Рецензии Виссариона Белинского 1846 года

Здесь представлены цитаты из написанных в 1846 году рецензий Виссариона Белинского. Все до ноября опубликованы в отделении VI «Отечественных записок» (их название далее не обозначено), большинство — анонимно, многие подверглись редакторской и цензурной правкам, окончательно устранённым в Полном собрании сочинений 1950-х годов. Цензурные разрешения даны номерам в последние дни предыдущего месяца.

Цитаты

Январь

Т. XLIV, № 2, с. 45-61.

Таких альманахов, как «Петербургский сборник», у нас ещё не бывало. По формату, числу листов и изящности издания он напоминает собою «Сто русских литераторов»; что же касается до содержания, то с этой стороны «Сто русских литераторов» нисколько не напоминают собою «Петербургского сборника». Не говоря о прекрасном переводе «Макбета» г. Кронеберга <…> и о других статьях, <…> в «Петербургском сборнике» напечатан роман «Бедные люди» г. Достоевского — имя совершенно неизвестное и новое, но которому, как кажется, суждено играть значительную роль в нашей литературе. В этой книжке «Отечественных записок» русская публика прочтёт и ещё роман г. Достоевского «Двойник», — этого слишком достаточно для её убеждения, что такими произведениями обыкновенные таланты не начинают своего поприща.

— «Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым»

«Невский альманах» 1846 года похож немного на человека, довольно обыкновенного, даже дюжинного, о котором давно уже ни слуху, ни духу, которого все считают покойником и который вдруг неожиданно является к вам в новом костюме и если не с новыми манерами, то с претензиями на новые манеры. <…> «Невский альманах» просыпается после почти пятнадцатилетнего сна и является к нам в большом формате, щегольски, хотя и с страшным количеством опечаток…

	Всякий весельчак дурного тона считает себя теперь юмористом! Человек, которого всё остроумие, едкость состоят в том, что он высовывает язык на всё, чего даже не понимает, смело выдаёт себя за юмориста! <…> Им не растолкуешь, что юмор — талант <…> почти столько же редкий, как гениальность… <…> на сто остряков, действительно остроумных, едва ли можно найти одного юмориста…
	— «Юмористические рассказы нашего времени, издаваемые Абракадаброю. Книжка первая»

По нашему варварскому западному образу мыслить, «сераль» есть понятие не совсем нравственное; но восточный человек сумел и самую животность соединить с чистейшею нравственностью; восточные женщины не знают грамоте, ругаются, царапаются, отравляют друг друга ядом, но зато как они стыдливы, целомудренны! Попробуй-ка мужчина заглянуть им в лицо — беда! они вас выругают так, что от этой брани любой русский извозчик содрогнётся… <…> Для мусульманина отечество там, где ислам, и ему де грех резать своих соотечественников, лишь бы только он резал их с «правоверными» же, а не с проклятыми гяурами…

— «Мирза Хаджи-Баба Исфагани. Сочинение Морьера. Издание второе»

Февраль

Т. XLV, № 3, с. 1-25.

Каков бы ни был характер его литературной деятельности за последние десять лет, в нём многое объясняется стесненными обстоятельствами… Во всяком случае, забывая о недавнем, мы тем живее вспоминаем о первом блестящем периоде литературной деятельности этого необыкновенного человека, который сам себе создал свои средства, начав учиться в те лета, когда другие почти оканчивают своё учение, который, опираясь на свою даровитую натуру и свойственную русскому человеку сметливость, смышлёность и смелость, можно сказать, создал журнал в России… Этим он сделал гораздо больше, нежели как теперь думают, — и вообще, Полевой ещё ждёт и, может быть, не скоро дождётся истинной оценки; <…> и имя его навсегда останется и в истории русской литературы и в признательной памяти общества…

— «Столетие России, с 1745 до 1845 года. <…> Сочинение Николая Полевого. Часть вторая»

	«Воспитанница», повесть графа Соллогуба, <…> в целом не принадлежит к числу лучших произведений даровитого пера его: она немножко растянута и местами театральна.
	— «Вчера и сегодня. Литературный сборник, составленный гр. В. А. Соллогубом. Книга вторая»

	Книжка благонамеренная и доброжелательная, но холодная, как лёд, сухая, как треска-рыба, скучная, как осенний или, пожалуй, и весенний день под петербургским небом.
	— «Занимательное и поучительное чтение для детей. Издание второе»

Март

Т. XLV, № 4, с. 52-89.

