Бедные люди

«Бедные люди» — эпистолярный роман Фёдора Михайловича Достоевского, написанный с 1844 по май 1845 года и впервые опубликованный в январе 1846 в «Петербургском сборнике», его дебютная книга. Готовя в следующем году отдельное издание, автор поправил стиль и сократил длинноты, отмеченные критиками. При подготовке первых двух собраний сочинений 1860 и 1865 годов роман был ещё немного отредактирован.

Цитаты

Макар Девушкин

… чаю не пить как-то стыдно; здесь всё народ достаточный, так и стыдно. Ради чужих и пьёшь его… — Апреля 8

Уж эти мне петербургские вёсны, ветры да дождички со снежочком. Такое благорастворение воздухов, что убереги меня, господи! — Апреля 12

Сначала началось тем, что, «дескать, вы, Макар Алексеевич, того да сего»; а потом стало — «что, дескать, у Макара Алексеевича и не спрашивайте». А теперь заключили тем, что, «уж конечно, это Макар Алексеевич!». — Июня 12

Ведь какая самая наибольшая гражданская добродетель? Отнеслись намедни в частном разговоре Евстафий Иванович, что наиважнейшая добродетель гражданская — деньгу уметь зашибить. — Июня 12

… если бы все сочинять стали, так кто же бы стал переписывать? — Июня 12

А не люблю я, маточка, Варенька, когда ребёнок задумывается; смотреть неприятно! — Июня 22

Нужно заметить, маточка, что Ратазяев прекрасного поведения и потому превосходный писатель, не то что другие писатели. — Июня 26

Зачем писать про другого, что вот де он иной раз нуждается, что чаю не пьет? А точно все и должны уж так непременно чай пить! — Июля 8

Да ведь на том и свет стоит, маточка, что все мы один перед другим тону задаём, что всяк из нас один другого распекает. Без этой предосторожности и свет бы не стоял и порядка бы не было. — Июля 8

Бедные люди капризны, — это уж так от природы устроено. <…> Он, бедный-то человек, он взыскателен; он и на свет-то божий иначе смотрит, и на каждого прохожего косо глядит, да вокруг себя смущенным взором поводит, да прислушивается к каждому слову. — Августа 1

Вот я вам здесь расписался, а побриться бы нужно, оно всё благообразнее, а благообразие всегда умеет найти. — Августа 4

А главное, родная моя, что я не для себя и тужу, не для себя и страдаю; по мне всё равно, хоть бы и в трескучий мороз без шинели и без сапогов ходить, я перетерплю и всё вынесу, мне ничего; человек-то я простой, маленький, — но что люди скажут? — Августа 5

Будочники эти все такие нечувствительные. — Августа 5

Отчего это так всё случается, что вот хороший-то человек в запустенье находится, а к другому кому счастие само напрашивается? Знаю, знаю, маточка, что нехорошо это думать, что это вольнодумство; но по искренности, по правде-истине, зачем одному ещё во чреве матери прокаркнула счастье ворона-судьба, а другой из воспитательного дома па свет божий выходит? И ведь бывает же так, что счастье-то часто Иванушке-дурачку достаётся. Ты, дескать, Иванушка-дурачок, ройся в мешках дедовских, пей, ешь, веселись, а ты, такой-сякой, только облизывайся; ты, дескать, на то и годишься, ты, братец, вот какой! — Сентября 5

Это какая-то дрянь, а не люди, просто дрянь; так себе, только числятся, а на деле их нет, и в этом я уверен. — Сентября 5

