Николай Алексеевич Полевой

Никола́й Алексе́евич Полево́й (22 июня [3 июля] 1796 — 22 февраля [6 марта] 1846) — русский писатель, драматург, поэт, литературный и театральный критик, журналист, историк и переводчик. В 1825—1834 годах — издатель и главный редактор журнала «Московский телеграф», закрытого по распоряжению Николая I. Брат Екатерины Авдеевой и Ксенофонта Полевого, отец Петра Полевого.

Николай Алексеевич Полевой

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Разве Тредьяковский может изгладиться в летописях ума человеческого? Никогда! Он будет в них как памятник стремления к поэзии без таланта.
	— «Толки о „Евгении Онегине“, соч. А. С. Пушкина»

	Надобно думать, что г. —въ полагает народность русскую в русских черевиках, лаптях и бородах, и тогда только назвал бы «Онегина» народным, когда на сцене представился бы русский мужик, с русскими поговорками, побасенками, и проч.! — Народность бывает не в одном низшем классе: печать её видна на всех званиях и везде.
	— там же

Эда есть новое, блестящее доказательство таланта Баратынского. Если должно согласиться, что романтическая поэма введена в нашу поэзию Пушкиным, то надобно прибавить, что поэма Баратынского есть творение, написанное не в подражание Пушкину. Два сии поэта совершенно различны между собою. <…> Может быть, некоторые критики скажут, что чувство любви в сей поэме не возвышенно, и происшествие слишком обыкновенно, <…> они забывают, что изящное состоит не в одном высоком, но и в прекрасном, которое подразделяется ещё на несколько отраслей.

Сходство портрета с подлинником поразительно, хотя нам кажется, что художник не мог совершенно схватить быстроты взгляда и живого выражения лица поэта. Впрочем, физиогномия Пушкина, — столь определённая, выразительная, что всякий хороший живописец может схватить её, — вместе с тем и так изменчива, зыбка, что трудно предположить, чтобы один портрет Пушкина мог дать о нём истинное понятие.

Известно, что с давнего времени Вестник Европы упадал, валился, и нынешний год, в куньих мордках и ученических исследованиях об истории русской, все думали слышать последний вздох «Вестника Европы»… Но дух перемен грянул и над ним, и 16-я доля 18-го занята объявлением: «Желаю ещё потрудиться <…>». Всё это возбуждает какое-то умилительное чувство при мысли, что так говорит издатель журнала, 26 лет издающегося и — падающего! <…> Юноши, обогнавшие издателя В. Е., не виноваты, что они шли вперёд, когда издатель В. Е. засел на одном месте и неподвижно просидел более 20 лет. <…> С 1805 года нынешний издатель «Вестника Европы» начал своё дело и — теперь только вздумал, что уже время трудиться самому. <…> Журнальные статейки, выходки на Карамзиных, Жуковских, Буле, Калайдовичей, полдюжины диссертаций из чужих материалов, переделка статей Баузе, перевод вздорного романа (Тереза и Фальдони), перекроение с польского Хрестоматии Якобса, смешные споры, коими пестрился иногда Вестник Европы, — вот всё, чем устилал себе издатель Вестника Европы дорогу в храм литературного бессмертия в течение 25 лет! Ни одной книги, достойной внимания, ни одной самобытной замечательной статьи…

— «Новости и перемены в русской журналистике на 1829 год»

Начавшись дворянскою грамотою, данною нам на европеизм под Полтавою, наша литература захрясла было, но теперь она разрыхлила землю и пустила корень в мир, и прибавим, корень добрый. Пусть кажется она галлицизмом невеждам; мы не примем этого прозванья, неверно прилагаемого, и поспорим за вселеннизм её. Карамзин умел выучить нас писать, научил и читать, приохотя Европу к своему творению. Европа повадилась читать гениев: он угодил её повадке. Байрон высказан у нас лучше подлинника, а Дельвиг, конечно, вышибет рапиру у лучшего элегиста и идиллиста Европы. Правда, трагедия наша не столкнёт Шекспира с его жертвенника, где теперь молятся ему поклонники романтизма, но приволье стихов Языкова не даст нам пожалеть о Муровых мелодиях. Пусть только не втесняются к нам с своевольным нахальством из нижних рядов да выучатся хлопать в театре нашим водевилям, то мы заведём Благородное собрание литературы.

В книжной лавке Амоса Курносова принимается подписка на новую книгу, под названием «Сорванная маска с философа-самозванца, или Кузена перед судом Аристарха Никодимовича Надоумки, филологико-критико-историческо-ирритабельно-сатирическое исследование, сочинённое Иваном Белоомутовым, с эпиграфом из повести М. П. Погодина: «Где я? в вертепе нищих, воров, площадных мошенников! И вот какие происшествия, друг мой, не производят во мне никакого болезненного ощущения! Удивительное явление!» («Телескоп», 1832, № 7, стр. 362). В сём новом, достойном особенного внимания творении г. Белоомутова доказывается явно, что Кузен есть шарлатан и обманщик, что он обокрал немецких философов, не понял их, переврал и только гнусным красноречием своим заставил Европу думать, будто и он не последняя спица в колеснице современного мышления. Ясно также доказывается и подтверждается тут, что каждый русский студент смыслит философию больше Кузена.

