Александр Александрович Бестужев

Алекса́ндр Алекса́ндрович Бесту́жев (23 октября [3 ноября] 1797, Санкт-Петербург — 7 [19] июля 1837, форт Святого Духа) — русский писатель, поэт, критик и публицист эпохи романтизма. Публиковался под псевдонимом Марлинский. Декабрист, как и его братья Михаил, Николай, Павел и Пётр.

Александр Александрович Бестужев

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	— … моя сабля — мой лучший заступник. — Бросьте пустое хвастовство, князь Гремин; завтра, так завтра. Выстрел самый остроумный ответ на дерзости. — А пуля — самая лучшая награда коварству. Завтра вы уверитесь, что я не из той ткани, из которой делаются свадебные подножки, и не бубновый туз, чтоб в меня целить хладнокровно. <…> Друзья-недруги расстались, пылая гневом.
	— «Испытание», 1830

Завидую любезности, уму любовников книжных ― но зато как вяла, как холодна любовь их! — это луч месяца, играющий по льду! Откуда набрались европейцы фарсийского пустословия, этого пения базарных соловьёв, этих цветов, вáренных в сахаре? Не могу верить, чтобы люди могли пылко любить и плодовито причитать о любви своей, словно наёмная плакальщица по умерших. Расточитель раскидывает сокровище на ветер горстями; любитель хранит, лелеет его, зарывает в сердце кладом! Я молод — и спрашиваю, что такое дружба? Имею друга в Верховском, друга нежного, искреннего, предупредительного, — и не есмь друг!

— «Аммалат-бек», 1831

Да, моя драма приняла бы на свои руки человечество, едва повитое природою на лоне Индии. Там вещественность заглушила разум; там природа-царица, там богиня-судьба; там величаво и сильно всё, кроме человека; он пьёт молоко из сосцов земли как дитя и как пылкий юноша пожирает страстными поцелуями грудь её; он вечно дремлет на ней в утомлении неги. Солнце взводит для него несеяную жатву, но мешая в неё ядовитые растения...

— «Вадимов», 1834

	Кедр ливанский, он попирает стопою мураву усов и гордо раскидывается бровями. Под ним и окрест его цветут улыбки, на нём сидит орёл, — дума. И как величаво вздымается он к облакам, как бесстрашно кидается вперёд, как пророчески помавает ноздрями — будто вдыхает уже ветер бессмертия.
	— «Мулла-Нур», 1836

	В беду падают, как в пропасть, вдруг, но в преступление сходят по ступеням.
	— там же

Поэзия

	Из савана оделся он в ливрею, На ленту променял лавровый свой венец, Не подражая больше Грею, С указкой втёрся во дворец. — пародия на «Певца» Жуковского
	— эпиграмма на Василия Жуковского, март — апрель 1825

• см. «Оживление», 1829

• см. «Разлука», 1829

	Там рыщет волк, от глада свирепея, На черепе там коршун точит клёв, Печальный мох мерцает следом змея, Трепещет ель пролётом облаков; Туманы там — утесов неизменней И дышат век прохладою осенней.
	— «Финляндия», 1829

	И дум, и дел земных цари, ‎Часы, ваш лик сияет страшен, ‎В короне пламенной зари, ‎На высоте могучих башен, ‎И взор блюстительный в меди ‎Горит, неотразимо верной...
	— «Часы», 1829

Письма

	Цыганы выше всего, что он писал доселе. Тут Пушкин — Пушкин, а не обезьяна.
	— В. И. Туманскому, 15 января 1825

