Владимир Георгиевич Сорокин

русский писатель, сценарист, драматург, художник

Владимир Георгиевич Сорокин (род. 7 августа 1955) — русский писатель, драматург, сценарист, один из наиболее ярких представителей концептуализма и соц-арта в русской литературе.

Владимир Георгиевич Сорокин
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе

ЦитатыПравить

  •  

Города, как и люди, бывают сексуальные и фригидные. Можно всю жизнь прожить с человеком, так и не познав его эрос, не почувствовав. Так и любой город способен заставить вас вдруг затрепетать от оргазма или наоборот обречь на десятилетия тоскливого совместного существования.
Я прожил полтора года в Токио, но до сих пор не открыл для себя эроса этого удивительного города. Берлин отдался мне через полгода. Санкт-Петербург — через неделю. Париж — через двенадцать часов.
В каждом городе есть свой эрос.
Москва для меня — не город. И не страна. И даже не Внутренняя Россия.
Москва — спящая великанша. Она лежит навзничь посреди России. И спит тяжёлым русским сном.
Чтобы войти в неё, надо знать её эрогенные зоны. Иначе она грубо оттолкнёт вас и навсегда закроется.
Для каждого москвича есть свои нежные места на теле столицы. Но надо очень хотеть найти их. <…>
Почти двенадцать лет потребовалось, чтобы найти и прикоснуться к тайным и нежным местам Москвы. <…>
Эрогенных зон на теле Москвы всего семь. Касаться их лучше летом. Итак:
1. МГУ и смотровая площадка на Воробьёвых горах
<…> Там облокотитесь на полированный гранит парапета и всмотритесь в раскинувшуюся перед вами панораму города до слёз в глазах. Как только они выступят и панорама сольется в мерцающий калейдоскоп, постарайтесь почувствовать Москву в виде цветного шара, парящего в воздухе. Почувствовав, вытрите слёзы и отправляйтесь дальше. <…>
Эротику Москвы объяснить не просто трудно, а невозможно. Её надо почувствовать. <…>
5. Станция метро «Красные ворота»
Московское метро на первый взгляд кажется одной огромной эрогенной зоной, перистальтом, каждый изгиб которого мраморно требует нежных прикосновений. Но это лишь поверхностное впечатление. За сорок пять лет путешествий по этому лабиринту я обнаружил только одну станцию с эротическими вибрациями: «Красные ворота». Поезжайте туда после полуночи, разденьтесь, встаньте в одну из гранитных ниш и замрите на несколько минут в позе Аполлона <…> или Афродиты. <…>
Чтобы почувствовать эрос Москвы, вовсе не обязательно совершать зловещие обряды и ритуальные убийства. Нет решительно никакой необходимости брызгать на кремлёвскую стену медвежьей желчью, испражняться в полночь с Крымского моста, метать в проституток отравленные дротики или мастурбировать на памятник Тимирязеву. Москва, как и любая женщина, нуждается в искренней нежности, идущей от сердца.
Многие москвичи склонны видеть главную эрогенную зону в Красной площади. Особенно продвинутые считают Красную площадь бритым лобком столицы, увенчанным двумя клиторами — храмом Василия Блаженного и мавзолеем Ленина.

  — «Эрос Москвы», 2000
  •  

C высоты птичьего (вертолётного) полёта Токио похож на Нью-Йорк после не очень успешной атомной бомбардировки: в гомогенной массе пеньков снесённых небоскребов торчат уцелевшие стоэтажные башни-одиночки. Они стоят неуверенными великанами. Бетонно требуют сочувствия.
<…> токийская толпа патологически неагрессивна. У каждого европейца с ней свои отношения. Может, поэтому все европейцы (а иногда и индусы и темнокожие) с вами на улице здороваются, как-то застенчиво произнося: «Хэлло!» Сочувственно заглядывают в глаза. Мол, старик, ты не один здесь оказался. Подобная традиция жива почему-то только в Токио. Вид европейцев на токийских улицах вызывает жалость. Они здесь всегда некрасивые и устало-озабоченные. От их тусклых взглядов и серых лиц накатывает тоска и хочется есть. <…>
Подземка Токио потрясает, как Левиафан. Но там всегда чисто и уютно, даже в час пик. Японцы любят спать стоя. Выспаться в метро на груди у европейца тайная мечта многих японцев. <…>
Город работает, как часы. Но проникнуть в его душу туристом, как в Париж или Нью-Йорк, невозможно: он ускользнёт. Не верьте тем, кто судит о Восточной Столице после двухнедельного японского тура. Это всего лишь скольжение по поверхности великого айсберга: Токио не открылся им. В нём надо пожить. Тогда он впустит вас. И навсегда войдёт в ваши сны.

