Николай Алексеевич Полевой

русский писатель, драматург, литературный и театральный критик, журналист и историк
(перенаправлено с «Николай Полевой»)

Никола́й Алексе́евич Полево́й (22 июня [3 июля] 1796 — 22 февраля [6 марта] 1846) — русский писатель, драматург, поэт, литературный и театральный критик, журналист, историк и переводчик. В 1825—1834 годах — издатель и главный редактор журнала «Московский телеграф», закрытого по распоряжению Николая I. Брат Екатерины Авдеевой и Ксенофонта Полевого, отец Петра Полевого.

Николай Алексеевич Полевой
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе

Цитаты править

  •  

Разве Тредьяковский может изгладиться в летописях ума человеческого? Никогда! Он будет в них как памятник стремления к поэзии без таланта.[1][2]

  — «Толки о „Евгении Онегине“, соч. А. С. Пушкина»
  •  

Надобно думать, что г. —въ полагает[3] народность русскую в русских черевиках, лаптях и бородах, и тогда только назвал бы «Онегина» народным, когда на сцене представился бы русский мужик, с русскими поговорками, побасенками, и проч.! — Народность бывает не в одном низшем классе: печать её видна на всех званиях и везде.[2]

  — там же
  •  

Эда есть новое, блестящее доказательство таланта Баратынского. Если должно согласиться, что романтическая поэма введена в нашу поэзию Пушкиным, то надобно прибавить, что поэма Баратынского есть творение, написанное не в подражание Пушкину. Два сии поэта совершенно различны между собою.[2] <…> Может быть, некоторые критики скажут, что чувство любви в сей поэме не возвышенно, и происшествие слишком обыкновенно, <…> они забывают, что изящное состоит не в одном высоком, но и в прекрасном, которое подразделяется ещё на несколько отраслей.[4][5]

  •  

Сходство портрета с подлинником поразительно, хотя нам кажется, что художник не мог совершенно схватить быстроты взгляда и живого выражения лица поэта. Впрочем, физиогномия Пушкина, — столь определённая, выразительная, что всякий хороший живописец может схватить её, — вместе с тем и так изменчива, зыбка, что трудно предположить, чтобы один портрет Пушкина мог дать о нём истинное понятие.[6][7]

  •  

Известно, что с давнего времени Вестник Европы упадал, валился, и нынешний год, в куньих мордках[8] и ученических исследованиях об истории русской, все думали слышать последний вздох «Вестника Европы»… Но дух перемен грянул и над ним, и 16-я доля 18-го занята объявлением: «Желаю ещё потрудиться <…>». Всё это возбуждает какое-то умилительное чувство при мысли, что так говорит издатель журнала, 26 лет издающегося и — падающего! <…>
Юноши, обогнавшие издателя В. Е., не виноваты, что они шли вперёд, когда издатель В. Е. засел на одном месте и неподвижно просидел более 20 лет. <…>
С 1805 года нынешний издатель «Вестника Европы» начал своё дело и — теперь только вздумал, что уже время трудиться самому. <…>
Журнальные статейки, выходки на Карамзиных, Жуковских, Буле, Калайдовичей, полдюжины диссертаций из чужих материалов, переделка статей Баузе, перевод вздорного романа (Тереза и Фальдони[К 1]), перекроение с польского Хрестоматии Якобса, смешные споры, коими пестрился иногда Вестник Европы, — вот всё, чем устилал себе издатель Вестника Европы дорогу в храм литературного бессмертия в течение 25 лет! Ни одной книги, достойной внимания, ни одной самобытной замечательной статьи…[10][11]

  — «Новости и перемены в русской журналистике на 1829 год»
  •  

Начавшись дворянскою грамотою, данною нам на европеизм под Полтавою, наша литература захрясла было, но теперь она разрыхлила землю и пустила корень в мир, и прибавим, корень добрый. Пусть кажется она галлицизмом невеждам; мы не примем этого прозванья, неверно прилагаемого, и поспорим за вселеннизм её. Карамзин умел выучить нас писать, научил и читать, приохотя Европу к своему творению. Европа повадилась читать гениев: он угодил её повадке. Байрон высказан у нас лучше подлинника, а Дельвиг, конечно, вышибет рапиру у лучшего элегиста и идиллиста Европы. Правда, трагедия наша не столкнёт Шекспира с его жертвенника, где теперь молятся ему поклонники романтизма, но приволье стихов Языкова не даст нам пожалеть о Муровых мелодиях. Пусть только не втесняются к нам с своевольным нахальством из нижних рядов да выучатся хлопать в театре нашим водевилям, то мы заведём Благородное собрание литературы.[12][13]

  •  

В книжной лавке Амоса Курносова принимается подписка на новую книгу, под названием «Сорванная маска с философа-самозванца, или Кузена перед судом Аристарха Никодимовича Надоумки, филологико-критико-историческо-ирритабельно-сатирическое исследование, сочинённое Иваном Белоомутовым, с эпиграфом из повести М. П. Погодина: «Где я? в вертепе нищих, воров, площадных мошенников! И вот какие происшествия, друг мой, не производят во мне никакого болезненного ощущения! Удивительное явление!» («Телескоп», 1832, № 7, стр. 362).[К 2] В сём новом, достойном особенного внимания творении г. Белоомутова доказывается явно, что Кузен есть шарлатан и обманщик, что он обокрал немецких философов, не понял их, переврал и только гнусным красноречием своим заставил Европу думать, будто и он не последняя спица в колеснице современного мышления. Ясно также доказывается и подтверждается тут, что каждый русский студент смыслит философию больше Кузена.[15][14]