Для чего же тебе из пушки стрелять в бабочку? <…> Что свет можно описывать в поэтических формах — это несомненно, но дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов? поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты? — Я вижу франта, который душой и телом предан моде — вижу человека, которых тысячи встречаю на яву, ибо самая холодность и мизантропия и странность теперь в числе туалетных приборов. Конечно многие картины прелестны, — но они не полны, ты схватил петербургской свет, но не проник в него. Прочти Бейрона; он, не знавши нашего Петербурга, описал его схоже — там, где касалось до глубокого познания людей. У него даже притворное пустословие скрывает в себе замечания философские, а про сатиру и говорить нечего. Я не знаю человека, который бы лучше его, портретнее его очеркивал характеры, схватывал в них новые проблески страстей и страстишек. И как зла, и как свежа его сатира! <…> Вся мечтательная часть [поэмы] прелестна, но в этой части я не вижу уже Онегина, а только тебя. Не отсоветываю даже писать в этом роде, ибо он должен нравиться массе публики, — но желал бы только, чтоб ты разуверился в превосходстве его над другими. <…> Стоит ли вырезывать изображения из яблочного семечка, подобно браминам индийским, когда у тебя в руке резец Праксителя? <…> я перестал веровать в талант Баратынского. Он исфранцузился вовсе. Его Эдда есть отпечаток ничтожности, и по предмету и по исполнению, да и в самом Черепе я не вижу целого — одна мысль, хорошо выраженная, и только. Конец — мишура. Бейрон не захотел после Гамлета пробовать этого сюжета и написал [только] забавную надпись…

— А. С. Пушкину, 9 марта 1825

Начало царствования императора Александра было ознаменовано самыми блестящими надеждами для благосостояния России. Дворянство отдохнуло, купечество не жаловалось на кредит, войска служили без труда, учёные учились, чему хотели; все говорили, что думали, и все по многому хорошему ждали ещё лучшего. К несчастию, обстоятельства до того не допустили, и надежды состарелись без исполнения. Неудачная война 1807 г. и другие многостоящие расстроили финансы; но того ещё не замечали в приготовлениях к войне Отечественной. Наконец, Наполеон вторгся в Россию, и тогда-то народ русский впервые ощутил свою силу; тогда-то пробудилось во всех сердцах чувство независимости, сперва политической, а впоследствии и народной. Вот начало свободомыслия в России. Правительство само произнесло слова: «свобода, освобождение!» Само рассевало сочинения о злоупотреблении неограниченной власти Наполеона, и клик русского монарха огласил берега Рейна и Сены. Ещё война длилась, когда ратники, возвратясь в домы, первые разнесли ропот в классе народа. «Мы проливали кровь, — говорили они, — а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа». Войска от генералов до солдат, пришедши назад, только и толковали: «как хорошо в чужих землях». Сравнение со своим естественно произвело вопрос; почему же не так у нас? Сначала, покуда говорили о том беспрепятственно, это расходилось на ветер, ибо ум, как порох, опасен только сжатый. Луч надежды, что государь император даст конституцию, как он то упомянул при открытии сейма в Варшаве, и попытка некоторых генералов освободить рабов своих ещё ласкали многих. Но с 1817 г. всё переменилось. Люди, видевшие худое или желавшие лучшего, от множества шпионов принуждены стали разговаривать скрытно, — и вот начало тайных обществ. Притеснение начальством заслуженных офицеров разгорячало умы. Предпочтение немецких фамилий перед русскими обижало народную гордость. Тогда-то стали говорить военные: «Для того ль освободили мы Европу, чтобы наложить её цепи на себя? Для того ль дали конституцию Франции, чтобы не сметь говорить о ней, и купили кровью первенство между народами, чтобы нас унижали дома?» Уничтожение нормальных школ и гонение на просвещение заставило думать, в безнадёжности, о важнейших мерах. А как ропот народа, от истощения и злоупотребления земских и гражданских властей происшедший, грозил кровавою революциею, то общества вознамерились отвратить меньшим злом большее и начать свои действия при первом удобном случае.

— Николаю I, 1826

	Скажите пожалуйте: кто такой Вельтман? <…> По замашке угадываю в нём военного <…>. Это развязное, лёгкое перо, эта шутливость истинно русская и вместе европейская, эта глубина мысли в вещах дельных, как две силы центральные, то влекут вас к думе, то выбрасывают из угрюмости….
	— Н. А. Полевому, 28 мая 1831

Мне Пушкин очень любопытен, <…> я сломя голову скакал по утёсам Кавказа, встретя его повозку: мне сказали, что он у Бориса Чиляева, моего старого однокашника; спешу, приезжаю — где он? Сейчас лишь уехал, и, как нарочно, ему дали провожатого по новой околесной дороге, так что он со мной и не встретился. Я рвал на себе волосы с досады, <…> случай развёл нас, на долгие, может быть на бесконечные, годы. Скажите ему от меня: ты надежда Руси — не измени ей, не измени своему веку; не топи в луже таланта своего; не спи на лаврах: у лавров для гения есть свои шипы — шипы вдохновительные, подстрекающие; лавры лишь для одной посредственности мягки как маки.