  — «Рёв Годзиллы и крик Пикачу», 2003
  •  

Проблема профессиональных филологов в том, и только в том, что они оценивают одну книгу при помощи десятков и сотен других книг, прочитанных ранее. И другого механизма оценки литературы у них нет. Посему, полагаю я, у филологов есть лишь один глаз, сугубо литературный, способный только сравнивать тексты. Глаз второй, смотрящий в жизнь, у большинства литературоведов постепенно затянулся мутной текстуальной плёнкой, толщина которой прямо пропорциональна количеству прочитанных книг. Голова филологов заполнена книгами до предела. Они видят жизнь только сквозь текст. И гордятся этим. Навсегда объевшиеся и отравленные литературой, они воспринимают живую жизнь как продолжение текста, как приложение к нему. «Все в мире есть текст!» — сказал философ Витгенштейн, и эту сомнительную максиму подхватили в конце шестидесятых французские подхватили в конце шестидесятых французские философы. Хочется спросить: а чувство страха — тоже текст? Любовь — текст? Покалывание в пояснице — тоже текст? Для большинства филологов — да. <…>
То, что суровый эстет Набоков, смакующий мрачновато-призрачный мир «Шинели», в упор не различал поэтики «Тараса Бульбы», считая повесть неудачей Гоголя, проблема самого Набокова. И только. Ибо море слёз, пролитое миллионами простых читателей над сценой казни Тараса, вполне способно своими волнами потрясти мраморную скалу набоковского высокомерия. <…>
Так что, господа филологи-слависты, протрите ваш единственный глаз. Хватит смотреть на живых писателей сквозь пласт розоватого мармелада, сваренного Дерридой и Делёзом на хилом костре псевдореволюции 68-го года. Хватит навешивать на нас гнилых собак, порождённых вашим высокомерием, самоуверенностью и леностью ума. Хватит прятаться за цитаты. Хватит впаривать высоколобую туфту. Хватит лепить горбатых шоколадных зайчиков шизоанализа и деконструкции.
Литература — живое дело, свободная и сильная река. Она течёт. И течёт по-разному. Следите за её течением. Но не с тихого приуниверситетского бережка с подстриженным газончиком и политкорректными студентами-нудистами и не из университетской библиотеки, пропахшей бумажной пылью. Войдите в эту реку, почувствуйте её своим телом, станьте частью её. Прополощите в ней ваши мозги, уставшие от симулякров и трансгрессий. И тогда, возможно, сцена казни Тараса вызовет у вас искренние слёзы, солоноватый привкус которых вернет вам чувство реального. <…>
По большому счёту всю жизнь меня интересовала (и продолжает) одна-единственная тема, один-единственный и роковой вопрос: что такое насилие и почему люди не в состоянии отказаться от него? Вопрос сей оказался мучительным не только для меня, автора, но и для моих читателей, ибо я вовсе не старался, да и не мог дать на него ответ в романах, рассказах и пьесах, а лишь по-разному задавал его, ставя этот зловещий чёрный кубик на разные подставки и площадки обозрения.