  •  

Коцебу теперь сбили в грязь и сбросили с высокого пьедестала, на котором он стоял; над ним смеются, и кто ещё смеётся?..[16][17][К 3]

  — «Несколько слов о русской драматической словесности (письмо к Ф. В. Булгарину
  •  

Собираю [пьесы] все вместе в буду ждать окончательного приговора. <…> Критикам доставится средство осудить повально то, что они осуждали в разбой.

  — послесловие к своим «Драматическим сочинениям и переводам», 1842
  •  

Мне казалось, что весь шар земной расплющивается в червонец, и червонец становится жилищем человека, а небо над ними образуется из огромного целкового; что вместо морей проливается серебро; что вместо травы и цветов вырастают красные, синие, белые ассигнации и разноцветные банковые билеты: вместо облаков носятся над ним векселя и ассигнации; вместо городов строятся на нём биржи и гостиные дворы, и на всемирном аукционе, при стуке молота, величиной с Дудоровскую гору, продают красоту и ум, и славу, и наслаждение, и кричат: Кто больше даст денег?[18]

  — «Были и небылицы», 1842
  •  

В «Мнемозине» были неведомые до того взгляды на философию и словесность, <…> это был первый смелый удар старым теориям, нанесённый рукою неопытною, но тем не менее удар меткий. <…> Многие смеялись над «Мнемозиною», другие задумывались. — Ксенофонт Полевой, «Записки о жизни и сочинениях Николая Алексеевича Полевого», 1850-е

Рецензии править

Поэзия править

  •  

На ниве бедной и бесплодной
Российской прозы и стихов
Я, сын поэзии холодной,
Вам набрал травок и цветов;
В тиски хохочущей сатиры
Я их когтями положил[К 4],
И резким звуком смелой лиры
Их описал и иссушил.
Вот <…> мак Германии завялый,
И древних эллинов горох.[19][20][К 5]

  — Полевой (?), «Эпиграмма (на голос: Моё собранье насекомых
  •  

Как тень седого великана,
В могильном саване, как дым
Под ледяной корой волкана,
Так ты, великий, дивный Рим! —
Времён минувших оклик дикий,
Костьми бессмертных помощён,
Как твой пустынный Пантеон,
Стоишь в развалинах, великий! <…>
Пускай бессмертного могила
Не произносит мелких слов,
Пока тебе язык богов,
Моей угрюмой Музы сила,
Упрямых, северных стихов
В завет потомку не дарила!
Молчи, красноречивый Рим…
Твои развалины святые,
Твои остатки гробовые
Я оживлю моим стихом!
Как бы на Пифии треножник,
С поникшим сяду я челом: <…>
Стадами думы зароятся
В душе поэта <…>!
Он обнят выспренным пожаром,
Он презирает вкус и ум.
Воспламенённый чудным даром,
Он дик, он смел, как бури шум!
Себе единому понятен,
Для черни смысл он потерял…[22]

  — Картофелин, «Рим»[К 6], 3 марта 1832
  •  

«Самовластительный губитель
Забав и доблестей своих,
То добрый гений, то мучитель,
Мертвец средь радостей земных
И гость весёлый на кладби́ще,
Поэт!» <…>

Так говорила чернь слепая,
Поэту дивному внимая;..[23][24]

  — Бессмыслов, «Поэт»[К 7]
  •  

Страшно.
За человека страшно мне!..[25]добавление в 3-ю сцену III акта

  — перевод «Гамлета», 1837
  •  

Весь мир — я изумлю злодейством!
<…> и — покойники в гробах
«Спасибо» скажут, что успели умереть.[25]действие II, явление 10

  — «Уголино», 1838

Художественная проза править

  •  

Подлецов. Вот листок какой-то печатный; кажется, стихи вашему сиятельству…
Князь (взглянув). <…> А! это того стихотворца… Что он врёт там? <…> Так он недаром у меня обедал. Как жаль, что по-русски! (Читает.) Не дурно, но что-то много, скучно читать. Вели перевесть это по-французски и переписать экземпляров пять; я пошлю кое к кому, а стихотворцу скажи, что по четвергам я приглашаю его всегда обедать у себя. Только не слишком вежливо обходись с ним; ведь эти люди забывчивы; их надобно держать в чёрном теле.[26][20][К 8]

  — «Утро в кабинете знатного барина»
  •  

Кто читал, что писано мною доныне, тот, конечно, скажет вам, что квасного патриотизма я точно не терплю, но Русь знаю, Русь люблю, и <…> Русь меня знает и любит.[25]

  — «Клятва при гробе Господнем», предисловие («Разговор между сочинителем <…> и читателем»), 1832