Нет, я, Варенька, встану; я к завтрашнему дню, может быть, выздоровлю, так вот я и встану!.. Я, маточка, под колёса брошусь; я вас не пущу уезжать! <…> По какому праву всё это делается? Я с вами уеду; я за каретой вашей побегу, если меня не возьмёте, и буду бежать что есть мочи, покамест дух из меня выйдет. Да вы знаете ли только, что там такое, куда вы едете-то, маточка? Вы, может быть, этого не знаете, так меня спросите! Там степь, родная моя, там степь, голая степь; вот как моя ладонь голая! Там ходит баба бесчувственная да мужик необразованный, пьяница ходит. Там теперь листья с дерев осыпались, там дожди, там холодно, — а вы туда едете! Ну, господину Быкову там есть занятие: он там будет с зайцами; а вы что? Вы помещицей хотите быть, маточка? Но, херувимчик вы мой! Вы поглядите-ка на себя, похожи ли вы на помещицу?.. Да как же может быть такое, Варенька! К кому же я письма буду писать, маточка? <…> Кого же я маточкой называть буду; именем-то любезным таким кого называть буду? Где мне вас найти потом, ангельчик мой? Я умру, Варенька, непременно умру; не перенесёт моё сердце такого несчастия! Я вас, как свет господень, любил, как дочку родную любил, я всё в вас любил, маточка, родная моя! и сам для вас только и жил одних! Я и работал, и бумаги писал, и ходил, и гулял, и наблюдения мои бумаге передавал в виде дружеских писем, всё оттого, что вы, маточка, здесь, напротив, поблизости жили. Вы, может быть, этого и не знали, а это всё было именно так! — Сентября 30

Варвара Доброселова

Не знаю, может быть, я думала, что, научившись всему, что он знал, буду достойнее его дружбы. — Июня 1

Воспоминания, радостные ли, горькие ли, всегда мучительны; по крайней мере так у меня; но и мучение это сладостно. — Июня 1

Несчастие — заразительная болезнь. — Июля 27

Вы уж слишком сильно всё принимаете к сердцу; от этого вы всегда будете несчастнейшим человеком. — Августа 5

Сколько раз я вам говорила, что мне не нужно ничего, совершенно ничего; что я не в силах вам воздать и за те благодеяния, которыми вы доселе осыпали меня. И зачем мне эти горшки? Ну, бальзаминчики ещё ничего, а геранька зачем? Одно словечко стоит неосторожно сказать, как например об этой герани, уж вы тотчас и купите; ведь, верно, дорого? Что за прелесть на ней цветы! Пунсовые крестиками. Где это вы достали такую хорошенькую гераньку? Я её посредине окна поставила, на самом видном месте; на полу же поставлю скамейку, а на скамейку ещё цветов поставлю; вот только дайте мне самой разбогатеть! Федо́ра не нарадуется; у нас теперь словно рай в комнате, — чисто, светло! — Апреля 8

О романе

В этом романе два элемента поэзии: серьёзный и комический. Первый гораздо более второго носит на себе той художнической истины, которая так высоко ценится в произведениях таланта. Комическое же здесь как-то изысканно и составляет заметное подражание тону, краскам и даже языку Гоголя и Квитки. Места, где автор говорит серьёзно, восхитительны <…>. Нам особенно понравились, как чисто романическое, «Записки бедной девушки»… <…> когда мы проходили длинный ряд шуточных сцен, картин и прочих украшений, этих карикатур не без претензии на характер трогательного, нам показалось, что г-н Достоевский всё это вызвал к жизни усиленно, теоретически, без сердечного разделения описанных ощущений.

— Пётр Плетнёв, рецензия на «Петербургский сборник»

Школа эта, названная её довольно жалкими противниками натуральною, увидела в Гоголе только оправдателя и восстановителя всякой мелочной личности, всякого микроскопического существования, она пошла дальше в этом оправдании и вдалась <…> в сантиментальное поклонение добродетелям Макара Алексеевича Девушкина и Варвары Алексеевны, <…> забывши слово Гоголя, что опошлел образ добродетельного человека… — парафраз из нижеуказанной его рецензии

— Аполлон Григорьев, «Гоголь и его последняя книга», март 1847

	Мало-помалу литературные произведения проникались социалистическими тенденциями и одушевлением, <…> протестовали против современного общества с точки зрения не только политической. Достаточно упомянуть роман «Бедные люди».
	— Александр Герцен, «О развитии революционных идей в России», 1851