  «Mea Culpa?», 2005
  •  

Вспоминаю нашу последнюю встречу в Токио. Мы сидели в маленьком ресторанчике, ели суши и говорили о перемещении людей во Вселенной. И я сказал, что многие до сих пор сомневаются в том, что американцы действительно побывали на Луне. Тогда Виктор ответил: „Владимир, мне кажется, вопрос не в том, были ли американцы на Луне, а в том, существует ли сама Луна“. Я думаю, никто из современных российских писателей не смог бы ответить так. В этом ответе весь Виктор Пелевин со своим неповторимым миром. Именно за это мы, читатели, любим и ценим Виктора Пелевина. Я желаю Виктору Олеговичу новых книг, новых путешествий, новых открытий и новых Лун в его удивительном внутреннем космосе.[1]

  — поздравление Пелевина с днём рождения, 2005

ИнтервьюПравить

Высказывания о произведениях приводятся в статьях о них.
  •  

Для меня первичен не соц-арт, а поп-арт. Уорхол дал мне больше, чем Джойс. Соц-арт — это лишь часть поп-арта, принципами которого я пользуюсь постоянно.[2]

  •  

Я получаю колоссальное удовольствие, играя с различными стилями. Для меня — это чистая пластическая работа — слова как глина. Я физически чувствую, как леплю текст. Когда мне говорят — как можно так издеваться над людьми, я отвечаю: «Это не люди, это просто буквы на бумаге»[3]

  •  

[В своей прозе я ориентировался] на соцреализм среднего уровня, из какого-нибудь калужского издательства.[4]

  •  

Я — любитель, а не профессионал. У меня отношение к этому процессу как к сугубо приватному занятию. Для меня — это род терапии<…> щит от социума, попытка борьбы со своей психикой. Для меня текст и процесс писания — это транквилизатор, который многое глушит и позволяет забывать об ужасе этого мира, в котором мы оказались (я имею в виду не советский мир, а просто эту реальность).[5]резюмировал А. Генису: «Когда пишешь, не страшно»[5]

2000-еПравить

  •  

Мне кажется, что роман — это такая птица Феникс, которая умирает и возрождается бесконечное число раз. И, наверно, роман умрёт со смертью последнего читателя. В начале XX века все цитировали слова Ницше о том, что «Бог умер». Это ведь не означало, что умер Бог. Умерло некое старое представление о Боге. Бог жив, пока живы верующие. Так же и роман…[6]

  •  

Лично для меня литература отделена от жизни, мои произведения никак не связаны с тем, как я живу, люблю и верю. Весь мой опыт в литературе — это попытка снять с этой области некую мистическую паутину, которой она была окутана последние два века.
<…> Мои опыты вызвали ярость у критиков толстых журналов, которые, как жрецы умершего бога — Великой Русской Литературы, стали изо всех сил делать вид, что он жив. <…>
Литература — не стенобитная машина. Я не боролся с советской прозой, я просто её исследовал. <…> Это был самодостаточный литературный эксперимент. На самом деле я не был диссидентом <…>. Я боролся с самим собой и за качество своих текстов.

  «Владимир Сорокин не хочет быть пророком как Лев Толстой», 2 июля 2003
  •  

— Представьте себе, идёт эта акция на главной культурной площади страны — перед Большим театром. Рвут книги, причем надрезанные, чтобы легче было рвать. Бросают в огромный унитаз и посыпают хлоркой — для дезинфекции. При этом звучит музыка из «Лебединого озера». И одного моего знакомого из Министерства культуры — он обычно проходил через этот сквер — останавливает милиционер: «Обойдите, пожалуйста. Здесь идёт акция». То есть милиция их охраняла от зевак.
корр.: Иначе говоря, действо для самих себя. Напоминает онанизм.
— Да, действительно похоже. Но это уже государственный онанизм. При Ельцине приехал бы ОМОН, и их бы быстро повязали.

  «Мы все отравлены литературой», конец 2003
  •  

корр.: Откуда во время реформы русского языка 50-60-х годов прошлого века в слове «дермо» появился мягкий кончик «ь»? <…>
— У меня есть, конечно, версия своя. Это произошло в период хрущёвской оттепели. Помягчали нравы — вот и на дерьме отразилось.

  — тогда же
  •  

… не надо быть стенобитной машиной, как Солженицын — он был актуальным писателем, пока существовала советская власть. Не надо только швырять камни. Пока система стояла, он метал в неё камни, причем очень хорошо. Но он её разрушил — и что дальше? Что делать стенобитной машине, если некуда метать камни? Только ржаветь. <…>
Мои вещи попадают в нервные узлы общества, и наше коллективное тело от этого содрогается. Но на самом деле это иглоукалывание и общество только становится здоровее. Когда-нибудь это поймут и оценят. Мне кажется, моя литература носит терапевтический характер, освобождает от застарелых комплексов.