Блаженство безумия (1833) править

  •  

Мы читали Гофманову повесть «Meister Floh». Различные впечатления быстро изменялись в каждом из нас, по мере того как Гофман, это дикое дитя фантазии, этот поэт-безумец, сам боявшийся привидений, им изобретённых, водил нас из страны чудесного в самый обыкновенный мир, из мира волшебства в немецкий погребок, шутил, смеялся над нашими ожиданиями, обманывал нас беспрерывно и наконец — скрылся, как мечта, изглаженная крепким утренним сном! <…>
— Гофман вовсе мне не нравится, как не нравится мне буря с перекатным громом и ослепительною молниею: я изумлён, поражён; безмолвие души выражает всё моё существование в самую минуту грозы, а после я сам себе не могу дать отчёта: я не существовал в это время для мира! И как же вы хотите, чтобы холодным языком ума и слова пересказал я вам свои чувства? Зажгите слова мои огнём, и тогда я выжгу в душе другого чувства мои такими буквами, что он поймёт их.

  — Автор
  •  

Величайшая горесть, величайшая радость — обе безмолвны; любовь также молчит —не смеет, не должна говорить <…>. Вот три высокие состояния души человеческой, и при всех трёх уму и языку даётся полная отставка!

  •  

«Несносные люди! Их никогда не застанешь врасплох; они тотчас спешат надеть фрак свой и подать вам визитную карточку…»

  •  

Человек и жизнь исчезли в нём: в раскалённом взоре, каким преследовал он удалившуюся Адельгейду, я видел взор больного горячкою в ту непостижимую минуту, когда тихая минута кончины укрощает телесные терзания болезни, оставляя всю силу духа, возбужденного натянутыми нервами, и неприметно сливает идею вечного покоя смерти с полнотою деятельности, обхватившею телесный и душевный мир — жизнию.

Живописец (1833) править

  •  

В губернских городах обыкновенно все знакомы между собою, и почти никто не дружен. — I

  •  

Невольно делаешься эгоистом в сорок лет, отдружившись, отлюбивши на свой участок. — I

  •  

Мы так привыкли к рекомендации, этому адресному билету общества, что прежде всего по ней начинаем судить о человеке, не думая, кто подписал его адресный билет. — I

  •  

Уже всё теперь бесило меня: я досадовал, что он осторожно спрятал деньги в бюро, а не скомкал и не бросил их…[28][29]I

  •  

— Веринька, Веринька! зачем же обольщала ты меня прежде? Зачем вдохнула в меня жизнь, когда я умирал… Тогда мне легче было бы погибнуть; но теперь тебе без меня, мне без тебя нет смерти — ты моя, моя — ты не вырвешься из объятий души моей; я умерщвлю тебя моим последним смертным дыханием…[28][29]I

  •  

Человек создан из добра и любви; с ними всё соединялось у него в первобытной его жизни. Кто был добр, тот любил; кто любил, тот был добр. И любовь роднила душу человека с мёртвою природою. <…> Там в сердце человеческом воздвигнут алтарь святой веры; рядом с ним поставлен алтарь любви; и на обоих горит одинакая жертва вечной истине — пламень надежды! Без этого пламени солнце наше давно погасло бы, кровь в человеке давно застыла бы, и кометы праздновали бы только погребальную тризну на скелете земли, с ужасом спеша из мрачной пустоты, где тлеет труп её, спеша туда — выше, далее, где свет чище, ярче, более вечен…[28][29] Вы дивитесь чудесам в великом, но зачем не наблюдаете вы их в малом? Наша земная любовь не есть ли отблеск любви вечной, огня небесного — украденного, говорили греки, Прометеем каким-то. Нет! он не был украден, этот огонь: он мы — дитя не крадёт молока своей матери: его всасывает оно с жизнью! — III

  •  

… иногда и на солнце глядеть можно. Надобно только тёмное стекло. Так на счастье можно смотреть сквозь темноту жизни человеческой, сквозь несчастия. Тогда блеск его не ослепляет. А кому свет счастья нестерпим, тот смотри на месяц; вместо золотых лучей солнца он утешит вас своими серебряными лучами… — III

  •  

— Отдайте Вериньку кому угодно, забросьте её за моря, за непроходимые леса и горы, позвольте мне ползти на коленках по всему свету, искать её;[28][29] разбейте лодку, на которой поплыву я, и бросьте меня, истерзанного, об острые скалы приморские, только бросьте к ногам её, так, чтобы мой последний взор устремился на неё, встретился с её взором, выражающим любовь. — Вот счастье, вот что я знаю в любви… — III

Письма править

[30]
  •  

Представьте, что по сие время у меня уже 700 подписчиков и, кажется, до 1000 доберётся. По крайней мере, книгопродавцы уверяют, что примеров этому не видали. Вы знаете, что я не употребляю никаких посторонних средств — просто объявил подписку, и кому угодно — бери. Как-то у вас в Петербурге, а здесь с упадком торговли вообще упала и книжная торговля, а журналы особенно. <…> других журналов и 300 экз. не печатается каждого. Так уж «Телеграфу» счастье выпало.

  П. П. Свиньину, 22 января 1826
  •  

… жизнь веду я теперь совершенно уединённую, в кругу семейства, в отношении общества: я со всеми расстался! Вяземские, Боратынские, поэты, поэтики, светские люди встречают у меня запертую дверь. Между тем гражданская и кабинетная моя деятельность доходят до высшей степени: я с утра до вечера занят, мало сплю, корплю за конторкою, езжу к моим должностям и каждый день засыпаю с чистою совестью, хотя иногда грустно от дел, от людей.