Было время, когда все твердили о том, что поэту нужны только талант и вдохновение, что он учён без науки, всезнающ без учения; что он сам себе судья и закон; что его фантазия есть источник откровения всех тайн бытия; что внутренний мир его ощущений и видений интереснее всех фактов действительности и что поэтому он может не знать, что делается вокруг него на белом свете, и должен говорить нам, толпе, только о самом себе, а мы, толпа, стоя на коленях, с разинутыми ртами, должны внимать ему с благоговением, считая себя счастливыми, если ему вздумается ругнуть нас хорошенько энергическим стишком. Такое воззрение на поэта господствовало у нас в эпоху так называемого романтизма блаженной памяти. И действительно, тогда гений мог легко обходиться без всех наук, кроме азбуки, а в гении попасть можно было всякому, у кого была способность точить гладкие стишки и было довольно мелкого самолюбия, чтоб вообразить себя выше «презренной толпы», т. е. всех людей, которые действительно что-нибудь знают, <…> что-нибудь чувствуют и, в особенности, <…> что-нибудь делают… Теперь не то: все кричат о необходимости знания для поэта, об идеях, о направлении, о сочувствии современной действительности. Явилась другая крайность: люди без таланта поэзии стали делаться поэтами, потому ли, что в самом деле что-нибудь узнали и поняли, или потому, что захватили несколько чужих ходячих мыслей и вообразили их своими собственными.

— «Стихотворения Аполлона Григорьева. — Стихотворения 1845 года. Я. П. Полонского»

… г. Григорьев <…> не поэт, вовсе не поэт. В его стихотворениях прорываются проблески поэзии, но поэзии ума, негодования. Видишь в них ум и чувство, но не видишь фантазии, творчества, даже стиха. Правда, местами стих его бывает силён и прекрасен, но тогда только, когда он одушевлён негодованием, превращается в бич сатиры, касаясь некоторых явлений действительности <…>. В лиризме же его стих прозаичен, негладок, нескладен, вял. Везде одни рассуждения, нигде образов, картин. Сверх того, пафос лиризма г. Григорьева однообразен и не столько личен, сколько эгоистичен, не столько истинен, сколько заимствован. Г-н Григорьев — почти неизменный герой своих стихотворений. Он певец вечно одного и того же предмета — собственного своего страдания. В наше время страдания нипочём, — мы все страдаем наповал, особенно в стихах. Вина этому Байрон, который своим могущественным влиянием все литературы Европы наладил на тон страдания. У нас это начинало было выходить из моды, но пример Лермонтова вновь вывел на свет несколько страдальцев. Правду говорят, что подражатели доводят до крайности мысль своего образца <…>. Герои Лермонтова — <…> люди судьбы, они борются с нею или гордо падают под её ударами, но говорят просто и не щеголяют страданием. Г-н Григорьев силится сделать из своей поэзии апофеозу страдания; но читатель не сочувствует его страданию, потому что не понимает ни причины его, ни его характера, — и мысль поэта носится перед ним в каком-то тумане. <…> Едва ли знает это сам поэт. В его гимнах есть признаки довольно дешёвого примирения при помощи мистицизма, на манер г. Ф. Глинки, а в его «разных стихотворениях» проглядывает скептицизм, отзывающийся больше неуживчивостью беспокойного самолюбия, нежели тревогами беспокойного ума. <…> Г-н Полонский находится в обратном отношении к г. Григорьеву. У него больше самостоятельного элемента поэзии, следовательно, больше таланта; но ни с чем не связанный, чисто внешний талант этот можно рассмотреть и заметить только через микроскоп — так миниатюрен он… <…> Г-ну Григорьеву есть о чём писать, но недостаёт способности к форме — хотя и тут сила чувства и мысли иногда блистательно выручает его; но г. Полонскому решительно не о чем писать <…>. Это заставляет его прибегать, за отсутствием мысли, к умничанью и хитрым рефлексиям.

— там же

В русском человеке, особенно под старость, проявляется иногда невинная охота к велеречивому мудрствованию, которое, впрочем, редко доходит до сухого педантизма. Русский человек любит иногда произнести высокопарную речь (даже в мужике эта страсть заметна), заговорить Цицероном, в нос, на о, с примесью книжных и славянских слов. Остаток ли это стародавнего влияния на нас восточно-греческой кудреватой и многоглаголивой учёности, свойство ли это самого русского племени — мы не берёмся решить <…>. К тому же, при здравом и живом уме русского человека, это свойство более любезно, чем смешно; вообще, не худо бы нам прибавить себе несколько балласта, остепениться и стараться противодействовать нашему врождённому непостоянству и беспечному, насмешливому равнодушию. <…> В деревне, в семейном кружку, зимой под шумок самовара, должно быть, весьма приятно читать г. Галича: слог ясный, спорить не о чем, спокойное и ровное красноречие — чего более требовать? Чтение книги г. Галича, правда, можно сравнить с щёлканьем калёных орехов; в сущности — удовольствия оно не доставляет никакого, а отстать нельзя; в самой непрерывности занятия, не доставляющего нам ни малейшего удовольствия, скрывается какая-то таинственная прелесть. <…> Кто же, наконец, не знает, что развращённый Запад получает от нас все свои мысли, правда, в грубом виде, наподобие пеньки и льна, и нам же продаёт их потом втридорога — за собственные произведения? — Примером служат «Парижские письма» г. Греча в «Северной пчеле»: их слово в слово переводят фёльетонисты газет «Siècle» и «Presse». Злоязычники говорят, что не «Siècle» и «Presse» переводят письма г. Греча, но что г. Греч переводит фёльетоны этих газет и присылает перевод в «Северную пчелу» под именем своих писем!..