  «Доктор Сорокин», сентябрь 2005
  •  

Россия — очень богатое поле для альтернативной истории. Потому что никто в нашей стране, начиная от президента и кончая последним бомжем, не знает, что с ней будет. И для писателя это, безусловно, Эльдорадо. Это русская метафизика. Я много раз говорил: мы живём между прошлым и будущим. Мы не чувствуем настоящее, потому что мы либо вспоминаем, как было хорошо или, наоборот, как было плохо, либо гадаем на кофейной гуще о будущем.

  «Мой «День опричника» — это купание авторского красного коня», 25 августа 2006
  •  

Мне один критик пожелал тюремного опыта. Только наивный человек может такое посоветовать. Это всё равно, если бы я пожелал ему, как Белинскому, заразиться туберкулёзом и научиться харкать кровью — чтобы как следует чувствовать литературу.

  «Правила жизни», 2006
  •  

… идея опричнины в современной России довольно ярко приживается. <…> В этом, собственно, и сила этой идеи, что параноик Иван Грозный сумел заразить ею российскую власть. <…> У неё, конечно, бывают латентные периоды и бывают обострения. Последние лет десять — период обострения. Но очень может быть, что до пика мы ещё не дошли.[7][8]

  •  

Когда мне позвонили и рассказали про этот перформанс — перед Большим театром, <…> — я понял, что попал в сюжет одного из собственных рассказов, и относился к этому соответственно — иронично. Но когда «идущие» пришли ко мне домой под видом рабочих и показали заказ: навесить на окна тюремные решетки, — это меня отрезвило. А где-то через неделю на меня было открыто уголовное дело. Мило, правда?

  «История возвращается не только в виде фарса», 26 декабря 2006
  •  

За последние 15 лет в России образовалась уникальная ситуация, которой у нас не было никогда раньше. Писатель может что угодно написать, издатель — напечатать, а читатель — купить, прочитать и поставить на полку. Эта ситуация завораживает и потрясает. Многие с этим потрясением не справились — я имею в виду писателей подполья. Они всплыли, как глубоководные рыбы, глотнули воздуха — и их разорвало[9].

  «Русский абсурд внешне мутирует, хотя внутри не меняется с XVI века», 20 марта 2007
  •  

У меня был совершенно мистический случай. Я взял такси в Москве, еду. И вдруг вижу, что за рулём сидит… Виктор Пелевин. Таксист — один к одному просто. Пелевин вылитый! И эти его очки… Я сначала подумал, не пошёл ли Виктор подработать, набраться материала в народе. И думаю: «Да, бывает же». И замечаю, что он так в зеркальце на меня поглядывает. А я сзади сидел. Машина на светофоре останавливается, он ко мне тогда обращается: «Извините, можно вопрос задать?» Я говорю: «Да, конечно». — «Это вы написали «Голубое сало»? — «Да». — «Ну вот, а я ведь сразу угадал, с первого взгляда просто, что вы — Виктор Пелевин!»

  «Я почувствовал, что сейчас пойду и просто-напросто убью его», 2 апреля 2008
  •  

Александр Исаевич Солженицын был, <…> может быть, самым великим русским публицистом. Его «Архипелаг ГУЛАГ» воспитал целое поколение антисоветчиков, которое внесли вклад в разрушение чудовищного советского государства. Это по-настоящему великая книга. <…> Миф ее очень силён. В 70-е годы один мой приятель всерьёз утверждал, что если собрать компанию людей с самиздатским «Архипелагом» и посадить их в метро на Кольцевой, то после ста кругов вокруг Кремля советская власть рухнет.[10]

  •  

Есть фантомные боли — это когда болит рука или нога, которых давно нет. Так вот Украина, Грузия и страны Прибалтики — это ампутированные части Российской Империи.
И когда они начинают болеть и чесаться, это Россию раздражает, она нервничает и делает такие поступки, которые вот сейчас почти поссорили её с западным миром.