В «Бедных людях», написанных под свежим влиянием лучших сторон Гоголя и наиболее жизненных идей Белинского, г. Достоевский со всею энергией и свежестью молодого таланта принялся за анализ поразивших его аномалий нашей бедной действительности и в этом анализе умел выразить свой высокогуманный идеал. <…> в забитом, потерянном, обезличенном человеке он отыскивает и показывает нам живые, никогда не заглушимые потребности человеческой природы, вынимает в самой глубине души запрятанный протест личности против внешнего, насильственного давления и представляет его на наш суд и сочувствие. <…> От него не ускользнула правда жизни, и он чрезвычайно метко и ясно положил грань между официальным настроением, между внешностью, форменностью человека и тем, что составляет его внутреннее существо, что скрывается в тайниках его натуры и лишь по временам, в минуты особенного настроения, мельком проявляется на поверхности.

— Николай Добролюбов, «Забитые люди», 1861

Когда попались ему в руки «Бедные люди» г-на Достоевского, он пришёл в совершенный восторг. «Да, — говорил он с гордостью, словно сам совершил величайший подвиг, <…> невелика птичка, — и тут он указывал рукою чуть не на аршин от полу, — невелика птичка — а ноготок востёр!» Каково же было моё удивление, когда, встретившись вскоре потом с г-м Достоевским, я увидал в нем человека роста более среднего — во всяком случае, выше самого Белинского! Но в припадке отеческой нежности к новонародившемуся таланту Белинский относился к нему, как к сыну, как к своему «дитятке». <…> лелеял и всюду рекомендовал и выводил в люди…

— Иван Тургенев, «Воспоминания о Белинском», 1869

Достоевский <…> просиживал целые дни и часть ночи за письменным столом. Он слова не говорил о том, что пишет; на мои вопросы он отвечал неохотно и лаконически; зная его замкнутость, я перестал спрашивать. Я мог только видеть множество листов, исписанных тем почерком, который отличал Достоевского: буквы сыпались у него из-под пера точно бисер, точно нарисованные. <…> Усиленная работа и упорное сиденье дома крайне вредно действовали на его здоровье…

— Дмитрий Григорович, «Литературные воспоминания», 1892

… Макар Алексеевич Девушкин, очень обиделся на Вареньку Доброселову, когда та с чисто литературной жестокостью дала этому глубокоуважаемому прочитать повесть об украденной шинели. Да и что мудрёного? Мой брат — это двурукое? Пусть так! Нас-то ведь с вами воспитали на том, будто Гоголь именно это и хотел выразить. <…> Шаг от него, т. е. Гоголя, в 1846 г. сделан был уже огромный и бесповоротный, так, по крайней мере, долго казалось. И «сумеречный» — таки за себя отомстил. Пусть, пожалуй, Собакевич соглашается быть не только дроздом, но и клеткой дрозда, — этот новый не успокоится и на человеке, он потребует, чтобы среди самой омерзительной грязи вы не только помнили о его богоподобии, но и умилялись на его богоподобие.

— Иннокентий Анненский, «Эстетика «Мёртвых душ» и её наследье», 1909

Письма Достоевского М. М. Достоевскому

Кончил я [роман] совершенно чуть ли ещё не в ноябре месяце, но в декабре вздумал его весь переделать: переделал и переписал, но в феврале начал опять снова обчищать, обглаживать, вставлять и выпускать. Около половины марта я был готов и доволен. <…> Это вещь строгая и стройная. Есть, впрочем, ужасные недостатки. — 24 марта 1845

… о «Бедных людях» говорит уже пол-Петербурга. — 8 октября 1845

Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдёт до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчёт меня страшное. — 16 ноября 1845

