском: «Он не первый. Он, к сожалению, единственный».

Бахчаняна упрекали в формализме. Бахчанян оправдывался: — А что если я на содержании у художественной формы?..

Заговорили мы в одной эмигрантской компании про наших детей. Кто-то сказал: — Наши дети становятся американцами. Они не читают по-русски. Это ужасно. Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского? <…> На что художник Бахчанян заметил: — Пушкин жил, и ничего.

Бахчанян: «Гласность вопиющего в пустыне».

Как-то раз я сказал Бахчаняну: — У меня есть повесть «Компромисс». Хочу написать продолжение. Только заглавие всё ещё не придумал. Бахчанян подсказал: — «Компромиссис».

Бахчанян предложил название для юмористического раздела в газете: «Архипелаг Гуд Лак!»

Бахчанян говорил мне: — Ты — еврей армянского разлива.

Была такая нашумевшая история. Эмигрант купил пятиэтажный дом. Дал объявление, что сдаются квартиры. Желающих не оказалось. В результате хозяин застраховал этот дом и поджёг. Бахчанян по этому случаю высказался: «Когда дом не сдаётся, его уничтожают!»

Козловский — это непризнанный Генис.

Как-то Сашу Гениса обсчитали в бухгалтерии русскоязычной нью-йоркской газеты. Долларов на пятнадцать. Генис пошел выяснять недоразумение. Обратился к главному редактору. Тот укоризненно произнёс: — Ну что для вас пятнадцать долларов?.. А для нашей корпорации это солидные деньги. Генис от потрясения извинился.

Лемкус написал: «Вдоль дороги росли кусты барышника…» И ещё: «Он нахлобучил изящное соломенное канапе…»

Нью-Йорк. Магазин западногерманского кухонного и бытового оборудования. Продавщица с заметным немецким акцентом говорит моему другу Изе Шапиро: — Рекомендую вот эти «гэс овенс» (газовые печки). В Мюнхене производятся отличные газовые печи. — Знаю, слышал, — с невесёлой улыбкой отозвался Изя Шапиро.

Лев Халиф — помесь тореадора с быком.

Одна знакомая поехала на дачу к Вознесенским. Было это в середине зимы. Жена Вознесенского, Зоя, встретила её очень радушно. Хозяин не появлялся. — Где же Андрей? — Сидит в чулане. В дубленке на голое тело. — С чего это вдруг? — Из чулана вид хороший на дорогу. А к нам должны приехать западные журналисты. Андрюша и решил: как появится машина — дубленку в сторону! Выбежит на задний двор и будет обсыпаться снегом. Журналисты увидят — русский медведь купается в снегу. Колоритно и впечатляюще! Андрюша их заметит, смутится. Затем, прикрывая срам, убежит. А статьи в западных газетах будут начинаться так: «Гениального русского поэта мы застали купающимся в снегу…» Может, они даже сфотографируют его. Представляешь — бежит Андрюша с голым задом, а кругом российские снега.

Молодой Андрей Седых употребил в газетной корреспонденции такой оборот: «…Из храма вынесли огромный ПОРТРЕТ богородицы…»

Рассказывают, что на каком-то собрании, перед отъездом за границу, Евтушенко возмущался: — Меня будут спрашивать о деле Буковского. Снова мне отдуваться? Снова говно хлебать?! Юнна Мориц посоветовала из зала: — Раз в жизни объяви голодовку…

Алешковский рассказывал: — Эмигрант Фалькович вывез из России огромное количество сувениров. А вот обычной посуды не захватил. В результате семейство Фалькович долго ело куриный бульон из палехских шкатулок.

В Нью-Йорке гостил поэт Соснора. Помнится, я, критикуя Америку, сказал ему: — Здесь полно еды, одежды, развлечений, и — никаких мыслей! Соснора ответил: — А в России, наоборот, сплошные мысли. Про еду, про одежду и про развлечения.

Сцена в больнице. Меня везут на процедуру. На груди у меня лежит том Достоевского. Мне только что принесла его Нина Аловерт. Врач-американец спрашивает: — Что это за книга? — Достоевский. — «Идиот»? — Нет, «Подросток». — Таков обычай? — интересуется врач. — Да, — говорю, — таков обычай. Русские писатели умирают с томом Достоевского на груди. Американец спрашивает: — Ноу Байбл? (Не Библия?) — Нет, — говорю, — именно том Достоевского. Американец посмотрел на меня с интересом.

Когда выяснилось, что опухоль моя — не злокачественная, Лена сказала: — «Рак пятится назад…»

Диссидентский романс: «В оппозицию девушка провожала бойца…»

Миша Юпп сказал издателю Поляку: — У меня есть неизвестная фотография Ахматовой. Поляк заволновался: <…> — Какого года фотография? — Ну, семьдесят четвертого. А может, семьдесят шестого. Я не помню. — Задолго до этого она умерла. — Ну и что? — спросил Юпп. — Так что же запечатлено на этой фотографии? — Там запечатлён я, — сказал Юпп, — там запечатлен я на могиле Ахматовой в Комарове.

В Ленинград приехала делегация американских конгрессменов. Встречал их первый секретарь Ленинградского обкома Толстиков. Тут же состоялась беседа. Один из конгрессменов среди прочего заинтересовался: — Каковы показатели смертности в Ленинграде? Толстиков уверенно и коротко ответил: — В Ленинграде нет смертности!

Самый короткий рассказ: «Стройная шатенка в кофточке от «Гучи» заявила полной блондинке в кофточке от «Лорда и Тейлора»: — Надька, сука ты позорная!» — парафраз в «Самый короткий рассказ» // «Новый американец», №10, 11 апреля 1980

Бахчанян сообщил мне новость: — Лимонов перерезал себе вены электрической бритвой!

Романс диетолога: И всюду сласти роковые, И от жиров защиты нет…

Романс охранника: В бананово-лимонном Сыктывкаре…

Томашевский и Серман гуляли в Крыму. Томашевский рассказывал: «В тридцатые годы здесь была кипарисовая аллея. Приехал Сталин. Стал жить здесь на даче. Охрана решила, что за кипарисами могут спрятаться диверсанты. Кипарисовую аллею вырубили. Начали сажать эвкалиптовые деревья. К сожалению, они не прижились…» — И что же в результате? Томашевский ответил: — Начали сажать агрономов…

Один эмигрант вывез из Союза прах нелюбимой тёщи. Объяснил это своим принципиальным антибольшевизмом. Прямо так и выразился: — Чтобы не досталась большевикам!