— К. А. Полевому, 9 марта 1833

	Скажите, что за лицо Брамбеус, от которого вся фамилия «Сев. пчелы» в домашнем своём журнале катается с восторга. То, что читал я, так старо и подснежно! Разве не размахался ли он в книге своей? <…> Неужели Сенковский попал в гении…
	— К. А. Полевому, 4 января 1834

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Александра Бестужева

О Бестужеве

	Ты — да, кажется, Вяземский — одни из наших литераторов — учатся; все прочие разучаются. <…> возьмись-ка за целый роман — и пиши его со всею свободою разговора или письма, иначе всё будет слог сбиваться на Коцебятину.
	— Александр Пушкин, письмо Бестужеву 30 ноября 1825

… только очень немногие из наших поэтов и нувеллистов умели приводить смысл своих произведений в гармонию с идеями, которые казались им справедливы: обыкновенно повести или стихотворения имели очень мало отношения с так называемым «миросозерцанием» автора, если только автор имел какое-нибудь «миросозерцание». В пример, укажем на повести Марлинского, в которых самый внимательный розыск не откроет ни малейших следов принципов, которые, без сомнения, были дороги их автору, как человеку. Обыкновенно жизнь и возбуждаемые ею убеждения были сами по себе, а поэзия сама по себе: связь между писателем и человеком была очень слаба, и самые живые люди, когда принимались за перо в качестве литераторов, часто заботились только о теориях изящного, а вовсе не о смысле своих произведений…

— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья шестая), август 1856

	… характер <…> добрый, откровенный, благородный, преисполненный ума и талантов, красавец собой. Вступление его в эту сатанинскую шайку и содействие его могу приписать только заразительности фанатизма, неудовлетворённому тщеславию и ещё фанфаронству благородства.
	— Николай Греч, «Записки о моей жизни» (гл. 11), 1860-е

Бестужев был поэт немалого таланта. Но читателей тридцатых годов пленили его романы и рассказы. Его манера письма, при всей её театральности и поверхностности, была несомненно блестящей. Его искрящееся словесное воображение очень выделяет его на несколько сером фоне Загоскина и Погорельского. Особенно блестящи его диалоги — постоянная «игра в волан» едкими эпиграммами и острыми репликами. Его поверхностно страстные герои с их байронической позой немногого стоят. Но повествование увлекательно, и стиль всё время держит читателя в напряжении. Лучший его роман, Аммалат Бек (1831) <…>. В романе есть поразительные песни горцев о смерти, которым нет равных на русском языке.

— Дмитрий Святополк-Мирский, «История русской литературы: с зарождения до 1900 года», 1926

1830-е

	Не много в мире <…> Марлинских, умеющих сделать занимательным всё, что ни начнут они рассказывать. И чем легче, по-видимому, говорить и раздобаривать о пустяках приятно, умно и занимательно, тем труднее это на самом деле.
	— вероятно, Николай или Ксенофонт Полевой, рецензия, на «Были» П. Атрешкова, 1831

	Нет больше ни пера, ни сабли в той руке, Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев. С поляком за руку он скован в руднике, И в тачку их тиран запряг, обезоружив.
	— Адам Мицкевич, «Друзьям москалям», 1832

	У Бестужева, спору нет, много, много достоинств; мысль у него прекрасна, но её выражение всегда фальшиво: не ему создать прозу, которую все, от графини до купца 2-й гильдии, могли бы читать с одинаковым удовольствием.
	Bestoujeff a, sans contredit, beaucoup, beaucoup de mérite; sa pensée est belle, mais son expression est toujours fausse: ce n'est pas lui qui fera la prose que tout le monde, depuis la comtesse jusqu'au marchand de la 2me guilde, puisse lire avec un égal plaisir.
	— Осип Сенковский, письмо А. С. Пушкину января — 1-й половины февраля 1834

	Марлинский, или Бестужев, нося в уме своём много, очень много светлых мыслей, выражает их каким-то варварским наречием и думает, что он удивителен по силе и оригинальности. Это эпоха брожения идей и слов — эпоха нашего младенчества.
	— Александр Никитенко, дневник, 16 февраля 1834

Что ж, однако, делает теперь это новое поколение, для которого Карамзин так состарился? Оно слепо бродит тою же дорогою, питается теми же крохами галлицизма! Возьмите, например, прозу Марлинского, в коей многие видят рассвет нового периода русской словесности; это та же копия французской литературы, только не в прежней классической уборке осьмнадцатого, а в растрёпанном, всклокоченном беспорядке девятнадцатого века!