Какою ожесточённою бранью встретили их везде! В «Иллюстрации» я читал не критику, а ругательство. В «Северной пчеле» было чёрт знает что такое. Но я помню, как встречали Гоголя, и все мы знаем, как встречали Пушкина. Даже публика в остервенении: ругают 3/4 читателей, но 1/4 (да и то нет) хвалит отчаянно. Débats пошли ужаснейшие. Ругают, ругают, ругают, а всё-таки читают. (Альманах расходится неестественно, ужасно. Есть надежда, что через 2 недели не останется ни одного экземпляра.) Так было и с Гоголем. Ругали, ругали его, ругали — ругали, а всё-таки читали и теперь помирились с ним и стали хвалить. Сунул же я им всем собачью кость! Пусть грызутся — мне славу дурачьё строят. До того осрамиться, как «Северная пчела» своей критикой, есть верх посрамления. Как неистово-глупо! Зато какие похвалы слышу я, брат! Представь себе, что наши все и даже Белинский нашли, что я даже далеко ушёл от Гоголя. <…> Белинский подымает в марте месяце трезвон. <…> В публике нашей есть инстинкт, как во всякой толпе, но нет образованности. Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всём они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может. Роман находят растянутым, а в нём слова лишнего нет. Во мне находят новую оригинальную струю (Белинский и прочие), состоящую в том, что я действую Анализом, а не Синтезом, то есть иду в глубину и, разбирая по атомам, отыскиваю целое, Гоголь же берёт прямо целое и оттого не так глубок, как я. — 1 февраля 1846

Я слышал от <…> 2-го Бекетова и Григоровича, что «Петербур. сборник» в провинции не иначе называется как «Бедными людьми». Остального и знать не хотят, хотя нарасхват берут его там, перекупают друг у друга, кому удалось достать, за огромную цену. — 17 сентября 1846

1846

	Роман <…> не имеет никакой формы и весь основан на подробностях утомительно однообразных, наводит такую скуку, какой нам ещё испытать не удавалось.
	— анонимная рецензия на «П. сб.»

Душевно радуясь появлению нового дарования среди бесцветности современной литературы русской, мы с жадностию принялись за чтение романа г. Достоевского и, вместе со всеми читателями, жестоко разочаровались <…>. Содержание романа нового автора чрезвычайно замысловато и обширно: из ничего он вздумал построить поэму, драму, и вышло ничего, несмотря на все притязания создать нечто глубокое, нечто высокопатетическое, под видом наружной, искусственной (а не искусной) простоты. <…> не скажем, чтоб новый автор был совершенно бездарен, но он увлёкся пустыми теориями принципиальных критиков, сбивающих у нас с толку молодое, возникающее поколение.

— Леопольд Бранд, рецензия на «П. сб.»

… по городу разнесли вести о новом гении, г Достоевском, <…> и стали превозносить до небес роман Бедные люди. Мы прочли этот роман и сказали: бедные русские читатели! <…> Г. Достоевский — человек не без дарования, и если попадёт на истинный путь в литературе, то может написать что-нибудь порядочное. Пусть он не слушает похвал натуральной партии и верит, что его хвалят только для того, чтоб унижать других. Захвалить — то же, что завалить дорогу к дальнейшим успехам.

— Фаддей Булгарин, «Журнальная всякая всячина», 1 февраля

В страшной, сжимающей сердце картине представляет он несчастия, претерпеваемые бедным классом нашего общества. <…> Читаешь эти полузабавные, полупечальные страницы: иногда улыбка навернётся на уста; но чаще защемит и заноет сердце и глаза оросятся слезами. Вы кончите роман, и в душе вашей остаётся тяжкое, невыразимо скорбное ощущение, — такое, какое наводит на вас предсмертная песня Дездемоны. <…> у г. Достоевского много наблюдательности и сердце, исполненное тёплою любовью к добру и благородным негодованием ко всему, что мы зовём малодушным и порочным. <…> слог весьма оригинальный, ему одному только свойственный.

— анонимная рецензия на «П. сб.»