  В. Ф. Одоевскому, 16 февраля 1829

1830-е править

  •  

… литература наша за последние пять лет… Что это сделалось? Хаос, нестройство, старое упало, нового нет. Я живу теперь совершенным пустынником, и печатно, и общественно. Утешаюсь тем, что даю теперь последнюю битву — глупому и ничтожному аристократизму литературному. С падением его останется, по крайней мере, чистое поле. Люди явятся. В началах разрушения лежат семена возрождений. Нам, нынешним литераторам, не быть долговечными. Таково наше время. Счастлив, кто возьмёт у будущего вексель хоть на одну строчку в истории.

  А. А. Бестужеву, 20 декабря 1830
  •  

… чувствую своё прекрасное назначение содействовать благу отчизны таким делом, которого никакая сила запретить мне не может, — разумею литературу. Литературное поприще в России необозримо, и в десять лет литературного бытия я уже успел во многом быть полезным…

  — А. А. Бестужеву, 25 сентября 1831
  •  

«Новоселье», <…> признаюсь, от целого собрания русского Парнаса я ожидал более. <…> Для чего Пушкин так фигурит, чтобы сказать вздор? Брамбеус уморителен, но он забыл, что лежачего не бьют и что ему не годится тыкать чёрта a posteriori…

  В. И. Карлгофу[К 9], 10 марта 1833
  •  

Что это такое «Пёстрые сказки»? Камер-юнкер хочет подражать Гофману, и подражает ему ещё не прямо, а на жаненовский манер, и не забывает притом, что он аристократ и камер-юнкер. Это сбор мельчайших претензий на остроумие, философию, оригинальность. Чудаки! Не смеют не сделать в условный день визита и пишут a là Hoffmann! Надобно быть поэтом, сойти с ума и быть гением, трепетать самому того, что пишешь, растерзать свою душу и напиваться допьяна вином, в которое каплет кровь из души, — тогда будешь Гофманом! <…> Я истомился на пустоцветах русской литературы, в духе этого концерта аматёров, которые разыгрывают чужие пьесы в пользу бедных. Сколько раз бывал я обманут ожиданием! Подолинский, Козлов, Шевырёв, Языков, Алексеев, Шишков, Погодин, etc, etc, такой обещал быть тем, другой другим, и ни один из них не сдержал своего обещания.[13]

  — В. И. Карлгофу, 17 мая 1833
  •  

Долго ли в властвовать Брамбеусу? Он сел и ездит на нас, и если «Сын отечества» теперь не подобьёт глиняных ног этого Ватиканского кумира, то пеняйте на себя, русские литераторы. Я приложу все силы делать, сколько могу, лучше; берусь за работу руками и ногами. Это будет мой последний литературный подвиг, причём — или сделаю что-нибудь хорошее и спасу Русь православную от нашествия ляха, или паду и не восстану.[18]

  А. Ф. Вельтману, 20 декабря 1837
  •  

«Уголино» мой вам не понравился <…>. Белинский пишет[К 10], что моя схема поэзии и изящного ошибочная. Он не понимает, что говорит, и я уверен в её точности. Желал бы видеть его возражения; желал бы и критики его на «Уголино», самой жесткой, только справедливой . Ради бога, скажите ему, чтобы он был только осторожнее, как можно осторожнее. Нельзя ли ещё ему не ругать Греча и Булгарина? В таком случае мы останемся журналами, в почтительном положении, а без того — я не в силах буду остановить ругательств сумасшедшего Фаддея и злости Греча. Но клянусь, что моя рука против него никогда не двинется. Белинский чудак — болен добром, но любить его никогда я не перестану, потому что мало находил столь невинно-добрых душ и такого смелого ума при всяческом недостатке ученья. Вот почему хотел было я перезвать его в Петербург — боюсь, что он пропадёт в Москве. Идеал недостаточен. Надобно мирить его с реализмом. Я сам никогда [не] был в этом мастер, но всё не в такой степени, как Белинский.

  В. П. Боткину, 20 марта 1838
  •  

… я почитаю О. Сенковского вредным для русской литературы человеком и, дорожа честью русской литературы, постараюсь остановить пагубное его влияние, которое сказывается в следующем:
1. он ввёл у нас отвратительную литературную симонию и сделал из литературы куплю;
2. он портит русский язык своими нововведениями, вовсе не умея писать по-русски;
3. он ввёл в моду грубую насмешку в критике и обратил её без пощады на всех, даже на самые святые для человека предметы, развращая при том нравы скарроновскими повестями и ругательными статьями;
4. он вводит в науки грубый эмпиризм и скептицизм, отвергает философию и всякое достоинство ума человеческого;
5. он берёт на себя всезнание, ошибается, отпирается, утверждает небылицы и всё это прикрывает гордым самоуверением;
6. он до того забылся, что считает себя вправе указывать всем другим, учёным и летераторам, берётся за всё и, не имея ни достаточных познаний, ни времени, ни способов, заменяет всё это — дерзостью, самохвальством и тем портит наше юное поколение, приводя в замешательство даже умных и почтенных людей. <…>
Может быть, он почтенный семьянин, усердный сын отечества, добрые друг, благотворитель ближних[К 11] — это до меня не касается, я говорю о Сенковском-литераторе.
Если он во всём вышеупомянутом искренно покается и переменит свои поступки, я готов с ним помириться и мои преследования прекращу. Письмо это можете показывать кому угодно, и самому О. И. Сенковскому…[К 12]