  «Володимир Сорокін про фантомні болі Батьківщини», 12 сентября 2008

2010-еПравить

  •  

… «Букер», «Антибукер», «Нацбест». <…> Я давно говорю, что эти премии присуждались по принципу, кому бы не дать. Наиболее яркие писатели, которых активно переводят за рубежом, ничего не получают у нас практически. Потому что, к сожалению, провинциальная толстожурнальная братия нас ненавидит, ибо фатально отстала от жизни и литературы.

  «Миллион евро за роман», 7 октября 2010
  •  

Да, были разговоры, что я разрушаю русскую литературу. Нет, я её не разрушаю, я ей обновляю кровь, пускаю старую, гнилую, и вливаю новую. Потом я, конечно, расчищал место — надо было сдвинуть в сторону «совок», а для этого нужно было взорвать несколько литературных атомных бомб, что я в 1980-е годы и сделал.

  «Писатель-кровопускатель», 5 ноября 2010
  •  

Это вообще очень большая тема, тема структуры нашего пирамидального государства, в котором нет граждан, а есть подданные. <…> Каждый мелкий начальник, получая власть, активирует в себе этот ген опричнины.

  — [http://www.srkn.ru/interview/cukroviykreml.html « Цукровый Кремль»], 12 ноября 2010
  •  

У нас ведь государство — это живое существо всегда было. Как медведь. Сейчас медведь лежит в берлоге, и со стороны видно, что он вроде жив. Шкура поднимается и опускается. Он как бы дышит. Как бы! Потому что внутри он набит паразитами, а не живой плотью. Они там шевелятся, выжирая последнее. А мы всё ещё принимаем это движение за естественное дыхание.

  «Тираннозавр лёг на брюхо», 9 июня 2011
  •  

… я в наши русские премии не верю, начиная с «Русского Букера» убогого. Бросили англичане подачку, и наши шестидесятники радостно подхватили… Позор! Я был на первом «Букере» [в 1992 году], сидел и видел паноптикум толстожурнальной тусы. Помню, как они завопили, <…> когда «Сундучок Милашевича» получил «Букера». Я подумал: чему они так радуются? Это же посредственность! Но было уже поздно. В любом деле: если первая нота фальшивая — всё обречено. Так «Букер» и врезал русского дуба.

  — тогда же
  •  

Некоторые лозунги митингов вызывают недоумение. Например: «За честные выборы». Ну какие честные выборы! Это мне напоминает, например: люди играют в вист, заходит известный шулер, вынимает колоду, садится. Игроки говорят: «У него краплёная колода». Он отвечает: «Господа, не переживайте, колода крапленая, но я играю честно. Вы можете даже поставить видеокамеры».

  «Происходит обыдление элит», 30 января 2012
  •  

Почему Сталину так легко удалось раскрутить маховик насилия? Потому что было много людей, которых оно не удивляло. Крепостное, холопское сознание, готовность к насилию и унижению. Причина — запоздалая крестьянская реформа, которая опоздала лет на пятьдесят. Александр I её не провёл, побоялся. А потом уже было поздновато…

  «Дорогой гвоздь», ноябрь 2013
  •  

Мне кажется, что мы, русские, давно научились использовать хаос как некую силу. То есть, интеллигенция и писатели используют его как вдохновляющую энергию. А граждане борются с ним при помощи водки и мата. Они его заговаривают матом, а при помощи водки они приручают его, делают домашним животным. А власть тоже использует русский хаос. Я думаю, что в этом у неё большой опыт. Хаос помогает ей воровать, например. На хаос можно очень многое списать.

  «Помутнение умов в России — временная болезнь», 23 июня 2015
  •  

Наверное, когда страна катится по наклонной, трудно уберечь в себе гражданина. (смеётся) Гражданин из тебя вываливается!

  6 августа 2015
  •  

Германия оказалась в лучшем положении, чем Россия, потому что ей весь мир помог вырыть большую могилу и всех нацистских чудовищ прошлого сбросить туда и закопать. А у нас их Ельцин отодвинул в угол и забросал опилками, мол, сгниют сами. Оказалось, что не сгнили, а ожили как зомби.