Направление романа господина Достоевского именно отличается духом этого умного, неодностороннего анализа, — анализа, который в людях на всех ступенях общества и во всех изменениях жизни видит предмет, достойный изучения, и который изучает его не в отдельных бросающихся в глаза случаях и качествах, а в стихиях его и отношениях многосторонних <…>. Но этот маленький чиновник, этот бедняк, которому общество и не может уделить более благ, как сколько следует существу переписывающему, он вне своей общественной сферы, посреди отношений человеческих, является уже с полным правом на наше уважение и сочувствие.

— Александр Никитенко, рецензия на «П. сб.»

«Бедные люди» есть явление, конечно, замечательное [и автор их] первостепенный повествователь. [Задачей г. Достоевского было] изобразить в бедном чиновнике человека с благороднейшими сочувствиями ко всему бедному. <…> Повесть эта сочинена с явными видами филантропическими, <…> и филантропическая сторона [заметнее, чем] художественная. <…> Все эпизоды о бедных людях проникнуты чувством <…>. Письмо Девушкина о смерти сына у Горшковых заставит больше чем задуматься.

— Степан Шевырёв, рецензия на «П. сб.»

Редакция Отечественных Записок <…> обращает внимание на журнал парадоксами, порицанием всего, не споспешествующего успеху журнала <…>. Вот явился <…> г. Достоевский, написавший две весьма слабые повести: Бедные люди и Двойник, которые во всякое другое время прошли бы незаметно в нашей литературе, повести, которые появляются сотнями в Германии и Франции, не находя читателей, — и партия ухватилась за г. Достоевского <…>! Чего ждать от литературы, в которой дух партии может дойти до такой степени, чтобы явно перед публикою называть гениальными произведения и мелочные рассказцы, в которых нет ни пламенного чувства, ни силы воображения, ни одной высокой идеи, нет даже заманчивости в завязке и прелести в слоге! Две повести г. Достоевского не могут даже быть сравниваемы ни с <…> одним произведением новых и прежних повествователей <…>! Заметьте, что кроме Отеч. Записок, все журналы одного мнения об этих несчастных повестях…

— Фаддей Булгарин, «Журнальная всякая всячина», 9 марта

Гоголь, [руководствуясь идеалом христианской любви, обрисовал в своих героях] степени падения человечности <…> во всём их страшном безобразии, [но лишь] для того, чтобы сильнее, божественнее, благодатнее отпечатлелось на них христианское озарение. Достоевский [же хотя и] анализирует явления больше, пожалуй, Гоголя, [не только чужд религиозному идеалу, но] поклонился мелочным личностям, [отчего <…> явились опасный уклон к] ложной сентиментальности и апотеоза мещанских добродетелей. <…> [Сопоставляя последнее письмо Макара Алексеевича с финалом «Записок сумасшедшего», скажем]: всё, что у Гоголя возводится в едино-слитный, сияющий перл создания, у Достоевского дробится на искры.

— Аполлон Григорьев, рецензия на «П. сб.»

	В авторе виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных, но видно также, что он ещё молод. Много ещё говорливости и мало сосредоточенности в себе: всё бы оказалось гораздо живей и сильней, если бы было более сжато. Впрочем, я это говорю ещё не прочитавши, а только перелистнувши.
	— Николай Гоголь, письмо А. М. Виельгорской, 14 мая

	… повести Достоевского питерские критики щелкопёры прокричали большую похвалу <…>. Плетнёв говорит, что Достоевский из числа твоих подражателей и что разница между тобою и им та же, что Карамзиным и кн. Шаликовым!! Чертовская разница!
	— Николай Языков, письмо Гоголю 24 июля

