Ксенофонт Алексеевич Полевой
Ксенофо́нт Алексе́евич Полево́й (20 июля [1 августа] 1801 — 9 [21] апреля 1867) — русский литературный критик, журналист, издатель, мемуарист. Младший брат Екатерины Авдеевой и Николая Полевого. В 1829—1834 годах был необъявленным редактором журнала «Московский телеграф».
Ксенофонт Алексеевич Полевой | |
Статья в Википедии | |
Произведения в Викитеке | |
Медиафайлы на Викискладе |
Цитаты
правитьКак критик, Пушкин был умнее на словах, нежели на бумаге. Иногда вырывались у него чрезвычайно меткие, остроумные замечания, которые были бы некстати в печатной критике, но в разговоре поражали своею истиною.[1][2] |
Статьи и рецензии «Московского телеграфа»
правитьРусская литература до сих пор ещё не породнилась со старшими своими предшественницами. Если что и переходит от наших муз к иностранным, то это не знаменует союза, основанного на взаимном уважении, на взаимной любви; нет! Эти переселения скорее можно сравнить с похищением сабинянок, да и тут редко оказывается в похитителях нежная заботливость и уменье овладеть душою и всем существом предмета, переселяемого ими на землю чуждую. <…> Ни одно русское сочинение ни на один язык не переведено каким-нибудь известным, знаменитым литератором: этот труд принимают на себя люди, случайно заезжающие в Россию и русские немцы <…>. | |
— «„Der Trauerquell“ („Бахчисарайский фонтан“) verfabt von Alexander Puschkin», 1827 (ч. 13, № 3 (вышел ок. 26 февраля), с. 226-8) |
Бывали примеры, в нашей литературе и у других народов, славы литературной, казалось, огромной, изумлявшей современников, но мгновенной, перелётной, делавшейся впоследствии, даже и не у позднего потомства, шуткою и притчею. <…> После сего можем ли мы надеяться на прочную славу современников, которых называем великими, славными поэтами? | |
— рецензия на стихотворения А. Мицкевича, 1829 (ч. 26, № 6 (цензурное разрешение 23 марта), с. 193-8) |
… «Обозрение русской словесности 1830 года». Не знаем, кто написал это чудище <…>. Г. Максимович, как видно, имеет особенный дар отыскивать обозревателей для русской словесности. Плохо было у него «Обозрение» в прошедшем году, но в нынешнем оно ещё хуже, потому что ещё пристрастнее, и ещё глубже печалит истинного любителя словесности. <…> «Обозрение» нестерпимо своим пристрастием, близорукостью и тем характером, который заставляет благомыслящего человека удаляться от всего, что ознаменовано оным. <…> «Обозрение» в Деннице есть не иное что, как распространённая похвала «Литературной газете». Все мнения взяты из этой газеты: всё причастное ей расхвалено, обо всём противоположном или умолчано, или сказано с отчаянною запальчивостью.[5] | |
— вероятно, К. Полевой, «Денница на 1831 г.», 1831 (ч. 37, № 4, с. 540-1) |
В наше время теория драматической поэзии рассмотрена, объяснена, исследована до высокой степени совершенства. <…> Не странно ли, однако ж, что теория, столь хорошо объяснённая, согласная с умом и требованиями всех, одним словом: истинная теория нашей драмы, не имеет никаких практических доказательств ни у нас, ни у французов? <…> Новая теория не произвела ни одного великого создания именно потому, что она ещё слишком нова. Где изложена сия теория? В полемических статьях, где оспоривали прежнюю классическую теорию, где разрушали ветхое здание чопорной драмы многих подражателей древним. Но когда время разрушения было временем создания? И могут ли с творческим спокойствием приняться за создание нового те руки, которые на поле спора били врагов? Оканчивались ли в одно, в два, даже в три поколения всемирные перевороты? Мы только разрушители в драме. Без внутреннего сознания наши драматические писатели находятся под влиянием классической драмы ещё более, нежели они воображают себе. <…> | |
— рецензия на трагедию «Ермак» Алексея Хомякова, 1832, ч. 44, № 6 (вышел 7—9 июля), с. 225-239 |
Это — употребим слово не русское, неприятное для слуха, но здесь необходимое — индивидуальность поэта, ибо сего свойства не выражает ни русская самобытность, ни варварски выкованная особность.[5] <…> | |
— рецензия на «Стихотворения Н. Языкова», 1833 (ч. 50, № 6, с. 230-1) |
Взгляд на два обозрения русской словесности 1829 года, помещённые в «Деннице» и «Северных цветах»
править- 1830, ч. 31, № 2 (вышел 11 февраля), с. 203-232. Тут автор опровергает практически все, и общие, и частные, мнения И. В. Киреевского из «Обозрения русской словесности 1829 года»[4], хотя некоторые почти повторяет, пропустив у того.