— Николай Надеждин, «Европеизм и народность, в отношении к русской словесности», январь 1836

	Получен грозный высочайший запрос: «Кто осмелился пропустить портрет Бестужева в альманахе Смирдина „Сто русских авторов“?» Книга подписана мною, но портрет пропущен в III отделении собственной канцелярии государя. <…> Может быть, и мне достанется — за что? Не знаю.
	— Александр Никитенко, дневник, 15 марта 1839

Виссарион Белинский

• см. 2 цитаты в конце 9-го фрагмента «Литературных мечтаний» декабря 1834

Г. Марлинский владеет неотъемлемым и заметным талантом, талантом рассказа живого, остроумного, занимательного, но он не измерил своих сил, не сознал своего направления и потому, доказавши, что имеет талант, не сделал почти ничего. <…> Между множеством натяжек в его сочинениях есть красоты истинные, неподдельные; но кому приятно заниматься химическим анализом, вместо того, чтобы наслаждаться поэтическим синтезом, и сверх того, кто может доверчиво любоваться и истинною красотою, если и найдёт такую, когда заметит множество поддельных?.. Но это частности, что же касается до общности, целости произведений г. Марлинского, то об них ещё менее можно сказать в его пользу. Это не реальная поэзия — ибо в них нет истины жизни, нет действительности, такой, как она есть, ибо в них все придумано, все рассчитано по расчётам вероятностей, как это бывает при делании или сочинении машин; ибо в них видны нитки, коими сметано их действие, видны блоки и верёвки, коими приводится в движение ход этого действия: словом — это внутренность театра, в котором искусственное освещение борется с дневным светом и побеждается им. Это не идеальная поэзия, ибо в них нет глубокости мысли, пламени чувства, нет лиризма, а если и есть всего этого понемногу, то напряжённое и преувеличенное насильственным усилием, что доказывается даже самою чересчур цветистою фразеологиею, которая никогда не бывает следствием глубокого, страдательного и энергического чувства. <…> Русские персонажи повестей г. Марлинского говорят и действуют, как немецкие рыцари; их язык риторический, вроде монологов классической трагедии <…>. Но, несмотря на всё это, повести г. Марлинского, не прибавивши ничего к сумме русской поэзии, доставили много пользы русской литературе, были для неё большим шагом вперёд. Тогда в нашей литературе было ещё полное владычество XVIII века, русского XVIII века; тогда ещё все повести и романы оканчивались счастливо; тогда нашу публику могли занять похождения какого-нибудь выходца из собачьей конуры, тысяча первой пародии на Жилблаза <…>. В повестях г. Марлинского была новейшая европейская манера и характер; везде был виден ум, образованность, встречались отдельные прекрасные мысли, поражавшие и своею новостию и своею истиною; прибавьте к этому его слог, оригинальный и блестящий в самых натяжках, в самой фразеологии — и вы не будете более удивляться его чрезвычайному успеху. <…> Г-н Марлинский замечателен как первый, намекнувший нам о том, что такое повесть;..

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», 1835

• см. «Полное собрание сочинений А. Марлинского» февраля 1840

	Конечно, Марлинский написал двенадцать небольших, но плотно сбитых книжек; но его творения перешли уже в ряды тех читателей, которые поэтов называют «господами сочинителями» и которых внимание есть уже признак совершенного падения автора.
	— «Журналистика», май 1840

Вместе с Пушкиным вышел на поприще литературы Марлинский. Время произнесло свой суд над этим писателем: лет пять назад он был ростом чуть не с Шекспира, или с Эльборус, а теперь поступил на вакантное удивление и восторг той части публики, которая, отдав романам г. Булгарина полную дань удивления и восторга, уже скучает ими и требует чего-нибудь получше. Как бы то ни было, <…> его назначение было действовать против заплесневелой старости. Он очень остроумно и энергически преследовал мелкою журнального дробью так называвшихся тогда «классиков», а в повестях своих из всех сил добивался оригинальности в вымысле и выражении…