— «Лексикон философских предметов, составленный Александром Галичем. Том первый»

	Хотя эти рассказы и вовсе не юмористические, а только плохие и плоские, но тем не менее они — рассказы нашего времени. <…> и показывают ясно, что теперь выгоднее даже пародировать новую натуральную школу, нежели писать во вкусе старой риторической школы, — что и доказывает ясно, что реченная риторическая школа перестала здравствовать… Вечная же ей память!
	— «Юмористические рассказы нашего времени, издаваемые Абракадаброю. Книжки четвёртая и пятая.»

	Вся эта книжка — не больше, как болтовня, но болтовня живая и весёлая, местами даже лукавая и злая. <…> Между стихотворениями «Первого апреля» есть и серьёзные. Лучшее из них называется «Ревность». <…> Прочтя это стихотворение, кто не согласится, что сам г. Бенедиктов едва ли в состоянии возвыситься до такой образности и силы в выражении неистово-клокочущей и бешено-раздирающей грудь страсти…
	— «Первое апреля. Комический иллюстрированный альманах» <под ред. Н. Некрасова>

Декабрь

Современник. — 1847. — Т. I. — № 1 (ц. р. 30 декабря 1846). — Отд. III. — С. 56-59, 81-85.

Важные же недостатки романа «Мёртвые души» находим мы почти везде, где из поэта, из художника силится автор стать каким-то пророком и впадает в несколько надутый и напыщенный лиризм… К счастию, число таких лирических мест незначительно в отношении к объёму всего романа, и их можно пропускать при чтении, ничего не теряя от наслаждения, доставляемого самим романом. Но, к несчастию, эти мистико-лирические выходки в «Мёртвых душах» были не простыми, случайными ошибками со стороны их автора, но зерном, может быть, совершенной утраты его таланта для русской литературы… Всё более и более забывая своё значение художника, принимает он тон глашатая каких-то великих истин, которые в сущности отзываются не чем иным, как парадоксами человека, сбившегося с своего настоящего пути ложными теориями и системами, всегда гибельными для искусства и таланта. Так, например, в прошлом году вдруг появилась статья Гоголя о переводе «Одиссеи» Жуковским, до того исполненная пародоксов, высказанных с превыспренними претензиями да пророческий тон, что один бездарный писака нашёл себя в состоянии написать по этому поводу статью, грубую и неприличную по тону, но справедливую и основательную в опровержении парадоксов статьи Гоголя. Это опечалило всех друзей и почитателей таланта Гоголя и обрадовало всех врагов его. Но история не кончилась этим. Второе издание «Мёртвых душ» явилось с предисловием, которое… которое… которое испугало нас ещё больше знаменитой в летописях русской литературы статьи об «Одиссее»… Это предисловие внушает живые опасения за авторскую славу в будущем (в прошедшем она непоколебимо прочна); <…> оно грозит русской литературе новою великою потерею прежде времени… Предисловие это странно само по себе, но его тон… C’est le ton qui fait la musique, говорят французы… В этом тоне столько неумеренного смирения и самоотрицания, что они невольно заставляют читателя предполагать тут чувства совершенно противоположные… <…> Вы думаете, это начало предисловия к «Путешествию московского купца Трифона Коробейникова с товарищи в Иерусалим, Египет и Синайской горе, предприятое по особливому соизволению государя царя и великого князя Иоанна Васильевича в 1583 году»? — Нет, ошибаетесь: это начало предисловия ко второму изданию поэмы «Мертвые души»…

— «Похождения Чичикова, или Мёртвые души. Издание второе»

… мысль издания в маленьком и красивом формате, сжатою (компактною) печатью, полного собрания сочинений русских авторов <…> — решительно блистательнейшая мысль, какая только попадала в голову русского книгопродавца с тех пор, как существуют на Руси книгопродавцы!.. <…> она внушена русской душе А. Ф. Смирдина лукавым Западом, именно — знаменитою библиотекою Шарпантье; но ведь никому же другому из русских книгопродавцев, а всё ему же, <…> пришло желание подражать хорошему чужеземному примеру…

— [[]], «Полное собрание сочинений русских авторов: 1) Сочинения Озерова. 2) Сочинения Фонвизина. Издание А. Смирдина»

С прошлого года в Тифлисе издаётся газета «Кавказ», значение которой неоценимо важно в двух отношениях: с одной стороны, это издание, по своему содержанию столь близкое сердцу даже туземного народонаселения, распространяет между ним образованные привычки и даёт возможность грубые средства к рассеянию заменить полезными и благородными; с другой стороны, газета «Кавказ» знакомит Россию с самым интересным и наименее знаемым ею краем, входящим в её состав. Верная своему специальному назначению, эта газета вполне достигает своей цели: её содержание — неистощимый магазин материалов для истории, географии, статистики и этнографии Кавказа. Но как сбережение листков газеты неудобно по их формату, то её редактор, г. Константинов, решился перепечатать более важные статьи в отдельных книжках, по полугодиям, на первый раз только в числе 50-ти экземпляров, и то не для продажи. О последнем обстоятельстве нельзя не пожалеть: такую книгу многие желали бы иметь, и она не залежалась бы в книжных лавках.

— «Сборник газеты: Кавказ. <…> Первое полугодие 1846 года»]]