	Коцебу теперь сбили в грязь и сбросили с высокого пьедестала, на котором он стоял; над ним смеются, и кто ещё смеётся?..
	— «Несколько слов о русской драматической словесности (письмо к Ф. В. Булгарину)»

	Собираю [пьесы] все вместе в буду ждать окончательного приговора. <…> Критикам доставится средство осудить повально то, что они осуждали в разбой.
	— послесловие к своим «Драматическим сочинениям и переводам», 1842

Мне казалось, что весь шар земной расплющивается в червонец, и червонец становится жилищем человека, а небо над ними образуется из огромного целкового; что вместо морей проливается серебро; что вместо травы и цветов вырастают красные, синие, белые ассигнации и разноцветные банковые билеты: вместо облаков носятся над ним векселя и ассигнации; вместо городов строятся на нём биржи и гостиные дворы, и на всемирном аукционе, при стуке молота, величиной с Дудоровскую гору, продают красоту и ум, и славу, и наслаждение, и кричат: Кто больше даст денег?

— «Были и небылицы», 1842

В «Мнемозине» были неведомые до того взгляды на философию и словесность, <…> это был первый смелый удар старым теориям, нанесённый рукою неопытною, но тем не менее удар меткий. <…> Многие смеялись над «Мнемозиною», другие задумывались. — Ксенофонт Полевой, «Записки о жизни и сочинениях Николая Алексеевича Полевого», 1850-е

Рецензии

• см. отдельную статью

Поэзия

	На ниве бедной и бесплодной Российской прозы и стихов Я, сын поэзии холодной, Вам набрал травок и цветов; В тиски хохочущей сатиры Я их когтями положил, И резким звуком смелой лиры Их описал и иссушил. Вот <…> мак Германии завялый, И древних эллинов горох.
	— Полевой (?), «Эпиграмма (на голос: Моё собранье насекомых)»

Как тень седого великана, В могильном саване, как дым Под ледяной корой волкана, Так ты, великий, дивный Рим! — Времён минувших оклик дикий, Костьми бессмертных помощён, Как твой пустынный Пантеон, Стоишь в развалинах, великий! <…> Пускай бессмертного могила Не произносит мелких слов, Пока тебе язык богов, Моей угрюмой Музы сила, Упрямых, северных стихов В завет потомку не дарила! Молчи, красноречивый Рим… Твои развалины святые, Твои остатки гробовые Я оживлю моим стихом! Как бы на Пифии треножник, С поникшим сяду я челом: <…> Стадами думы зароятся В душе поэта <…>! Он обнят выспренным пожаром, Он презирает вкус и ум. Воспламенённый чудным даром, Он дик, он смел, как бури шум! Себе единому понятен, Для черни смысл он потерял…

— Картофелин, «Рим», 3 марта 1832

	«Самовластительный губитель Забав и доблестей своих, То добрый гений, то мучитель, Мертвец средь радостей земных И гость весёлый на кладби́ще, Поэт!» <…> Так говорила чернь слепая, Поэту дивному внимая;..
	— Бессмыслов, «Поэт»

	Страшно. За человека страшно мне!.. — добавление в 3-ю сцену III акта
	— перевод «Гамлета», 1837

	Весь мир — я изумлю злодейством! <…> и — покойники в гробах «Спасибо» скажут, что успели умереть. — действие II, явление 10
	— «Уголино», 1838

Художественная проза

Подлецов. Вот листок какой-то печатный; кажется, стихи вашему сиятельству… Князь (взглянув). <…> А! это того стихотворца… Что он врёт там? <…> Так он недаром у меня обедал. Как жаль, что по-русски! (Читает.) Не дурно, но что-то много, скучно читать. Вели перевесть это по-французски и переписать экземпляров пять; я пошлю кое к кому, а стихотворцу скажи, что по четвергам я приглашаю его всегда обедать у себя. Только не слишком вежливо обходись с ним; ведь эти люди забывчивы; их надобно держать в чёрном теле.

— «Утро в кабинете знатного барина»

	Кто читал, что писано мною доныне, тот, конечно, скажет вам, что квасного патриотизма я точно не терплю, но Русь знаю, Русь люблю, и <…> Русь меня знает и любит.
	— «Клятва при гробе Господнем», предисловие («Разговор между сочинителем <…> и читателем»), 1832

Блаженство безумия (1833)

Мы читали Гофманову повесть «Meister Floh». Различные впечатления быстро изменялись в каждом из нас, по мере того как Гофман, это дикое дитя фантазии, этот поэт-безумец, сам боявшийся привидений, им изобретённых, водил нас из страны чудесного в самый обыкновенный мир, из мира волшебства в немецкий погребок, шутил, смеялся над нашими ожиданиями, обманывал нас беспрерывно и наконец — скрылся, как мечта, изглаженная крепким утренним сном! <…> — Гофман вовсе мне не нравится, как не нравится мне буря с перекатным громом и ослепительною молниею: я изумлён, поражён; безмолвие души выражает всё моё существование в самую минуту грозы, а после я сам себе не могу дать отчёта: я не существовал в это время для мира! И как же вы хотите, чтобы холодным языком ума и слова пересказал я вам свои чувства? Зажгите слова мои огнём, и тогда я выжгу в душе другого чувства мои такими буквами, что он поймёт их.

— Автор

Величайшая горесть, величайшая радость — обе безмолвны; любовь также молчит —не смеет, не должна говорить <…>. Вот три высокие состояния души человеческой, и при всех трёх уму и языку даётся полная отставка!