Ещё в ноябре и декабре 1845 года все литературные дилетанты ловили и перебрасывали отрадную новость о появлении нового огромного таланта. «Не хуже Гоголя», — кричали одни; «лучше Гоголя», — подхватывали другие; «Гоголь убит», — вопили третьи… Удружив таким образом автору «Бедных людей», глашатаи сделали то, что публика ожидала от этого произведения идеального совершенства и, прочитав роман, изумилась, встретив в нём, вместе с необыкновенными достоинствами, некоторые недостатки, свойственные труду всякого молодого дарования, как бы оно ни было огромно. Отчаянный размах энтузиазма, с которым спущена была новость, привёл большую часть читателей к забвению самых простых истин: может быть, никого ещё в свете не судили так неразумно строго, как г. Достоевского. Предположили, что «Бедные люди» должны быть венцом литературы, <…> а автора их наперёд решились лишить даже возможности совершенствования. <…> большая часть публики по прочтении «Бедных людей» некоторое время преимущественно толковала о растянутости этого романа, умалчивая об остальном. То же самое повторилось по выходе в свет «Двойника». Можно решительно сказать, что полный успех эти два произведения имели в небольшом кругу читателей. Мы полагаем, что кроме приведённой нами причины нерасположения большинства публики к сочинениям г. Достоевского следует искать в непривычке к его оригинальному приёму в изображении действительности. А между тем этот приём, может быть, и составляет главное достоинство произведений г. Достоевского. Напрасно говорят, что новость всегда приятно действует на большинство. <…> г. Достоевский — поэт по преимуществу психологический. <…> У г. Достоевского также встречаются поразительно художественные изображения общества; но они составляют у него фон картины и обозначаются большею частию такими тонкими штрихами, что совершенно поглощаются огромностью психологического интереса. Даже и в «Бедных людях» интерес, возбуждаемый анализом выведенных на сцену личностей, несравненно сильнее впечатления, которое производит на читателя яркое изображение окружающей их сферы. <…> Мы убеждены, что всякое произведение г. Достоевского выигрывает чрезвычайно много, если читать его во второй и в третий раз. Мы не можем объяснить этого иначе, как обилием рассеянных в нем психологических черт необыкновенной тонкости и глубины. Так, например, при первом чтении «Бедных людей», пожалуй, можно прийти в недоумение — зачем вздумалось автору заставить Варвару Алексеевну в конце романа с таким холодным деспотизмом рассылать Девушкина по магазинам с вздорными поручениями. Однако ж эта черта имеет огромный смысл для психолога и сообщает целому сочинению интерес необыкновенно верного снимка с человеческой природы. Само собой разумеется, что любовь Макара Алексеевича не могла не возбуждать в Варваре Алексеевне отвращения, которое она постоянно и упорно скрывала, может быть, и от самой себя. А едва ли есть на свете что-нибудь тягостнее необходимости удерживать своё нерасположение к человеку, которому мы чем-нибудь обязаны и который (сохрани боже!) ещё нас любит! <…> Варвара Алексеевна (мы в этом глубоко убеждены) томилась преданностью Макара Алексеевича больше, чем своей сокрушительной бедностью, и не могла, не должна была отказать себе в праве помучить его несколько раз лакейскою ролью, только что почувствовала себя свободной от тягостной опеки. Неестественно человеку столько времени изнывать от насилия, в котором видит привязанность, и когда-нибудь не вступиться за поруганную самостоятельность своей симпатии. Впрочем, что ж? Чувствительные души, которые не выносят уразумения подобных фактов, могут утешить себя тем, что всё-таки перед отъездом в степь <…> Варвара Алексеевна написала Макару Алексеевичу письмецо, в котором называет его и другом, и голубчиком.

— Валериан Майков, «Нечто о русской литературе в 1846 году», декабрь

Виссарион Белинский

Вот от этой самой рукописи <…> не могу оторваться второй день. Это — роман начинающего таланта: каков этот господин с виду и каков объём его мысли — ещё не знаю, а роман открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому. Подумайте, это первая попытка у нас социального романа и сделанная притом так, как делают обыкновенно художники, то есть не подозревая и сами, что у них выходит. Дело тут простое: нашлись добродушные чудаки, которые полагают, что любить весь мир есть необычайная приятность и обязанность для каждого человека. Они ничего и понять не могут, когда колесо жизни со всеми её порядками, наехав на них, дробит им молча члены и кости. Вот и всё, — а какая драма, какие типы!