  «Между русскими и немцами сильное взаимопритяжение», 10 февраля 2016
  •  

Концептуализм [в России] мёртв, но я ещё нет.

  «Я стараюсь найти словесную одежду для некой идеи», 8 августа 2016
«Тень опричника», 2012Править
Дилетант. — 2012. — № 1.
  •  

Если говорить всерьёз об опричнине, об этом зловещем феномене, то парадокс в том, что она не была описана в литературе. Получается, что классики наши, бородатые и великие, стеснялись писать об этом. И боялись. Понимаю почему — не только по цензурным соображениям. <…>
Любопытно, что после того, как Грозный казнил всю верхушку опричнины и практически разогнал её, он под страхом смерти запретил употреблять это слово, и опричников стали называть дворовыми людьми. Что же произошло? Если вспомнить старика Фрейда, то произошло как бы вытеснение травмы — явление было вытеснено из народного сознания в подсознание. А раз оно не описано, не названо своим именем, значит, живо. И до сих пор работает. Что, собственно, и доказано всей путинской эпохой. Опричнина на самом деле жива.

  •  

Мне кажется, что у нас сейчас совершенно парадоксальная ситуация, когда феодально-советское прошлое буквально, как динозавр, сожрало настоящее. И получается, что будущего у нас нет по определению: ему не на чем вырасти, почва для этого не годится. То и дело с разных сторон слышу: «мы не видим будущего». А это уже некий приговор режиму, времени.
Всё, что происходит сейчас, включая так называемые выборы, напоминает 1984 год, когда воцарился Черненко. Тогда было такое чувство, что будущее как пространственная перспектива схлопнулось. Стало плоским и совершенно мутным. Вот сегодня у меня приблизительно такое же чувство. И тот же привкус.
С другой стороны, тогда казалось, что эта власть, как ночной кошмар, никуда не денется. Но она делась. И, в общем-то, довольно быстро. Кстати, вот что ещё объединяет нынешних правителей и позднебрежневских: они стали гротеском. Даже самопародией. А как только в России власть становится пародией, ей жить остаётся не очень долго. Так что в этом смысле я пессимистический оптимист. <…>
Опричнина — очень серьёзная и болезненная для русских тема. Потому что она, хоть и просуществовала всего 6-7 лет, впрыснула в сознание народа своеобразный яд. Человек, приближённый к власти, — любой человек, даже самый маленький и ничтожный, — может стать оккупантом в собственной стране. <…> Опричники так и вели себя. Тактика выжженной земли, когда они, возвращаясь из разграбленного и практически уничтоженного Новгорода, резали скот в деревнях и жгли дома, — это тактика оккупантов. Яд помог родиться идее, что есть мы и есть они — власть, к которой я, маленький человек, гаишник или чиновник, прислонился. И я теперь оккупант в своей стране.
Этот яд и формирует, на самом деле, вертикаль власти. Пока это не будет описано, вскрыто, названо своим именем и обсуждено, система будет работать. <…> И народ ощущает государственную власть как власть оккупантов, живущих и действующих по своим, неведомым законам.

«Гротеск стал нашим главным воздухом», 2012Править
Colta, 15 ноября 2012
  •  

… презрение [нашей] нынешней власти к интеллигенции. Ведь это же власть, у которой в голове не буквы, а цифры, нули. На кой хрен им вообще сдалась литература?

  •  

На ранних этапах, когда она только появляется, она всего лишь идеология. Но как только она овладевает массами — это уже становится паранойей. Собственно, сейчас это и происходит. Наверху — паранойя, внизу — деградация. Такая вот у нас «Изумрудная скрижаль».

  •  

Абсолютный мировой бренд — Казимир Малевич и супрематизм, который повлиял я не говорю уже на художественный мир, но на весь дизайн двадцатого века.