«Несносные люди! Их никогда не застанешь врасплох; они тотчас спешат надеть фрак свой и подать вам визитную карточку…»

Человек и жизнь исчезли в нём: в раскалённом взоре, каким преследовал он удалившуюся Адельгейду, я видел взор больного горячкою в ту непостижимую минуту, когда тихая минута кончины укрощает телесные терзания болезни, оставляя всю силу духа, возбужденного натянутыми нервами, и неприметно сливает идею вечного покоя смерти с полнотою деятельности, обхватившею телесный и душевный мир — жизнию.

Живописец (1833)

В губернских городах обыкновенно все знакомы между собою, и почти никто не дружен. — I

Невольно делаешься эгоистом в сорок лет, отдружившись, отлюбивши на свой участок. — I

Мы так привыкли к рекомендации, этому адресному билету общества, что прежде всего по ней начинаем судить о человеке, не думая, кто подписал его адресный билет. — I

Уже всё теперь бесило меня: я досадовал, что он осторожно спрятал деньги в бюро, а не скомкал и не бросил их… — I

— Веринька, Веринька! зачем же обольщала ты меня прежде? Зачем вдохнула в меня жизнь, когда я умирал… Тогда мне легче было бы погибнуть; но теперь тебе без меня, мне без тебя нет смерти — ты моя, моя — ты не вырвешься из объятий души моей; я умерщвлю тебя моим последним смертным дыханием… — I

Человек создан из добра и любви; с ними всё соединялось у него в первобытной его жизни. Кто был добр, тот любил; кто любил, тот был добр. И любовь роднила душу человека с мёртвою природою. <…> Там в сердце человеческом воздвигнут алтарь святой веры; рядом с ним поставлен алтарь любви; и на обоих горит одинакая жертва вечной истине — пламень надежды! Без этого пламени солнце наше давно погасло бы, кровь в человеке давно застыла бы, и кометы праздновали бы только погребальную тризну на скелете земли, с ужасом спеша из мрачной пустоты, где тлеет труп её, спеша туда — выше, далее, где свет чище, ярче, более вечен… Вы дивитесь чудесам в великом, но зачем не наблюдаете вы их в малом? Наша земная любовь не есть ли отблеск любви вечной, огня небесного — украденного, говорили греки, Прометеем каким-то. Нет! он не был украден, этот огонь: он мы — дитя не крадёт молока своей матери: его всасывает оно с жизнью! — III

… иногда и на солнце глядеть можно. Надобно только тёмное стекло. Так на счастье можно смотреть сквозь темноту жизни человеческой, сквозь несчастия. Тогда блеск его не ослепляет. А кому свет счастья нестерпим, тот смотри на месяц; вместо золотых лучей солнца он утешит вас своими серебряными лучами… — III

— Отдайте Вериньку кому угодно, забросьте её за моря, за непроходимые леса и горы, позвольте мне ползти на коленках по всему свету, искать её; разбейте лодку, на которой поплыву я, и бросьте меня, истерзанного, об острые скалы приморские, только бросьте к ногам её, так, чтобы мой последний взор устремился на неё, встретился с её взором, выражающим любовь. — Вот счастье, вот что я знаю в любви… — III

Письма

Представьте, что по сие время у меня уже 700 подписчиков и, кажется, до 1000 доберётся. По крайней мере, книгопродавцы уверяют, что примеров этому не видали. Вы знаете, что я не употребляю никаких посторонних средств — просто объявил подписку, и кому угодно — бери. Как-то у вас в Петербурге, а здесь с упадком торговли вообще упала и книжная торговля, а журналы особенно. <…> других журналов и 300 экз. не печатается каждого. Так уж «Телеграфу» счастье выпало.

— П. П. Свиньину, 22 января 1826

… жизнь веду я теперь совершенно уединённую, в кругу семейства, в отношении общества: я со всеми расстался! Вяземские, Боратынские, поэты, поэтики, светские люди встречают у меня запертую дверь. Между тем гражданская и кабинетная моя деятельность доходят до высшей степени: я с утра до вечера занят, мало сплю, корплю за конторкою, езжу к моим должностям и каждый день засыпаю с чистою совестью, хотя иногда грустно от дел, от людей.

— В. Ф. Одоевскому, 16 февраля 1829

1830-е

… литература наша за последние пять лет… Что это сделалось? Хаос, нестройство, старое упало, нового нет. Я живу теперь совершенным пустынником, и печатно, и общественно. Утешаюсь тем, что даю теперь последнюю битву — глупому и ничтожному аристократизму литературному. С падением его останется, по крайней мере, чистое поле. Люди явятся. В началах разрушения лежат семена возрождений. Нам, нынешним литераторам, не быть долговечными. Таково наше время. Счастлив, кто возьмёт у будущего вексель хоть на одну строчку в истории.