— «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова», ноябрь 1840

	… идол петербургских чиновников и образованных лакеев…
	— письмо В. П. Боткину 30 декабря 1840

	Марлинский первый начал писать русские повести. Они были для своего времени то же, что повести Карамзина для той эпохи; разница между ними только та, что одни романтические, другие классические, в простом смысле этих слов.
	— «Русская литература в 1841 году», декабрь

Давно ли было то время, когда статья о Марлинском возбудила против нас столько криков, столько неприязненности, как со стороны литературной братии, так и со стороны большинства читающей публики? — И что же? смешно и жалко видеть, как с голосу «Отечественных записок», словами и выражениями (не новы, да благо уж готовы!) преследуют теперь бледный призрак падшей славы этого блестящего фразёра — бог знает из каких щелей понаползшие в современную литературу критиканы, бог ведает какие журналы и какие газеты!

— «Похождения Чичикова, или Мёртвые души», июнь 1842

Подражать [е]му <…> невозможно: он <…> оригинален и самобытен даже в самых недостатках своих. Точно так же, как гениальные, великие поэты выражают своими творениями крайность какой-нибудь действительной стороны искусства или жизни, — так он гениально выразил <…> крайность внешнего блеска и кажущейся силы искусства, чуждой действительного содержания, а следовательно, и действительной жизненности. Отсюда проистекают эти блестящие, пёстрые, узорочные миражи образов, столь обольстительные для неопытных глаз, поражающихся одною внешностию; отсюда же проистекает и эта кажущаяся сила страстей и чувств, эта кажущаяся оригинальность и яркость идей, и эта действительная изысканность выражения, доходящая иногда до уродливости и чудовищности. <…> Вообще, должно заметить, что поэты, подобные Марлинскому, <…> очень полезны для эстетического развития общества. Эстетическое чувство развивается чрез сравнение и требует образцов даже уклонения искусства от настоящего пути, образцов ложного вкуса и, разумеется, образцов отличных.

— рецензия на «Стихотворения Владимира Бенедиктова», ноябрь 1842

Литературные обозрения первый начал Марлинский. Его статьи в этом роде имели чрезвычайный успех в публике. На них смотрели, как на что-то необыкновенное, гениальное. Теперь они не более, как интересный факт для истории русской литературы. <…> Критика до Марлинского была книжною и педантическою, без истинной учёности, без всякого отношения к современному состоянию науки об изящном. <…> Наша учёная критика того времени не справлялась с ходом времени и повторяла избитые общие места о старых писателях, упорно не признавая в Пушкине ни таланта, ни заслуги. Марлинский заговорил о литературе языком светского человека, умного, образованного и талантливого, заговорил языком новым, небывалым, острым, блестящим. Ради этих, новых тогда, достоинств никто не заметил жидкости содержания в его часто до изысканности оригинальных и блестящих фразах, неопределённости в его характеристиках. Удержав, по старой памяти, кое-что из мнений прежнего времени, Марлинский всё это выражал, однако ж, новым образом, отчего и старые мысли приняли у него вид новых; увлекаясь очень понятным пристрастием к современному, он иное хвалил не по достоинству, но зато умел восхищаться всем истинно прекрасным и тяжко поражал своим фейерверочным остроумием посредственность и бездарность. Одно уже то, что он был страшным врагом ложного классицизма и сильным союзником плохо понимаемого и нового тогда, так называемого романтизма, — одно уже это облекало в мистическое величие его достоинство как критика.

— «Русская литература в 1842 году», декабрь

… писатели, которые уж слишком по плечу обществу и слишком хорошо угодили его вкусу, удовлетворили его потребностям; таковы, например, гг. Марлинский и Бенедиктов, которых и теперь ещё очень любят даже в столицах, а в провинции знают наизуст. <…> Увы! везде мрачное царство смерти, <…> — даже и в книжном мире! <…> А колоссальная слава гг. Марлинского и Бенедиктова — где же теперь она, если не там, где и слава романов девицы Марьи Извековой?

