Николай I

Никола́й I Па́влович (1796 — 1855) — император Российской империи в 1825—1855 годах. Сын Павла I, брат Александра I, отец Александра II.

Николай I

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Лучшая теория права — добрая нравственность, и она должна быть в сердце независимо от этих отвлеченностей и иметь своим основанием религию.

Чужестранцы (присутствовавшие на маневрах генералы и офицеры иностранных армий) просто осовели, они даже остолбенели, — им это здорово. Смотрами и учениями гвардии я отменно доволен, пехота и артиллерия стреляли в цель очень хорошо, страшно!!

Я не доживу до осуществления своей мечты; твоим делом будет её закончить... — умирая, император данными словами завещал сыну Александру отменить крепостное право

Где раз поднят русский флаг, там он уже спускаться не должен.

Может быть, я надену траур по русском флоте, но никогда не буду носить траура по русской чести

Письма

	Ваша воля исполнена: я — император, но какою ценою, Боже мой! Ценою крови моих подданных!
	— Константину Павловичу, 14-16 декабря 1825

	… в сегодняшнем номере «Пчелы» находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; <…> наверное, будет продолжение; поэтому предлагаю призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и, если возможно, запретить его журнал.
	— А. Х. Бенкендорфу, 22 марта 1830

Я внимательно прочитал критику на Самозванца, и должен вам сознаться, что <…> про себя или в себе размышлял точно так же. <…> Напротив того, в критике на Онегина только факты и очень мало смысла <…>. Впрочем, если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать её везде. — Бенкендорф ранее послал ему роман и анонимную рецензию А. А. Дельвига, принятую ими за пушкинскую (очевидно, по примеру Булгарина), чтобы император убедился, «как нападают на Булгарина»

— А. Х. Бенкендорфу, апрель 1830

	… прими моё прощение и совет умереть по християнски и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на своё попечение. — впервые — в письме А. И. Тургенева неизвестному, парафразировано в письме А. Ф. Воейкова А. Я. Стороженке 4 февраля
	— А. С. Пушкину (приписывается) или Н. Ф. Арендту, ночь с 27 на 28 января

Порицание поведения Геккерена справедливо и заслужено: он точно вёл себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и всё это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался на сестре Пушкиной; тогда жена открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всём совершенно невинна. <…> Дотоль Пушкин себя вёл, как каждый бы на его месте сделал <…>. Но последний повод к дуэли, которого никто не постигает и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина к Геккерену, сделал Дантеса правым в сём деле.

— Михаилу Павловичу, 3 февраля 1837

	… одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава богу, умер христианином.
	— И. Ф. Паскевичу, 4 февраля 1837

Меня называют сумасшедшим за то, что я восемнадцать лет предсказывал случившееся теперь. Комедия сыграна и окончена, и мошенник [король Франции Луи-Филипп] пал.

Я вовсе не так понимаю: с той поры, как Луи-Наполеон, выборный глава нации, хочет стать государем, — он становится узурпатором, потому что божественного права ему не хватает. Будет ли он завоевателем или нет, это совершенно безразлично, поскольку речь идет о принципе. Он будет государем фактически, но никогда не государем по праву, одним словом, он будет вторым Луи-Филиппом, только без гнусного характера этого негодяя.

По воспоминаниям современников

Булгарина и в лицо не знаю, и никогда ему не доверял. — 1831

	Я потерял Фока; могу лишь оплакивать его и жалеть о себе, что не мог его любить.
	J'ai perdu Fock; je ne puis que le pleures et me plaindre de n'avoir pas pu l'aimer.
	— Александр Пушкин, дневник, конец августа 1831

О Николае I

XIX век

• см. эпиграммы на него в Викитеке

	Оригинал похож на бюст: Он так же холоден и пуст.
	— анонимная эпиграмма, между 1826 и 1832

	Наш просвещённый монарх, которого недавнее царствование ознаменовано уже столькими необыкновенными событиями, столькими великими подвигами, кои могли бы прославить целое пятидесятилетие, несмотря на разнообразные царственные заботы, находит мгновения обращать живительное внимание своё на произведения нашего поэта.
	— Антон Дельвиг, «Борис Годунов,», 1 января 1831

	Кто-то сказал о гос[ударе]: В нём много от прапорщика, и немного от Петра Великого.
	II y a beaucoup de praporchique en lui et un peu du Pierre le Grand.
	— Александр Пушкин, дневник, 21 мая 1834