— А. А. Бестужеву, 20 декабря 1830

	… чувствую своё прекрасное назначение содействовать благу отчизны таким делом, которого никакая сила запретить мне не может, — разумею литературу. Литературное поприще в России необозримо, и в десять лет литературного бытия я уже успел во многом быть полезным…
	— А. А. Бестужеву, 25 сентября 1831

	«Новоселье», <…> признаюсь, от целого собрания русского Парнаса я ожидал более. <…> Для чего Пушкин так фигурит, чтобы сказать вздор? Брамбеус уморителен, но он забыл, что лежачего не бьют и что ему не годится тыкать чёрта a posteriori…
	— В. И. Карлгофу, 10 марта 1833

Что это такое «Пёстрые сказки»? Камер-юнкер хочет подражать Гофману, и подражает ему ещё не прямо, а на жаненовский манер, и не забывает притом, что он аристократ и камер-юнкер. Это сбор мельчайших претензий на остроумие, философию, оригинальность. Чудаки! Не смеют не сделать в условный день визита и пишут a là Hoffmann! Надобно быть поэтом, сойти с ума и быть гением, трепетать самому того, что пишешь, растерзать свою душу и напиваться допьяна вином, в которое каплет кровь из души, — тогда будешь Гофманом! <…> Я истомился на пустоцветах русской литературы, в духе этого концерта аматёров, которые разыгрывают чужие пьесы в пользу бедных. Сколько раз бывал я обманут ожиданием! Подолинский, Козлов, Шевырёв, Языков, Алексеев, Шишков, Погодин, etc, etc, такой обещал быть тем, другой другим, и ни один из них не сдержал своего обещания.

— В. И. Карлгофу, 17 мая 1833

Долго ли в властвовать Брамбеусу? Он сел и ездит на нас, и если «Сын отечества» теперь не подобьёт глиняных ног этого Ватиканского кумира, то пеняйте на себя, русские литераторы. Я приложу все силы делать, сколько могу, лучше; берусь за работу руками и ногами. Это будет мой последний литературный подвиг, причём — или сделаю что-нибудь хорошее и спасу Русь православную от нашествия ляха, или паду и не восстану.

— А. Ф. Вельтману, 20 декабря 1837

«Уголино» мой вам не понравился <…>. Белинский пишет, что моя схема поэзии и изящного ошибочная. Он не понимает, что говорит, и я уверен в её точности. Желал бы видеть его возражения; желал бы и критики его на «Уголино», самой жесткой, только справедливой. Ради бога, скажите ему, чтобы он был только осторожнее, как можно осторожнее. Нельзя ли ещё ему не ругать Греча и Булгарина? В таком случае мы останемся журналами, в почтительном положении, а без того — я не в силах буду остановить ругательств сумасшедшего Фаддея и злости Греча. Но клянусь, что моя рука против него никогда не двинется. Белинский чудак — болен добром, но любить его никогда я не перестану, потому что мало находил столь невинно-добрых душ и такого смелого ума при всяческом недостатке ученья. Вот почему хотел было я перезвать его в Петербург — боюсь, что он пропадёт в Москве. Идеал недостаточен. Надобно мирить его с реализмом. Я сам никогда [не] был в этом мастер, но всё не в такой степени, как Белинский.

— В. П. Боткину, 20 марта 1838

… я почитаю О. Сенковского вредным для русской литературы человеком и, дорожа честью русской литературы, постараюсь остановить пагубное его влияние, которое сказывается в следующем: 1. он ввёл у нас отвратительную литературную симонию и сделал из литературы куплю; 2. он портит русский язык своими нововведениями, вовсе не умея писать по-русски; 3. он ввёл в моду грубую насмешку в критике и обратил её без пощады на всех, даже на самые святые для человека предметы, развращая при том нравы скарроновскими повестями и ругательными статьями; 4. он вводит в науки грубый эмпиризм и скептицизм, отвергает философию и всякое достоинство ума человеческого; 5. он берёт на себя всезнание, ошибается, отпирается, утверждает небылицы и всё это прикрывает гордым самоуверением; 6. он до того забылся, что считает себя вправе указывать всем другим, учёным и летераторам, берётся за всё и, не имея ни достаточных познаний, ни времени, ни способов, заменяет всё это — дерзостью, самохвальством и тем портит наше юное поколение, приводя в замешательство даже умных и почтенных людей. <…> Может быть, он почтенный семьянин, усердный сын отечества, добрые друг, благотворитель ближних — это до меня не касается, я говорю о Сенковском-литераторе. Если он во всём вышеупомянутом искренно покается и переменит свои поступки, я готов с ним помириться и мои преследования прекращу. Письмо это можете показывать кому угодно, и самому О. И. Сенковскому…

— Ф. В. Булгарину, 2 апреля 1838

Ксенофонту Полевому

С этим несносным Сенковским нельзя иметь дела. <…> ни за что не соглашусь быть долее его сотрудником. Вокруг него какая-то адская атмосфера, и страшно пахнет серою, хотя он беспрестанно курит лучшие сигарки. — ноябрь 1837 (Ксенофонт процитировал в «Записках о жизни и сочинениях Полевого»)

Материалов бездна. Мы выписываем около 40 журналов и газет. И вот «Пчела» будет вполовину более форматом, на хорошей бумаге. <…> Надзор мой полный — ни одна статья не пройдёт без меня, кроме вранья Булгарина, но постараюсь, чтобы ему чаще садился на язык типун. Вот человек! Греч и я умоляем: «Пиши меньше», но он хорохорится и безжалостно пишет. Библиография будет моя, скромная, но дельная. Статьям надо придать колорит шалевский и жаненовский. — 20 декабря 1837

Успех «Уголино» моего был здесь неслыханный и неожиданный. — 21 января 1838, Петербург

«Русский вестник» так нелепо и глупо был ведён, что будущий год должно употребить только на утверждение к нему доверенности. Тысячу экземпляров полагаю я высшею мерою сбыта его… — 12 ноября 1841