Жуковский и Пушкин были преобразователями в поэзии, но едва ли малейшее влияние имели они на общий дух нашей литературы, едва ли сколько-нибудь возбуждали они деятельность в современных прозаиках… |
Могущественный гений нашего преобразителя вдвинул нас в Европу и положил начало всему, что совершается у нас в настоящее время. Преемники его, следуя направлению, данному России Петром, с большим или меньшим успехом, смотря по обстоятельствам, довершали силою власти своей то, что в других государствах производилось естественно, и потому они образовывали только приближённых своих или, сказать вернее, окружали себя людьми образованными. Это имело следствием нынешнюю утончённость нравов нашего высшего общества, бесхарактерность нашего образования вообще и подражательность в литературе, ибо и литература наша образовывалась не естественным развитием умственных сил, но прививкою или чем-то похожим на лепную работу по данному образцу. <…> Высшие точки нашего общественного горизонта были освещены ярким пламенем европейской образованности, а низшие закрыты густым мраком векового азиятства. Около конца осьмнадцатого столетия <…> начал образовываться у нас класс средних между барином и мужиком существ, то есть тех людей, которые везде составляют истинную, прочную основу государств. Из среды сего-то класса вышел Новиков, о котором г. Киреевский говорит с должным уважением, но не совсем справедливо. Не Новиков, а целое общество людей благонамеренных при подкреплении некоторых вельмож действовало на пользу нас, их потомков, распространяя просвещение: Новиков был только гласным действующим лицом. <…> Главную заслугу Новикова полагаем мы <…> в [том, что] он первый создал отдельный от светского круг образованных молодых людей среднего состояния, к которому принадлежал и Карамзин. <…> |
После Карамзина у нас не было уже ни одного писателя, увлекавшего за собою всю литературу и с нею публику…[4] |
После 1820-го года в русской литературе появился дух изыскательности, или, сказать общее, критицизма, основанного на истинной философии. Вот отчего мы начали глядеть неомрачёнными глазами на все литературы, вот отчего разрушились для нас французские пиитики, пали многие незаслуженные славы, и вот причина нынешнего бурного состояния нашей словесности. И г. Киреевский, и г. Сомов жалуются на неприличность нынешней полемики; правда, что тона полемики нашей похвалить нельзя, но нельзя ей и не порадоваться! Не благо ли уже одно то, что у нас теперь нельзя получить лаврового венка за два-три гладкие стихотворения и за несколько страничек опрятной прозы? Не благо ли та смелость, с какою срывают ныне маски с мнимых дарований, с поддельной учёности и обнажают небывалые заслуги? <…> Гг. Киреевский, Сомов и князь Вяземский <…> беспрестанно толкуют о хорошем тоне, о соблюдении приличий и в то же время сами бранятся, право, не хуже других…[4] |
Большой свет никогда не был рассадником дарований и, напротив, много раз убивал самые счастливые надежды.[4] |
«Александр Сергеевич Пушкин»
правитьВсегда любопытно знать особу того, кто ослепляет нас необыкновенным подвигом, и мы любим видеть портрет славного писателя, знать его отношения, его домашнюю жизнь… Рассказ о самом Пушкине ещё больше подстрекнул внимание публики: это был юноша, едва вышедший из Царскосельского лицея, остроумный, блестящий в обществе и уже странствовавший на берегах Прута и Дуная, вблизи могилы Овидия… Жадная к новым впечатлениям юность сбирала все мимолётные, отдельные стихотворения, писанные Пушкиным в это время, и в каждом из них находила блеск поэтический и какую-нибудь новую мысль, выраженную превосходно. <…> |
Он хотел доказать гибкость своего дарования и начал писать прозою; но проза его не отличалась такою прелестью, особенностью, как стихи… |
… вдруг роковая весть поразила всю Россию: Пушкин умер! Сначала не хотели верить этому, и даже не верили, читая в газетах официяльное известие о смерти его… Так любила Россия своего поэта, так сжилась она с ним… |
Отличительным характером Пушкина в большом обществе была задумчивость или какая-то такая грусть, которую даже трудно выразить. Он казался при этом стеснённым, попавшим не на своё место. Зато в искреннем, небольшом кругу, с людьми по сердцу, не было человека разговорчивее, любезнее, остроумнее. Тут он любил и посмеяться, и похохотать <…>. Одушевлённый разговор его был красноречивой импровизацией, так что он обыкновенно увлекал всех, овладевал разговором, и это всегда кончалось тем, что другие смолкали невольно, а говорил он. Если бы записан был хоть один такой разговор Пушкина, похожий на рассуждение, перед ним показались бы бледны профессорские речи Вильмена и Гизо. |
- Написаны в основном в 1850-х годах, впервые полностью опубликованы в 1887 (сначала как «Записки»).