  — Ф. В. Булгарину, 2 апреля 1838

Ксенофонту Полевому править

  •  

С этим несносным Сенковским нельзя иметь дела. <…> ни за что не соглашусь быть долее его сотрудником. Вокруг него какая-то адская атмосфера, и страшно пахнет серою, хотя он беспрестанно курит лучшие сигарки.[18]ноябрь 1837 (Ксенофонт процитировал в «Записках о жизни и сочинениях Полевого»)

  •  

Материалов бездна. Мы выписываем около 40 журналов и газет. И вот «Пчела» будет вполовину более форматом, на хорошей бумаге. <…> Надзор мой полный — ни одна статья не пройдёт без меня, кроме вранья Булгарина, но постараюсь, чтобы ему чаще садился на язык типун. Вот человек! Греч и я умоляем: «Пиши меньше», но он хорохорится и безжалостно пишет. Библиография будет моя, скромная, но дельная. Статьям надо придать колорит шалевский и жаненовский. — 20 декабря 1837

  •  

Успех «Уголино» моего был здесь неслыханный и неожиданный. — 21 января 1838, Петербург

  •  

«Русский вестник» так нелепо и глупо был ведён, что будущий год должно употребить только на утверждение к нему доверенности. Тысячу экземпляров полагаю я высшею мерою сбыта его…[32]12 ноября 1841

  •  

Опыт показал, как во всём я ошибся. На «Вестник» едва есть 500 подписчиков. <…> И страшно и холодно мне становится при мысли, что он должен продолжаться ещё на девять книжек. После долгого обдумывания решился я <…> продолжить «Русский вестник», но только возможно в малом объёме, чтобы только не посрамить себя.[32]21 марта 1842

  •  

Как о насмешке судьбы я должен известить тебя об успехе новой драмы моей — «Ломоносов». <…> Она была написана в неделю, поставлена в две недели. <…> Люди всех званий бывали по два, по три раза и уверяли, что ничего лучше не видывали. Если в этом странном успехе принадлежит что-нибудь мне, то столько же принадлежит и тебе — я переложил в разговоры «твоего Ломоносова» и в этом воровстве каюсь перед тобою! <…> Отдавая «Ломоносова» на сцену, я просто ждал падения, ибо писал окончание его, посылая начало в типографию. Так чего же надобно? Неужели должно с ума сойти, чтобы угодить людям? В третьем действии плачут, когда у Ломоносова нет гроша на обед и Фриц приносит ему талер — а не знают, что это за несколько дней с самим мною было и что сцена не выдумана… — 19 февраля 1843

  •  

С 3-го февраля я упал, как будто поражённый каким-то громовым ударом, на диван; лишился сна, пищи и впал в какое-то небытие нравственное и телесное. Жизнь моя, можно сказать, сделалась чем-то между жизнью и смертью. Всего более с трёхдневной бессонницей я боялся сойти с ума. Заниматься я не только не могу, но не могу даже читать, и у меня голову обносит, когда я только о чем-нибудь подумаю. <…> Одно только сохраняется в моей голове, что если бы ты только мог приехать сюда на месяц, на три недели, мне кажется, я и дела мои были бы спасены. — 8 февраля 1846

Статьи о произведениях править

О Полевом править

О произведениях править

  •  

… изо всех переводов Гамлета доселе полным правом гражданства пользуется перевод Полевого, сделанный <…> при литературных обстоятельствах, далеко не похожих на наши, при ином взгляде на Шекспира, при ином его понимании и при иных задачах театра. Были попытки вытеснить перевод Полевого со сцены, но они никогда не увенчивалась полным и прочным успехом; театр через более или менее значительный промежуток снова возвращался к Полевому. Недостатки перевода Полевого общеизвестны: он часто не точен, с произвольными сокращениями, добавлениями и даже переделками (особенно в IV акте); все роли, кроме Гамлета, значительно обесцвечены и сокращены, — обстоятельство, свидетельствующее о дурной привычке нашего театра обращать внимание не на пьесу, а на одну главную роль.

  Дмитрий Аверкиев, предисловие к собственному переводу «Гамлета», 1895
  •  

… растеряв в отчаянной борьбе за хлеб остатки своего незаурядного таланта, всё ещё пытался найти в своих сомнительных предприятиях «оттенок благородства» — сословного, купеческого, профессионального, хоть какого-нибудь. Это было тем страшнее, что «Были и небылицы» написаны о деньгах (слово это стоит в подзаголовке книги), что сквозь натянутые шутки Полевого виден настоящий ужас перед общественным строем, который заставляет его шутить, чуть ли не умирая с голоду.