Опыт показал, как во всём я ошибся. На «Вестник» едва есть 500 подписчиков. <…> И страшно и холодно мне становится при мысли, что он должен продолжаться ещё на девять книжек. После долгого обдумывания решился я <…> продолжить «Русский вестник», но только возможно в малом объёме, чтобы только не посрамить себя. — 21 марта 1842

Как о насмешке судьбы я должен известить тебя об успехе новой драмы моей — «Ломоносов». <…> Она была написана в неделю, поставлена в две недели. <…> Люди всех званий бывали по два, по три раза и уверяли, что ничего лучше не видывали. Если в этом странном успехе принадлежит что-нибудь мне, то столько же принадлежит и тебе — я переложил в разговоры «твоего Ломоносова» и в этом воровстве каюсь перед тобою! <…> Отдавая «Ломоносова» на сцену, я просто ждал падения, ибо писал окончание его, посылая начало в типографию. Так чего же надобно? Неужели должно с ума сойти, чтобы угодить людям? В третьем действии плачут, когда у Ломоносова нет гроша на обед и Фриц приносит ему талер — а не знают, что это за несколько дней с самим мною было и что сцена не выдумана… — 19 февраля 1843

С 3-го февраля я упал, как будто поражённый каким-то громовым ударом, на диван; лишился сна, пищи и впал в какое-то небытие нравственное и телесное. Жизнь моя, можно сказать, сделалась чем-то между жизнью и смертью. Всего более с трёхдневной бессонницей я боялся сойти с ума. Заниматься я не только не могу, но не могу даже читать, и у меня голову обносит, когда я только о чем-нибудь подумаю. <…> Одно только сохраняется в моей голове, что если бы ты только мог приехать сюда на месяц, на три недели, мне кажется, я и дела мои были бы спасены. — 8 февраля 1846

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Николая Полевого

О Полевом

• См. отдельную статью и Категория:Литература о Николае Полевом

О произведениях

• см. 4-ю часть статьи Александра Бестужева о «Клятве при Гробе Господнем», 1833

… изо всех переводов Гамлета доселе полным правом гражданства пользуется перевод Полевого, сделанный <…> при литературных обстоятельствах, далеко не похожих на наши, при ином взгляде на Шекспира, при ином его понимании и при иных задачах театра. Были попытки вытеснить перевод Полевого со сцены, но они никогда не увенчивалась полным и прочным успехом; театр через более или менее значительный промежуток снова возвращался к Полевому. Недостатки перевода Полевого общеизвестны: он часто не точен, с произвольными сокращениями, добавлениями и даже переделками (особенно в IV акте); все роли, кроме Гамлета, значительно обесцвечены и сокращены, — обстоятельство, свидетельствующее о дурной привычке нашего театра обращать внимание не на пьесу, а на одну главную роль.

— Дмитрий Аверкиев, предисловие к собственному переводу «Гамлета», 1895

… растеряв в отчаянной борьбе за хлеб остатки своего незаурядного таланта, всё ещё пытался найти в своих сомнительных предприятиях «оттенок благородства» — сословного, купеческого, профессионального, хоть какого-нибудь. Это было тем страшнее, что «Были и небылицы» написаны о деньгах (слово это стоит в подзаголовке книги), что сквозь натянутые шутки Полевого виден настоящий ужас перед общественным строем, который заставляет его шутить, чуть ли не умирая с голоду.

— Вениамин Каверин, «Барон Брамбеус», 1966

Виссарион Белинский

• см. рецензии на «Аббаддонну» и «Мечты и жизнь» марта 1835 и февраля 1841

В «Симеоне Кирдяпе», этой живой картине прошедшего, начертанной могучею и широкою кистью, поэзия русской древней жизни ещё в первый раз была постигнута во всей её истине, и в этом создании историк-философ слился с поэтом. Прочие повести все отличаются теплотою чувства, прекрасною мыслию и верностию действительности. В самом деле, вглядитесь в них пристальнее, и вы увидите такие черты, схваченные с жизни, которые вы часто можете встретить в жизни, но редко в сочинениях, увидите эту выдержанность и оригинальность характеров, эту верность положений, которые основываются не на расчётах возможностей, но единственно на способности автора понимать всевозможные положения человеческие, положения, в которых он сам, может быть, никогда не был и не мог быть. <…> «Блаженство безумия» отличается местами теплотою чувства, но и вместе с тем излишним владычеством мысли, как будто автор задал себе психологическую задачу и хотел решить её в поэтической форме. От этого в ней как будто чего-то недостаёт;..

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», сентябрь 1835

Этим сочинением совершенно пополняется важный недостаток в нашей литературе: теперь юным поколениям беспредельной России есть средство, играючи, изучать отечественную историю <…>. Книга г. Полевого, как этого и должно было ожидать, написана просто, умно, без излишних подробностей и без сухой сжатости, хорошим языком; события расположены ясно, расставлены в перспективе, облегчающей память, переданы с живостию и увлекательностию. <…> это сочинение годится не для одних малолетных детей: оно будет полезно и для взрослых и даже старых детей, которых у нас ещё так много. Его прочтёт с пользою и купец, и барин; в него заглянет и студент, готовящийся к репетиции. Необычайно дешёвая цена делает её доступною для всех и каждого…

— рецензия на ч. I и II «Русской истории для первоначального чтения», сентябрь 1835

• см. рецензию на 3-ю часть «Русской истории…», март 1836

… мнимо художественные произведения, эти батарды искусства, эти красавицы по милости белил, румян, сурьмы и накладных форм; эти недосозданные Икары с восковыми крыльями, эти жалкие недоноски воображения; в них всё произвольно, и потому всё несвободно; всё условно, и потому всё бессмысленно. Образы без лиц, пародии на действительность, безжизненные трупы ещё до рождения — они иногда обольщают призраком какой-то неестественной жизни, очаровывают призраком какой-то неестественной красоты… <…> всё это было пробуждено в нас драматическим произведением г. Полевого.