Бриллианты и дорогие каменья были ещё недавно в низкой цене. Они никому не были нужны. <…> Нынче узнаю, что бриллианты опять возвысились. Их требуют в кабинет, и вот по какому случаю. Недавно государь приказал князю Волконскому принести к нему из кабинета самую дорогую табакерку. Дороже не нашлось, как в 9000 руб. Князь Волконский принёс табакерку. Государю показалась она довольно бедна. — «Дороже нет», — отвечал Волконский. «Если так, делать нечего, — отвечал государь: — я хотел тебе сделать подарок, возьми её себе». Вообразите себе рожу старого скряги. С этой поры начали требовать бриллианты. Теперь в кабинете табакерки завелися уже в 60 000 р.

— Александр Пушкин, дневник, 8 января 1835

	… нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую ещё) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке (читали <ли Вы> Торквиля?)
	… l’Emp.<ereur> actuel, qui le premier a posé une digue (bien faible encore) 1 contre le débordement d’une démocratie, pire que celle de l’Amérique (avez<-vous lu> Toqueville?)
	— Александр Пушкин, черновик письма П. Я. Чаадаеву, 19 октября 1836

Русский народ ни к чему более не пригоден, кроме завоевания мира; он — всего лишь мёртвый, хотя и колоссальный по масштабу механизм в руках грозного самодержавного монарха — Николая I, — а тот стремится царствовать надо всем, ибо не должно существовать предела его полновластию. От министра и до последнего крестьянина все в России лишены самостоятельной воли, все — послушные и дисциплинированные исполнители приказов свыше, и потому правительство страны, воплощённое в одном человеке, всемогуще.:10

— Астольф де Кюстин, «Россия в 1839 году», 1843

Жаль, что ни один из наших упорных порицателей не видал в это время нашего государя; он получил бы верное понятие не только о его нравственном характере, но в то же время и о необходимом характере его политики, в которой чисто человеческое и святое нравственное не подавлено рассчетами так называемой государственной пользы, столь часто оправдывающими вопиющую к Небу неправду, которой элемент есть честность и уважение установленного права. Не тронь меня, я никогда не трону; я никогда не войду в союз с мятежом и своей личной выгоде никогда не пожертвую справедливостию. Сии правила, которых русский император непоколебимо держался с самого начала своего царствования, составляют разительную противоположность с политикою нынешнего правителя Англии. Но куда приведет наконец эта ненавистная политика?

— Василий Жуковский, «Русская и английская политика», 1850

	Он:с.348 меж холопьями считался мудрецом За то, что мысль давить была его отрада; Он был фельдфебелем под царственным венцом И балетмейстером военного парада.
	— Николай Щербина, «Всеобщий благоприятель», 1854

	Да помнит вечно русская земля, Как волей божьей к ней была добра природа.:с.154
	— анонимная надгробная надпись, 18 февраля 1855

Воскресенье, 20 февраля. Боже мой, какое страшное неожиданное известие! <…> Сегодня привезли письма и газеты с почты рано <…>. Прочли сперва <…> письмо от Ивана, и в нём были очень важные известия <…> об Николае Павловиче. — «Каком Николае Павловиче?» — «О государе, <…> он очень болен». — «Как, что, значит, умирает, может быть, умер, не совсем!» — И Константин не решался вдруг выговорить, наконец, показал письмо Ивана. Оно начиналось так: «Государь Николай Павлович умер». Не могу пересказать то впечатление, которое произвели эти слова на всех нас. Мы были подавлены огромностью значения этого неожиданного события. Следствия его нескончаемы, неисследимы. Никогда не могло оно иметь такого важного значения, как в настоящую минуту. Чего ждать, что будет, как пройдёт эта минута смущения? Не пойдёт ли всё прежним или даже худшим порядком, или вдруг переменится всё направление, вся политика? И, может быть, Бог ведёт Россию к исполнению её святого долга непостижимыми своими путями!

— Вера Аксакова

Все говорят о государе Николае Павловиче не только без раздражения, но даже с участием, желая даже извинить его во многом. Но между тем все невольно чувствуют, что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легче стало дышать; вдруг возродились небывалые надежды; безвыходное положение, к сознанию которого почти с отчаянием пришли, наконец всё, вдруг представилось доступным изменению. Ни злобы, ни неприязни против виновника этого положения. Его жалеют, как человека, но даже говорят, что, несмотря на все сожаление об нём, никто, если спросить себя откровенно, не пожелал бы, чтобы он воскрес. Мир его душе! Он действовал добросовестно по своим убеждениям; за грехи России эти убеждения были ей тяжким бременем. Его система пала вместе с ним; в последнее время она достигла крайности.