  •  

— Мутации — это «Старые песни о главном». И заданное ими отношение к советскому «хорошему» времени. Если его как-то подкрасить, упаковать посовременнее, то получится довольно милый мирок. И очень многие на это ведутся. Ну а власти это очень выгодно. <…> Я бы назвал это мутацией непохороненности совка. Как если бы вот здесь, в этом кафе, лежал труп. И не положено было его выносить. Привыкли бы к запаху. Сжились. Даже сказали бы — а в этом что-то есть! Эта непохороненность и заставляет людей мутировать. Вот новое поколение молодых сталинистов народилось, абсолютно уверенных в том, что сталинизм — это прекрасно. Надышались трупных миазмов.
корр.: Вы сказали, что Великую Русскую стену между Западом и Россией сейчас никто не будет возводить. Но ведь виртуально она уже существует?
— Она за это путинское 12-летие, как я сказал, возведена в головах. Это два тезиса: у нас особый путь. И — нас окружают враги. Это даже не советские тезисы. Примерно то же самое говорил Александр III — у нас два союзника: флот и армия. Я много езжу, всё-таки переведён на 25 языков, и я с прискорбием замечаю, как начинают коситься на русских. Причём если в советское время косились с сочувствием, понимая, что это люди из «лагеря», то сейчас это уже такая брезгливость. Мол, какой-то ужас у них происходит, какая-то вечная страна негодяев. И это по сравнению с 90-ми, когда мир распахнулся нам навстречу, был такой интерес к русским. Нас ожидали. Казалось, мы развернёмся и двинемся по человеческому пути. Сейчас уже не ждут. Всё. Время потеряно. <…>
Я как-то поймал себя на мысли, что чем больше живу в нашей стране, тем больше верю в её прошлое. Мне интереснее думать не про XXI век, а про конец XIX. <…> Люди были поприличнее. Я был в Стэнфорде. Там огромный архив. И я читал дневники русских офицеров. Очень трогательные. С 14-го года по 20-й. Последняя страница — с веточкой акации. Одесса. Абсолютно другие люди. Этика другая, я уж не говорю о языке. Постсоветское государство вообще странно называть Россией. Там — это была Россия. А здесь — постсоветское государство, где живут постсоветские люди, говорящие на постсоветском языке.

Художественные произведенияПравить

  •  

Сдаётся мне, ежели подойти к укоренению в госструктурах феномена мужественной любви онтологически, то властная вертикаль наша давно уже не токмо казённой ответственностью укрепляется. Но и мужественной нежностью. И в этом — обновление конструкции старой вертикали. А может, рискну высказать предположение, что это уже несущий элемент всей госпирамиды. А по-русски говоря: фундамент. Один опальный политолог не так давно в Нетях порассуждал на эту тему. Мол, русская вертикаль власти во все времена была колом, на коем сидела туша страны нашей; сперва, дескать, кол тот был дубовый, потом осиновый, берёзовый, чугунный, стальной, железобетонный, пластиковый. А теперь стал он живым. Вполне точное умозаключение. Ибо лучше на теплокровном торчать, чем на пластиковом.

  — «Отпуск», 2012

О СорокинеПравить

Статьи о произведенияхПравить

ПримечанияПравить

  1. Дни рождения: Сегодня исполняется 43 года писателю Виктору Пелевину // Коммерсантъ. — 2005. — № 219 (22 ноября). — С. 21.
  2. Генис А. Чузнь и жидо // Генис А. Иван Петрович умер. — М.: Новое литературное обозрение, 1999. — С. 73.
  3. А. Генис. Страшный сон // Октябрь. — 1999.
  4. Часть третья, Глава II. 2. 4. Владимир Сорокин // Лейдерман Н. Л., Липовецкий М. Н. Современная русская литература. 1950—1990-е годы. В 2 тт. — М.: Академия, 2003. — Т. 2.
  5. 1 2 Страшный сон // А. Генис. Частный случай — филологическая проза. — 2009.
  6. Возможности романа в современном мире (Круглый стол в Токийском университете), 27.10.2001.
  7. www.akzia.ru, 2006, № 11.
  8. Алла Латынина. Сказки о России // Новый мир. — 2007. — № 2.
  9. Эта метафора была ранее, например, у Солженицына в «Бодался телёнок с дубом» (гл. «На поверхности», 1967).
  10. Урок литературы и истории // Грани.Ру, 04.08.2008.

СсылкиПравить