— рецензия на «Уголино», май 1838

	… написать или (всё равно!) дописать какой-нибудь роман, что-нибудь вроде Евгения Сю, примирённого с Августом Лафонтеном, и в этом романе вывели бы героем какого-нибудь недопечёного поэта, который <…> презирает бедную землю, на которой если забудешь дней пяток поесть, то непременно умрёшь, и смотрит заживо на небо, где нет ни форм, ни обрядов…
	— рецензия на «Ледяной дом» и «Басурмана» И. Лажечникова, декабрь 1838

	«Дурочка», повесть г. Полевого, напомнила нам прежнего Полевого… Это не художественное создание, но сколько в ней души, чувства, какая прекрасная мысль лежит в её основании!.. Как жаль, что эта прекрасная, благоухающая ароматом чувства и мысли повесть испорчена растянутостию и, местами, субъективными мыслями автора.
	— рецензия на «Сто русских литераторов», февраль 1839

«Параша-сибирячка» есть лучшая пьеса г. Полевого, с которою нейдёт ни в какое сравнение ни его «Уголино», ни «Ужасный незнакомец». Она переложена на сцены из такого анекдота, который и сам по себе громко говорит душе и сердцу, и в ней уже одна прекрасная цель — тронуть публику зрелищем торжества дочерней любви — заслуживает уважение и благодарность и искупляет недостатки. — парафраз из его рецензии

— рецензия на кн. 1 и 2 «Репертуара русского театра» и ч. I «Пантеона русского и всех европейских театров», февраль 1840

	… письмо о «Сне в летнюю ночь» <…> отличается тем, что, прочтя его, не составишь себе никакого понятия о Шекспире, не запомнишь ни одной мысли…
	— «Репертуар русского театра. Пятая книжка», июнь 1840

… у нас авторство — какая-то тяжёлая, медленная и напряжённая работа! <…> и самая посредственность у нас бесплодна <…>. Иной сплеча отмахивает драмы и водевили; все дивятся лёгкости, с какою он их стряпает; а поверьте дело — выйдет, что он в три года настряпал не больше двух десятков… чего же? — таких тощих и таких бездарных вещиц, которые ниже всякой возможной посредственности и которых целую сотню легко наготовить в один месяц…

— «Русская литература в 1840 году», декабрь

	Картина Византийской империи изображена г. Полевым с замечательным успехом. Слог жив и прост и только местами впадает в декламацию, напыщенность и реторику.
	— вероятно, Белинский, рецензия на «Византийские легенды: Иоанн Цимисхий»

Г-н Полевой может ещё и теперь сделать много полезного и истинно прекрасного; лучшее доказательство — четвёртый том его «Русской истории для первоначального чтения». <…> в первый раз читали по-русски так дельно, умно и с таким талантом написанную русскую историю для детей — от смерти царя Алексея Михайловича до восшествия на престол Екатерины Великой. <…> Это не сбор фактов, давно всем известных; это не фразы, из которых читатель узнаёт, что всегда и всё было чудо как хорошо, и не понимает, чем же Пётр Великий выше Анны Иоанновны <…>. У г. Полевого есть взгляд, есть мысль, есть убеждения; оттого рассказ его жив, одушевлён, увлекателен, а события запечатлеваются в памяти читателя. Правда, с иными взглядами г. Полевого можно и не согласиться, но самый ошибочный взгляд лучше отсутствия всякого взгляда.

— рецензия на 4-ю часть «Русской истории…», август 1841

• см. про его пьесы в циклах рецензий «Александринский театр» (1839—40) и «Русский театр в Петербурге» (1840—45)

	«Семён Семёнович Огурчиков» — что-то вроде повести без завязки и развязки, без начала и конца, без цели и плана, наконец, без всякого содержания, сочинение г. Полевого. Ни истины, ни правдоподобия, ни занимательности — ничего этого нет и тени в рассказе г. Полевого. Это какая-то карикатура на действительность, что-то вроде сатиры на русский европеизм.
	— рецензия на 2-ю тетрадь «Дагерротипа», июнь 1842

	«Прокофий Ляпунов» принадлежит к тем немногим произведениям г. Полевого, которые доказывают, что этот литератор и теперь ещё мог бы заниматься чем-нибудь лучшим, нежели издание плохого журнала, составление плохих неоконченных повестей и конкуренция с разными водевилистами…
	— рецензия на 3-й том «Русской беседы», июль 1842