  Вениамин Каверин, «Барон Брамбеус», 1966

Виссарион Белинский править

  •  

В «Симеоне Кирдяпе», этой живой картине прошедшего, начертанной могучею и широкою кистью, поэзия русской древней жизни ещё в первый раз была постигнута во всей её истине, и в этом создании историк-философ слился с поэтом. Прочие повести все отличаются теплотою чувства, прекрасною мыслию и верностию действительности. В самом деле, вглядитесь в них пристальнее, и вы увидите такие черты, схваченные с жизни, которые вы часто можете встретить в жизни, но редко в сочинениях, увидите эту выдержанность и оригинальность характеров, эту верность положений, которые основываются не на расчётах возможностей, но единственно на способности автора понимать всевозможные положения человеческие, положения, в которых он сам, может быть, никогда не был и не мог быть. <…> «Блаженство безумия» отличается местами теплотою чувства, но и вместе с тем излишним владычеством мысли, как будто автор задал себе психологическую задачу и хотел решить её в поэтической форме. От этого в ней как будто чего-то недостаёт;..

  — «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», сентябрь 1835
  •  

Этим сочинением совершенно пополняется важный недостаток в нашей литературе: теперь юным поколениям беспредельной России есть средство, играючи, изучать отечественную историю <…>. Книга г. Полевого, как этого и должно было ожидать, написана просто, умно, без излишних подробностей и без сухой сжатости, хорошим языком; события расположены ясно, расставлены в перспективе, облегчающей память, переданы с живостию и увлекательностию. <…> это сочинение годится не для одних малолетных детей: оно будет полезно и для взрослых и даже старых детей, которых у нас ещё так много. Его прочтёт с пользою и купец, и барин; в него заглянет и студент, готовящийся к репетиции. Необычайно дешёвая цена делает её доступною для всех и каждого…

  рецензия на ч. I и II «Русской истории для первоначального чтения», сентябрь 1835
  • см. рецензию на 3-ю часть «Русской истории…», март 1836
  •  

… мнимо художественные произведения, эти батарды искусства, эти красавицы по милости белил, румян, сурьмы и накладных форм; эти недосозданные Икары с восковыми крыльями, эти жалкие недоноски воображения; в них всё произвольно, и потому всё несвободно; всё условно, и потому всё бессмысленно. Образы без лиц, пародии на действительность, безжизненные трупы ещё до рождения — они иногда обольщают призраком какой-то неестественной жизни, очаровывают призраком какой-то неестественной красоты…
<…> всё это было пробуждено в нас драматическим произведением г. Полевого.

  рецензия на «Уголино», май 1838
  •  

… написать или (всё равно!) дописать какой-нибудь роман[К 13], что-нибудь вроде Евгения Сю, примирённого с Августом Лафонтеном, и в этом романе вывели бы героем какого-нибудь недопечёного поэта, который <…> презирает бедную землю, на которой если забудешь дней пяток поесть, то непременно умрёшь, и смотрит заживо на небо, где нет ни форм, ни обрядов…

  рецензия на «Ледяной дом» и «Басурмана» И. Лажечникова, декабрь 1838
  •  

«Дурочка», повесть г. Полевого, напомнила нам прежнего Полевого[К 14]… Это не художественное создание, но сколько в ней души, чувства, какая прекрасная мысль лежит в её основании!.. Как жаль, что эта прекрасная, благоухающая ароматом чувства и мысли повесть испорчена растянутостию и, местами, субъективными мыслями автора.

  рецензия на «Сто русских литераторов», февраль 1839
  •  

«Параша-сибирячка» есть лучшая пьеса г. Полевого, с которою нейдёт ни в какое сравнение ни его «Уголино», ни «Ужасный незнакомец». Она переложена на сцены из такого анекдота, который и сам по себе громко говорит душе и сердцу, и в ней уже одна прекрасная цель — тронуть публику зрелищем торжества дочерней любви — заслуживает уважение и благодарность и искупляет недостатки.[17]парафраз из его рецензии[33]

  рецензия на кн. 1 и 2 «Репертуара русского театра» и ч. I «Пантеона русского и всех европейских театров», февраль 1840
  •  

… письмо о «Сне в летнюю ночь»[34] <…> отличается тем, что, прочтя его, не составишь себе никакого понятия о Шекспире, не запомнишь ни одной мысли…

  — «Репертуар русского театра. Пятая книжка», июнь 1840
  •  

… у нас авторство — какая-то тяжёлая, медленная и напряжённая работа!
<…> и самая посредственность у нас бесплодна <…>. Иной сплеча отмахивает драмы и водевили; все дивятся лёгкости, с какою он их стряпает; а поверьте дело — выйдет, что он в три года настряпал не больше двух десятков… чего же? — таких тощих и таких бездарных вещиц, которые ниже всякой возможной посредственности и которых целую сотню легко наготовить в один месяц…

  — «Русская литература в 1840 году», декабрь
  •  

Картина Византийской империи изображена г. Полевым с замечательным успехом. Слог жив и прост и только местами впадает в декламацию, напыщенность и реторику.[35]

  — вероятно, Белинский, рецензия на «Византийские легенды: Иоанн Цимисхий»
  •  

Г-н Полевой может ещё и теперь сделать много полезного и истинно прекрасного; лучшее доказательство — четвёртый том его «Русской истории для первоначального чтения». <…> в первый раз читали по-русски так дельно, умно и с таким талантом написанную русскую историю для детей — от смерти царя Алексея Михайловича до восшествия на престол Екатерины Великой. <…> Это не сбор фактов, давно всем известных; это не фразы, из которых читатель узнаёт, что всегда и всё было чудо как хорошо, и не понимает, чем же Пётр Великий выше Анны Иоанновны <…>. У г. Полевого есть взгляд, есть мысль, есть убеждения; оттого рассказ его жив, одушевлён, увлекателен, а события запечатлеваются в памяти читателя. Правда, с иными взглядами г. Полевого можно и не согласиться, но самый ошибочный взгляд лучше отсутствия всякого взгляда.