— «Сочинения Зенеиды Р-вой», октябрь 1843

Приученная к тону и манере повестей Марлинского, русская публика не знала, что и подумать о «Вечерах» Гоголя. Это был совершенно новый мир творчества, которого никто не подозревал и возможности. <…> Между тем реформа в романической прозе не замедлила совершиться, и все новые писатели романов и повестей, даровитые и бездарные, как-то невольно подчинились влиянию Гоголя. <…> Слава Марлинского сокрушилась в несколько лет <…>. Без него Марлинский и теперь считался бы живописцем великих страстей и трагических коллизий жизни <…>. Гоголь убил <…> ложное направление в русской литературе: натянутый, на ходулях стоящий идеализм, махающий мечом картонным, подобно разрумяненному актёру <…>. Марлинский пустил в ход эти ложные характеры, исполненные не силы страстей, а кривляний поддельного байронизма; все принялись рисовать то Карлов Мооров в черкесской бурке, то Ларов и Чайльд-Гарольдов в канцелярском вицмундире.

— «Русская литература в 1843 году», декабрь

	Прежде быть талантом ничего не стоило, и новость принималась за одно с достоинством. <…> Какого шума наделали своим появлением повести Марлинского, которые теперь наводят зевоту даже на бывших поклонников этого фосфорического краснослова!
	— рецензия на том I «На сон грядущий» В. А. Соллогуба, ноябрь 1844

	Всего достолюбезнее в идеальных девах уверенность их, что они понимают то, что читают, и что чтение приносит им большую пользу. <…> иные из них с удовольствием читают даже Гоголя, — что, однако ж, нисколько не мешает им восхищаться повестями гг. Марлинского и Полевого.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья девятая, февраль 1845

… поэзия, избирающая своим предметом только положительно-прекрасные явления жизни и редко испытываемые человеком высокие ощущения, — такая поэзия, если не всем понятна в сущности, то всем доступна по наружности. По крайней мере, она до того нравится толпе, что даже и ложные таланты, если они не лишены блеска и смелости, увлекают её: <…> это доказывает чрезвычайный, хотя и мгновенный успех Марлинского; <…> искренно пленяет и увлекает её только театральное и мелодраматическое пародирование высокой стороны жизни (как в повестях Марлинского)…

— «Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым», февраль 1846

• см. рецензию на 4-е изд. «Второго полного собрания сочинений Марлинского», декабрь 1847

О произведениях

	Твой Турнир напоминает Турниры W. Scotta. Брось этих немцев и обратись к нам православным; да полно тебе писать быстрые повести с романтическими переходами — это хорошо для поэмы байронической. Роман требует болтовни; высказывай всё начисто.
	— Александр Пушкин, письмо Бестужеву конца мая — начала июня 1825

	Долго ль ещё будет продолжаться это несчастное поветрие повестей на Ливонию? А всё про всё Ревельскому Турниру спасибо!
	— Николай Надеждин, «Северные цветы на 1831 год», январь 1831

	Один этот отрывок выводит из ряду обыкновенного прозу [«Альционы»]. «Военный антикварий», шутка, весело рассказанная; но в ней, как и во всех сочинениях автора оной, мысли сквозят в словах, и меткость языка едва удерживает полноту души. Впрочем, нельзя по этой безделке судить о даровании писателя, едва ль имеющего соперника между бывшими и настоящими нашими прозаистами.
	— анонимная рецензия альманахов на 1832 год «Альциона» и «Северные цветы на 1832-й год»

Перейдём к новым творениям в прозе. Первое место в числе их, и по времени выхода в нынешнем году, и по внутреннему достоинству принадлежит Русским повестям и рассказам Марлинского. Решительно можно сказать, что сей стал на первой степени наших прозаиков. Вымысел, изложение, рассказ, резкие и новые мысли, прекрасные характеры, великолепные картины природы, трогательные и комические сцены общественной жизни, и светский ум, и пламенное чувство, и острая насмешливость, и умилительное уныние души — сверх того строжайшая отчётливость в описании местностей и особенностей разных стран, сословий, занятий — всё это составляет достоинство сих повествований.

— Николай Греч, «Письмо в Париж, к Якову Николаевичу Толстому», 6 декабря 1833

	Отрывок из романа «Вадимов» Марлинского — фразы, надутые до бессмыслицы.
	— Виссарион Белинский, «Русские журналы», апрель 1839

Ссылки

• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика
• Отдел о Бестужеве-Марлинском на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)