… нам тотчас же показалось что-то знакомое, как будто повторение чего-то давно читанного, — и мы наконец вспомнили, хотя и с большим усилием, «Нового живописца общества и литературы», который некогда издавался г. Полевым при «Телеграфе», а потом, в 1832 году, был издан им отдельною книгою в шести частях. И, правду сказать, было отчего припоминать с большим усилием: сравнивая «Были и небылицы» с «Новым живописцем», видишь какое-то сходство, и однако ж то же, да не то. И это обстоятельство поразило нас таким же грустным чувством, как если б мы встретили слабого, покрытого морщинами и сединами старца, которого лет десять назад знали человеком ещё свежим, крепким и исполненным энергии… Из всех статей, составляющих содержание «Нового живописца», видно, что их источником было что-то похожее на негодование на разные тёмные стороны общества и литературы; что же касается до «Былей и небылиц», то с первых же страничек заметно, что их источником и вдохновением были те самые ДЕНЬГИ, которые на красивой, затейливой и со вкусом распещрённой обертке «Былей и небылиц» напечатаны золотыми литерами. Оттого и в книжке этой есть, — впрочем, неконченная, — поэма в XII песнях, ДЕНЬГОАДА. Отсюда и разница между содержанием «Нового живописца» и текстом «Былей и небылиц»: что в первом живо, остроумно, цепко, занимательно, то в последних вяло, натянуто, беззубо, скучно… Вообще, этот текст — болтовня без всякого содержания, набор слов, которые случайно отвсюду сползлись в книжку, чтоб она не состояла из одних не имеющих смысла картинок. <…> Впрочем, о тексте никто и не спросит: красивых книжек такого рода никто не читает, зная заранее, что в них нечего читать; их многие покупают как игрушки, особенно если они не дороги.

— рецензия на «Были и небылицы», декабрь 1842

• см. рецензии на его «Драматические сочинения и переводы», 1842—43

В 1840 году г. Полевой собрал несколько критических статей своих <…> в «Очерки русской литературы». Книга вызвала только весьма недвусмысленную улыбку на уста рецензентов и некоторой части публики своим «введением» <…> и осталась в книжных лавках <…>. Затем, в недавнем времени, г. Полевой предпринял полное издание своих драматических сочинений и переводов, которые сначала «поштучно» погребались в одном театральном сборнике и были его украшением. Успех полного издания «Драматических сочинений и переводов» был не завиднее успеха критических очерков. <…> Теперь г. Полевой, при содействии какого-то книгопродавца Штукина, которого имя в первый раз встречается в печати, подарил публику изданием «Повестей Ивана Гудошника». Некогда, в блаженное старое время, лет пятнадцать назад, может быть, были люди, которым нравились исторические сказочки, где плавным и величественным слогом рассказывалось о том, как жили «наши предки словене», и где, между тем, не было ничего похожего на жизнь наших предков, где безбожно коверкался современный русский язык, в тщетных усилиях подделаться под лад старинной речи, где, наконец, герои и героини падали в обморок и говорили чувствительные фразы, вроде тех, какие встречаются на каждой странице <…> плохих романов. Но теперь едва ли найдётся такой добрый и невзыскательный человек, которому могли бы понравиться «Рассказы Ивана Гудошника». Все эти рассказы так скучны и до того проникнуты добродушною, умилительною пошлостью, что решительно ни которого из них дочитать до конца нет возможности. Итак, разбирать их подробно значило бы делать им честь, которой они не заслуживают. <…> Издание <…> весьма серо и неопрятно.

— рецензия на «Повести Ивана Гудошника, собранные Н. Полевым», июнь 1843

Судя по некоторым явлениям современной русской литературы, можно подумать, что мы <…> снова заменим <…> образованную литературу — произведениями блаженной памяти лубочных суздальских типографий… <…> г. Н. Полевой лишает [сказки] своими переделками и последних блёсток поэзии. <…> Спрашиваем: кому нужна «Старинная сказка об Иванушке-дурачке»? Людям образованным? — Но кто же из них станет читать подобный вздор? <…> Мужикам? — Но они и так хорошо её знают и многие умеют её рассказывать гораздо лучше г. Н. Полевого и всякого литератора. Притом же она никому не новость. Или, может быть, она явилась для того, чтоб всякий, кто в состоянии заплатить за маленькую красиво изданную книжонку три гривенника, знал о существовании московского купчины г. Н. Полевого?.. <…> грамотный мужичок ищет в печатной книге дела, а не сказок, на которые он смотрит, как на пустяки, недостойные печати. <…> На обороте заглавной обёртки г. Н. Полевой грозится изданием и других сказок своей работы. Вероятно, за ним потянется с сказками целая вереница мелких литераторов и сочинителей, — и наша литература на долгое время превратится в мужицкую сказку…

— рецензия на «Старинную сказку об Иванушке-дурачке, рассказанную московским купчиною Николаем Полевым», май 1844

Типографское искусство в России много улучшилось в последнее время и вступило в союз с гравировкою, но особенно с литографиею или политипажем. Нам остаётся только выучиться писать текст для «предприятий»; <…> мы уже учимся и <…> пишем его скоро и ко времени, сообразно с заказом. <…> По обыкновению, г. Н. Полевой и тут впереди всех, как застрельщик. <…> Новых фактов в [книге] нет — это история чисто официальная, газетная; но текст вообще не дурен, несмотря на фразистость. На многое автор смотрит лучше прежних старых писателей и обо многом говорит языком, более или менее сообразным с успехами нашего времени.