… стало известно, что [Пушкин] удалён из Петербурга; внутри России даже не знали — куда, за что? Но тем больше казалась поэтическою судьба изгнанника самовольного (как называл Пушкин сам себя), особенно когда он упоминал о себе в задумчивых, грустных стихах, то благословляя дружбу, спасшую его от грозы и гибели, то вспоминая об Овидии на берегах Чёрного моря. И вдруг новая превратность в судьбе его: он живёт в своей деревне, не выезжает оттуда, не может выезжать — и русский Овидий принял оттенок чуть ли не Вольтера в Ферне или Руссо в самовольном изгнании. |
В 1828 году <…> я сказал, что в сочинениях его встречается иногда такая искренняя весёлость, какой нет ни в одном из наших поэтов. Он отвечал, что в основании характер его — грустный, меланхолический, и если иногда он бывает в весёлом расположении, то редко и недолго. Мне кажется и теперь, что он ошибался, так определяя свой характер. Ни один глубокочувствующий человек не может быть всегда весёлым и гораздо чаще бывает грустен. Однако человек, не умерший душою, приходит и в светлое, весёлое расположение. Пушкин, как пламенный лирический поэт, был способен увлекаться всеми сильными ощущениями, и, когда предавался весёлости, то предавался ей, как неспособны к тому другие. В доказательство можно указать на многие стихотворения Пушкина из всех эпох его жизни.[2] |
Чего желал, чего искал [Пушкин]? Похвалить богатство и сластолюбие. Пообедать у вельможи и насладиться беседою полумёртвого, изможённого старика, недостойного своих почтенных лет? Вот в чём было недоумение и вот что возбуждало негодование [публики]. Понимание! Тем хуже было, что, писавши о недостойном предмете, Пушкин находил прекрасные стихи и как будто вдохновение.[4] |
Все, кто встречал у нас Мицкевича, вскоре полюбили его не как поэта (ибо очень немногие могли читать его сочинения), но как человека, привлекавшего к себе возвышенным умом, изумительною образованностью и особенною, какою-то простодушною, только ему свойственною любезностью. <…> Наружность его была истинно прекрасна. Чёрные, выразительные глаза, роскошные чёрные волосы, лицо с ярким румянцем; довольно длинный нос, признак остроумия; добрая улыбка, часто являвшаяся на его лице, постоянно выражавшем задумчивость, — таков был Мицкевич в обыкновенном, спокойном расположении духа; но когда он воодушевлялся разговором, глаза его воспламенялись, физиономия принимала новое выражение, и он бывал в эти минуты увлекателен, очаровывая притом своею речью: умною, отчётливою, блистательною, несмотря на то, что в кругу русских он обыкновенно говорил по-французски. Доказательством необыкновенных его способностей может служить лёгкость, с какою он усваивал себе иностранные языки. <…> вскоре по приезде в Москву Мицкевич почти не знал русского языка; через год он говорил на нём совершенно свободно, и, что особенно трудно для поляка, говорил почти без акцента, не сбиваясь на свой родной выговор. <…> Казалось, он прочитал всё лучшее во всех литературах. О каком бы поэте и славном писателе ни зашла речь, он знал его, читал с размышлением, цитировал его стихи или целые страницы. <…> |
Статьи о произведениях
правитьО Полевом
правитьО произведениях
правитьДоселе у нас не было биографии Ломоносова, все известия о его жизни являлись в разбросанных отрывках, там и сям. Г-н К. Полевой решился пополнить этот важный недостаток в нашей литературе и выполнил своё намерение с блестящим успехом. <…> Настоящей биографии Ломоносова не может и быть, потому что этот необыкновенный человек не оставил по себе никаких записок, современники его тоже не позаботились об этом. | |
— Виссарион Белинский, рецензия на «Михаил Васильевич Ломоносов» Полевого, апрель 1836 |
Примечания
править- ↑ Исторический Вестник. — 1887. — № 6. — С. 568.
- ↑ 1 2 Вересаев В. В. Пушкин в жизни. — 6-е изд. — М.: Советский писатель, 1936. — X.
- ↑ Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 1996. — С. 307-8.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Е. О. Ларионова. Примечания [к статьям изданий, указанных на с. 328] // Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2001. — С. 411-2, 447-8, 478.
- ↑ 1 2 3 Пушкин в прижизненной критике, 1831—1833. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2003. — С. 182-4; 337, 405.
- ↑ 1 2 Пушкин в прижизненной критике, 1834—1837. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2008. — С. 233-6, 371.
- ↑ Без подписи. Александр Сергеевич Пушкин // Живописное обозрение. — 1837. — Т. 3. — Л. 10 (вышел 26-29 сентября). — С. 77-80.
- ↑ В. Н. Орлов. Николай Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. — Л., 1934. — С. 206-9.
- ↑ Цявловский М. А. Мицкевич и его русские друзья // Новый мир. — 1940. — № 11-12. — С. 303-315.