— Вера Аксакова

Царь — самодержец в своих любовных историях, как и в остальных поступках; если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем; родителей, если она девушка, — о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом нет ещё примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из своего бесчестья. «Неужели же царь никогда не встречает сопротивления со стороны самой жертвы его прихоти?» — просил я даму, любезную, умную и добродетельную, которая сообщила мне эти подробности. «Никогда! — ответила она с выражением крайнего изумления. — Как это возможно? <…> Сверх того, мой муж никогда не простил бы мне, если бы я ответила отказом».

— Ашиль Галле де Кюльтюр

	Для узкого мстительного взгляда Николая люди раздражительного властолюбия и грубой беспощадности были всего пригоднее, по крайне мере всего симпатичнее.
	— Александр Герцен, «Былое и думы» (часть 2), 1856

	Рассказывают, что император Николай так был уверен в помощи Австрии при начале Крымской войны, что посылая не знаю какого генерала к австрийскому императору, он велел сказать, что он настоятельно просит, чтобы сам император отнюдь бы не ездил сам на войну.
	— Владимир Одоевский, дневник, [29 мая] 1859

Ладюрнер вытащил Дантеса из-за ширм, куда последний спрятался при входе государя. Государь милостиво начал с ним разговаривать, и Дантес, пользуясь случаем, тут же просил государя позволить ему вступить в русскую военную службу. Государь изъявил согласие. Императрице было угодно, чтобы Дантес служил в её полку, и, несмотря на дурно выдержанный экзамен, Дантес был принят в Кавалергардский полк, прямо офицером, и, во внимание к его бедности, государь назначил ему от себя ежегодное негласное пособие.

— Константин Данзас по записи А. Н. Аммосова, «Последние дни жизни и кончина А. С. Пушкина», 1863

Полвека тому назад, взяточничество в судах было у нас нормальным принципом, на который даже и не жаловались, ибо находили его натуральным и неизбежным. Император Николай решил искоренить судейские поборы и средством к тому указал просто перемену судей. -- Потребовалось создать новых людей, и их создало учреждение специального училища правоведения. Детям, поступавшим в это училище, внушали, что они рыцари честности, подготовляли их юридически и рассылали во все концы России. Между новыми судьями, конечно, на первый раз, не было таких знахарей, как между старыми, новые судьи подчас ошибались, как ошибается всякий, кто что-нибудь делает, но все они без исключения принялись за дело от души и сослужили службу неоцененную. Сделанный ими переворот в судах -- принадлежит уже истории,-- да и самое училище правоведения, так кстати учрежденное, теперь уже едва ли необходимо; но факт остается ясным и назидательным. Обстоятельствами тут была восприимчивость юношеской почвы, влияние же выразилось в умении этой почвой воспользоваться.-- Поступая в училище 12-ти, 13-ти лет,-- мальчик уже чувствовал себя будущим воителем за правду. Этою мечтой питалось его детское воображение. Прошли детские годы; мечта эта сделалась действительностью, и Россия получила тех людей, которые были ей нужны… — Отрывок из неизданного сочинения о России, 1880 год

— Константин Петрович Победоносцев, «Константин Петрович Победоносцев и его корреспонденты. Том I», 1880

	Император Николай был очень живого и весёлого нрава, а в тесном кругу даже и шаловлив.
	— Модест Корф, записки

XX век

	Николай I Пушкина ласкал, как опасного зверя, который вот-вот разорвёт. Пушкина — приручал. <…> Ум — тоже хищный зверь, для государей — самый хищный зверь. Особенно — вольный.
	— Марина Цветаева, «Наталья Гончарова», 1929

	Столь величавый В золоте барм. — Пушкинской славы Жалкий жандарм. Автора — хаял, Рукопись — стриг. Польского края — Зверский мясник. <…> Певцоубийца Царь Николай.
	— Марина Цветаева, «Поэт и царь» (I), 12 июля 1931