— рецензия на «Русские полководцы, или Жизнь и подвиги российских полководцев», май 1845

• см. рецензию на «Сочинения Державина» сентября 1845

«Счастие лучше богатырства», рукопись, найденная и изданная Ф. В. Булгариным и Н. А. Полевым, — роман, написанный в сотрудничестве двумя лицами, — небывалое до сих пор явление в нашей литературе! «Ум хорошо, два лучше», — говорит русская пословица; но на этот раз, кажется, численность не имел никакого влияния на роман. Это довольно неудачное усилие двух прежних писателей подделаться под новую школу. <…> Но если о достоинстве вещей должно судить относительно, то скучная сказка «Счастие лучше богатырства» может показаться даже очень сносным произведением в сравнении со всеми остальными оригинальными изящными произведениями в «Библиотеке для чтения» прошлого года.

— «Русская литература в 1845 году», декабрь

О переводе «Гамлета»

… прекрасный, поэтический перевод; <…> но не художественный, с большими достоинствами, но и с большими недостатками. <…> его перевод имел полный успех, дал Мочалову возможность выказать всю силу своего гигантского дарования, утвердил «Гамлета» на русской сцене. <…> Утвердить в России славу имени Шекспира, утвердить и распространить её не в одном литературном кругу, но во всём читающем и посещающем театр обществе; опровергнуть ложную мысль, что Шекспир не существует для новейшей сцены, и доказать, напротив, что он-то преимущественно и существует для неё, — согласитесь, что это заслуга, и заслуга великая!

— рецензия на перевод, май 1838

… «Гамлет», <…> так много пострадавший [от переводов], <…> давно уже известен русской публике и в четвёртом своём страдании: переделка <…> г. Полевым, <…> творение Шекспира <…> в арлекинском костюме <…>. Теперь настало время романтических водевилей, <…> — почему же, следуя духу времени, не делать водевилей из драм Шекспира?.. <…> Всего важнее — старайтесь переводить Шекспира как можно водевилънее, т. е. навыворот. <…> Обратите особенное внимание на письмо Гамлета к Офелии: «О dear Ophelia <…>». Это вы, для большего эффекта, можете перевести по-своему, не соображаясь ни с подлинником, который для вас нем, как рыба, ни даже с французским переводом <…>. Не бойтесь, что какой-нибудь насмешник перепародирует этот перевод так: «Милый Шекспир! Я плохо понимаю тебя, ещё хуже перевожу тебя, но я люблю тебя, очень люблю. Твой навсегда, обожаемый поэт, пока перо держится в руках. Твой переделыватель, водевилист — такой-то».

— рецензия на 3-ю книжку «Репертуара русского театра», апрель 1840

	Г-н Полевой оказал важную услугу, поставив «Гамлета» на русскую сцену; но это всё-таки не мешает нам видеть в его переводе довольно жалкую пародию на великое создание Шекспира, — хотя, может быть, этому-то обстоятельству и обязана пьеса своим успехом в толпе.
	— рецензия на 4-ю часть «Русской истории…», август 1841

… повсеместный успех «Гамлета» нельзя не приписать переделке г. Полевого: он сделал её языком лёгким и разговорным. Правда, он свёл «Гамлета» с его шекспировского пьедестала, но этим самым приблизил его к смыслу большинства нашей публики, на которую «Гамлет» во всей шекспировской полноте не мог бы произвести впечатления столь сильного. Она потерялась бы в поэтической метафоричности языка его, в быстроте и молниеносности шекспировской мысли, в сжатости и необыкновенности выражения, в этом, всегда неожиданном, обороте языка, в его мировом юморе. В «Гамлете» г. Полевого ничего этого нет, так что почти можно сказать: в недостатках «Гамлета» г. Полевого заключалась и причина его успеха. В развитии художественного вкуса общества надобно, как и во всём, начинать с низших ступеней; надобно передавать ему мировые создания в форме, Доступной ему: общество лишь постепенно доходит до высшего и идеального разумения их. Но, с другой стороны, Шекспир есть единственный в мире поэт, которого никакой перевод не в силах лишить его величия;..

— вероятно, Белинский, рецензия на перевод «Генриха IV» Н. Кетчером, октябрь 1841

До этого времени о существовании «Гамлета» большинство нашей публики как будто и не подозревало. А между тем, ещё в 1828 году был издан русский перевод этой драмы г. Вронченко — необыкновенно даровитым переводчиком. <…> Самые достоинства перевода г. Вронченко были причиною малого успеха «Гамлета» на русском языке! Такое колоссальное создание, переданное верно, было явно не под силу нашей публике, воспитанной на трагедиях Озерова и едва возвысившейся до «Разбойников» Шиллера. Г-н Полевой переделал «Гамлета». Он сократил его, выкинул многие существеннейшие места, исказил характеры и из драмы Шекспира сделал решительную мелодраму <…>. Но всё это сделано г. Полевым без всяких особенных соображений, единственно потому, что он понял Шекспира, как понимают его <…> поборники подновлённого романтизма, именно — как романтическую мелодраму. И это было причиною неимоверного успеха «Гамлета» на сцене и в печати: «Гамлет» был сведён с шекспировского пьедестала и придвинут, так сказать, к близорукому понятию толпы; вместо огромного монумента ей показали фарфоровую статуэтку — и она пришла в восторг.

— рецензия на перевод «Гамлета» А. Кронебергом, март 1844

	… в переделке «Гамлета» нельзя не увидеть чисто дюсисовских понятий о трагедии, только немного подновлённых…
	— «Русская литература в 1844 году», декабрь

Ссылки

• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика
• Отдел о Полевом на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)