  рецензия на 4-ю часть «Русской истории…», август 1841
  •  

«Семён Семёнович Огурчиков» — что-то вроде повести без завязки и развязки, без начала и конца, без цели и плана, наконец, без всякого содержания, сочинение г. Полевого. Ни истины, ни правдоподобия, ни занимательности — ничего этого нет и тени в рассказе г. Полевого. Это какая-то карикатура на действительность, что-то вроде сатиры на русский европеизм.

  рецензия на 2-ю тетрадь «Дагерротипа», июнь 1842
  •  

«Прокофий Ляпунов» принадлежит к тем немногим произведениям г. Полевого, которые доказывают, что этот литератор и теперь ещё мог бы заниматься чем-нибудь лучшим, нежели издание плохого журнала, составление плохих неоконченных повестей и конкуренция с разными водевилистами…

  — рецензия на 3-й том «Русской беседы», июль 1842
  •  

… нам тотчас же показалось что-то знакомое, как будто повторение чего-то давно читанного, — и мы наконец вспомнили, хотя и с большим усилием, «Нового живописца общества и литературы», который некогда издавался г. Полевым при «Телеграфе», а потом, в 1832 году, был издан им отдельною книгою в шести частях. И, правду сказать, было отчего припоминать с большим усилием: сравнивая «Были и небылицы» с «Новым живописцем», видишь какое-то сходство, и однако ж то же, да не то. И это обстоятельство поразило нас таким же грустным чувством, как если б мы встретили слабого, покрытого морщинами и сединами старца, которого лет десять назад знали человеком ещё свежим, крепким и исполненным энергии… Из всех статей, составляющих содержание «Нового живописца», видно, что их источником было что-то похожее на негодование на разные тёмные стороны общества и литературы; что же касается до «Былей и небылиц», то с первых же страничек заметно, что их источником и вдохновением были те самые ДЕНЬГИ, которые на красивой, затейливой и со вкусом распещрённой обертке «Былей и небылиц» напечатаны золотыми литерами. Оттого и в книжке этой есть, — впрочем, неконченная, — поэма в XII песнях, ДЕНЬГОАДА. Отсюда и разница между содержанием «Нового живописца» и текстом «Былей и небылиц»: что в первом живо, остроумно, цепко, занимательно, то в последних вяло, натянуто, беззубо, скучно… Вообще, этот текст — болтовня без всякого содержания, набор слов, которые случайно отвсюду сползлись в книжку, чтоб она не состояла из одних не имеющих смысла картинок. <…>
Впрочем, о тексте никто и не спросит: красивых книжек такого рода никто не читает, зная заранее, что в них нечего читать; их многие покупают как игрушки, особенно если они не дороги.

  — рецензия на «Были и небылицы», декабрь 1842
  •  

В 1840 году г. Полевой собрал несколько критических статей своих <…> в «Очерки русской литературы». Книга вызвала только весьма недвусмысленную улыбку на уста рецензентов и некоторой части публики своим «введением» <…> и осталась в книжных лавках <…>. Затем, в недавнем времени, г. Полевой предпринял полное издание своих драматических сочинений и переводов, которые сначала «поштучно» погребались в одном театральном сборнике и были его украшением.
Успех полного издания «Драматических сочинений и переводов» был не завиднее успеха критических очерков. <…> Теперь г. Полевой, при содействии какого-то книгопродавца Штукина, которого имя в первый раз встречается в печати, подарил публику изданием «Повестей Ивана Гудошника». Некогда, в блаженное старое время, лет пятнадцать назад, может быть, были люди, которым нравились исторические сказочки, где плавным и величественным слогом рассказывалось о том, как жили «наши предки словене», и где, между тем, не было ничего похожего на жизнь наших предков, где безбожно коверкался современный русский язык, в тщетных усилиях подделаться под лад старинной речи, где, наконец, герои и героини падали в обморок и говорили чувствительные фразы, вроде тех, какие встречаются на каждой странице <…> плохих романов. Но теперь едва ли найдётся такой добрый и невзыскательный человек, которому могли бы понравиться «Рассказы Ивана Гудошника». Все эти рассказы так скучны и до того проникнуты добродушною, умилительною пошлостью, что решительно ни которого из них дочитать до конца нет возможности. Итак, разбирать их подробно значило бы делать им честь, которой они не заслуживают. <…>
Издание <…> весьма серо и неопрятно.