— Павел Анненков, «Замечательное десятилетие» (XXIX), 1880

Да вы понимаете ль сами-то, <…> что это вы такое написали! <…> осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали? <…> Да ведь этот ваш несчастный чиновник — ведь он до того заслужился и до того довёл себя уже сам, что даже и несчастным-то себя не смеет почесть от приниженности и почти за вольнодумство считает малейшую жалобу, даже права на несчастье за собой не смеет признать, и, когда добрый человек, его генерал, даёт ему эти сто рублей, — он раздроблен, уничтожен от изумления, что такого как он мог пожалеть «их превосходительство»! <…> а эта минута целования генеральской ручки, — да ведь тут уж не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарности-то его ужас! Это трагедия! Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом указали. <…> вы, художник, одною чертой, разом в образе выставляете самую суть, чтоб ощупать можно было рукой, чтоб самому нерассуждающему читателю стало вдруг всё понятно! <…> Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!.. — Достоевский, «Дневник писателя», январь 1877 (гл. 2, IV)

— слова Достоевскому в мае 1845

	… такими произведениями обыкновенные таланты не начинают своего поприща.
	— рецензия на «П. сб.»

• см. середину статьи о «Петербургском сборнике» февраля 1846

	… [такими] произведениями для многих было бы славно и блистательно даже и закончить своё литературное поприще <…>. Теперь в публике только и толков, что о г. Достоевском, авторе «Бедных людей»; но слава не бывает без терний, и говорят, что посредственность и бездарность уже точат на г. Достоевского свои деревянные мечи и копья… Тем лучше: такие терния не колют, а дают ход таланту…
	— «Новый критикан»

Сила, глубина и оригинальность таланта г. Достоевского были признаны тотчас же всеми, и — что ещё важнее — публика тотчас же обнаружила ту неумеренную требовательность в отношении к таланту г. Достоевского и ту неумеренную нетерпимость к его недостаткам, которые имеет свойство возбуждать только необыкновенный талант. Почти все единогласно нашли в «Бедных людях» г. Достоевского способность утомлять читателя, даже восхищая его, и приписали это свойство, одни — растянутости, другие — неумеренной плодовитости. Действительно, нельзя не согласиться, что если бы «Бедные люди» явились хотя десятою долею в меньшем объёме и автор имел бы предусмотрительность поочистить свой роман от излишних повторений одних и тех же фраз и слов, — это произведение явилось бы безукоризненно художественным.

— «Взгляд на русскую литературу 1846 года», декабрь

«Бедные люди» были первым и, к сожалению, доселе остаются лучшим произведением г. Достоевского. <…> В продолжение нескольких месяцев имя г. Достоевского одно занимало наши журналы. Это движение доказывало, что дело идёт о произведении и таланте, выходящих из ряду обыкновенных явлений. <…> Роман этот носит на себе все признаки первого, живого, задушевного, страстного произведения. Отсюда его многословность и растянутость, иногда утомляющие читателя, некоторое однообразие в способе выражаться, частые повторения фраз в любимых автором оборотах, местами недостаток в обработке, местами излишество в отделке, несоразмерность в частях. Но всё это выкупается поразительною истиною в изображении действительности, мастерскою обрисовкою характеров и положений действующих лиц, и — что, по нашему мнению, составляет главную силу таланта г. Достоевского, его оригинальность, — глубоким пониманием и художественным, в полном смысле слова, воспроизведением трагической стороны жизни. В «Бедных людях» много картин, глубоко потрясающих душу. Правда, автор подготовляет своего читателя к этим картинам немножко тяжеловато. Вообще, лёгкость и текучесть изложения не в его таланте, что много вредит ему.

— рецензия, декабрь 1847

	В провинции его терпеть не могут, в столице отзываются враждебно даже о «Бедных людях». Я трепещу при мысли перечитать их, так легко читаются они! Надулись же мы, друг мой, с Достоевским — гением!
	— письмо П. Анненкову, 15 февраля 1848