У Николая I всё-таки ещё существовало то чувство «жеста», то чувство «стиля», которое так связано с чувством государственности (и которое позднее, у его преемников, окончательно выродилось в собственническое ощущение вотчины) <…>. Но есть факт ужасный и незабываемый: незадолго до смерти, перед Севастопольской войной, Николай Павлович принимал в Зимнем дворце Дантеса, приехавшего с какой-то миссией от Наполеона III, и «любезно с ним разговаривал, вспоминая прошлое». Едва ли возможны два мнения: русский царь не мог, не вправе был принимать убийцу Пушкина, от кого бы он и с какими бы поручениями не явился. Указание на международную вежливость или на этикет неуместно. Если Александр III когда-то сказал, что «Европа может подождать, когда русский император удит рыбу», то у его де заносчивости и гордости было несравненно больше, да посол-то был от «выскочки», от императора, так сказать, «второго сорта», с которым Николай, до военного с ним столкновения, не особенно склонен был церемониться. Он принял Дантеса «любезно», не видя, по-видимому, никаких причин отказа тому в аудиенции. Если бы нужны были доказательства, что русская монархия задолго до своего крушения была внутренне подточена и обречена, более красноречивого довода нельзя было бы и найти.

— Георгий Адамович, «Пушкин и его жена», 1936

Выдающийся дипломат, английский посол в Берлине лорд Лофтус, прямо утверждает по поводу перехода русскими войсками 4 июля 1853 г. реки Прут и вступления их в Дунайские княжества: «Если бы четыре державы коллективно объявили императору Николаю, что они посмотрят на переход через Прут как на casus belli, то, наверно (very certain), император не перешел бы через Прут и, по всей вероятности, война была бы предотвращена». Лорд Лофтус перечисляет при этом тех, кто сбивал Николая с толку. «Император был введен в заблуждение донесениями, которые он получал от барона Бруннова из Лондона и от графа Киселева из Парижа, которые оба выражали мнение, что союз между Англией и Францией не состоится. Княгиня Ливен, которая была в переписке с лордом Эбердином, также писала царю, утверждая, что Англия не ввяжется в войну. И эти донесения, подкрепленные делегацией английских квакеров, которые представляли собой «Манчестерское общество мира», и были приняты царем в Петербурге перед его поездкой в Германию, оказали большое влияние на императора и таким образом поощрили его к тому, чтобы прибегнуть к ultima ratio regum, т. е. к пушкам».

— Тарле Е. В., «Крымская война», 1941-1944 гг.

О его правлении

	Какие чудовищные преступления безвестно схоронены в архивах злодейского, безнравственного царствования Николая! Мы к ним привыкли, они делались обыденно, делались как ни в чём не бывало, никем не замеченные, потерянные за страшной далью, беззвучно заморенные в немых канцелярских омутах или задержанные полицейской цензурой.
	— Александр Герцен, «Былое и думы» (часть 2)

Булгарин писал в «Северной пчеле», что между прочими выгодами железной дороги между Москвой и Петербургом он не может без умиления вздумать, что один и тот же человек будет в возможности утром отслужить молебен о здравии государя императора в Казанском соборе, а вечером другой — в Кремле! Казалось бы, трудно превзойти эту страшную нелепость, но нашёлся в Москве литератор, перещеголявший Фаддея Бенедиктовича. В один из приездов Николая в Москву один учёный профессор написал статью, в которой он, говоря о массе народа, толпившейся перед дворцом, прибавляет, что стоило бы царю изъявить малейшее желание — и эти тысячи, пришедшие лицезреть его, радостно бросились бы в Москву-реку. Фразу эту вымарал граф С. Г. Строгонов, рассказывавший мне этот милый анекдот.

— Александр Герцен, «Былое и думы» (часть 8), 1867

	Мы во всё время царствования императора Николая I привыкли думать, что «всё обстоит благополучно». Печать о внутренней и внешней политике молчала или изредка только расхваливала отечественную политику; живое слово также молчало; общество было так воспитано и направлено, что оно предоставляло все распоряжения правительству.
	— Андрей Дельвиг

… петербургский чиновник осознавался как наиболее полное выражение основ николаевской государственности, как идеальный тип обывателя 30-х гг. Именно в этой среде с наибольшей полнотой проявились свойства общества, воспитанного самодержавием и бюрократизмом: атрофия общественных интересов и неспособность к выработке обобщающих идей и собственных культурных ценностей. Режим Николая I в сущности пытался привести всё население к идеологическому паразитизму.

— Лидия Гинзбург, «Пушкин и Бенедиктов», 1936