  рецензия на «Повести Ивана Гудошника, собранные Н. Полевым», июнь 1843
  •  

Судя по некоторым явлениям современной русской литературы, можно подумать, что мы <…> снова заменим <…> образованную литературу — произведениями блаженной памяти лубочных суздальских типографий…
<…> г. Н. Полевой лишает [сказки] своими переделками и последних блёсток поэзии. <…>
Спрашиваем: кому нужна «Старинная сказка об Иванушке-дурачке»? Людям образованным? — Но кто же из них станет читать подобный вздор? <…> Мужикам? — Но они и так хорошо её знают и многие умеют её рассказывать гораздо лучше г. Н. Полевого и всякого литератора. Притом же она никому не новость. Или, может быть, она явилась для того, чтоб всякий, кто в состоянии заплатить за маленькую красиво изданную книжонку три гривенника, знал о существовании московского купчины г. Н. Полевого?..
<…> грамотный мужичок ищет в печатной книге дела, а не сказок, на которые он смотрит, как на пустяки, недостойные печати. <…>
На обороте заглавной обёртки г. Н. Полевой грозится изданием и других сказок своей работы. Вероятно, за ним потянется с сказками целая вереница мелких литераторов и сочинителей, — и наша литература на долгое время превратится в мужицкую сказку…

  рецензия на «Старинную сказку об Иванушке-дурачке, рассказанную московским купчиною Николаем Полевым», май 1844
  •  

Типографское искусство в России много улучшилось в последнее время и вступило в союз с гравировкою, но особенно с литографиею или политипажем. Нам остаётся только выучиться писать текст для «предприятий»; <…> мы уже учимся и <…> пишем его скоро и ко времени, сообразно с заказом. <…> По обыкновению, г. Н. Полевой и тут впереди всех, как застрельщик. <…>
Новых фактов в [книге] нет — это история чисто официальная, газетная; но текст вообще не дурен, несмотря на фразистость. На многое автор смотрит лучше прежних старых писателей и обо многом говорит языком, более или менее сообразным с успехами нашего времени.

  рецензия на «Русские полководцы, или Жизнь и подвиги российских полководцев», май 1845
  • см. рецензию на «Сочинения Державина» сентября 1845
  •  

«Счастие лучше богатырства», рукопись, найденная и изданная Ф. В. Булгариным и Н. А. Полевым, — роман, написанный в сотрудничестве двумя лицами, — небывалое до сих пор явление в нашей литературе! «Ум хорошо, два лучше», — говорит русская пословица; но на этот раз, кажется, численность не имел никакого влияния на роман. Это довольно неудачное усилие двух прежних писателей подделаться под новую школу. <…> Но если о достоинстве вещей должно судить относительно, то скучная сказка «Счастие лучше богатырства» может показаться даже очень сносным произведением в сравнении со всеми остальными оригинальными изящными произведениями в «Библиотеке для чтения» прошлого года.

  — «Русская литература в 1845 году», декабрь
О переводе «Гамлета» править
  •  

… прекрасный, поэтический перевод; <…> но не художественный, с большими достоинствами, но и с большими недостатками. <…> его перевод имел полный успех, дал Мочалову возможность выказать всю силу своего гигантского дарования, утвердил «Гамлета» на русской сцене. <…>
Утвердить в России славу имени Шекспира, утвердить и распространить её не в одном литературном кругу, но во всём читающем и посещающем театр обществе; опровергнуть ложную мысль, что Шекспир не существует для новейшей сцены, и доказать, напротив, что он-то преимущественно и существует для неё, — согласитесь, что это заслуга, и заслуга великая!

  рецензия на перевод, май 1838
  •  

… «Гамлет», <…> так много пострадавший [от переводов], <…> давно уже известен русской публике и в четвёртом своём страдании: переделка <…> г. Полевым, <…> творение Шекспира <…> в арлекинском костюме <…>. Теперь настало время романтических водевилей, <…> — почему же, следуя духу времени, не делать водевилей из драм Шекспира?.. <…>
Всего важнее — старайтесь переводить Шекспира как можно водевилънее, т. е. навыворот. <…>
Обратите особенное внимание на письмо Гамлета к Офелии: «О dear Ophelia[36] <…>». Это вы, для большего эффекта, можете перевести по-своему, не соображаясь ни с подлинником, который для вас нем, как рыба, ни даже с французским переводом <…>. Не бойтесь, что какой-нибудь насмешник перепародирует этот перевод так: «Милый Шекспир! Я плохо понимаю тебя, ещё хуже перевожу тебя, но я люблю тебя, очень люблю. Твой навсегда, обожаемый поэт, пока перо держится в руках. Твой переделыватель, водевилист — такой-то».

  рецензия на 3-ю книжку «Репертуара русского театра», апрель 1840
  •  

Г-н Полевой оказал важную услугу, поставив «Гамлета» на русскую сцену; но это всё-таки не мешает нам видеть в его переводе довольно жалкую пародию на великое создание Шекспира, — хотя, может быть, этому-то обстоятельству и обязана пьеса своим успехом в толпе.

  рецензия на 4-ю часть «Русской истории…», август 1841
  •  

повсеместный успех «Гамлета» нельзя не приписать переделке г. Полевого: он сделал её языком лёгким и разговорным. Правда, он свёл «Гамлета» с его шекспировского пьедестала, но этим самым приблизил его к смыслу большинства нашей публики, на которую «Гамлет» во всей шекспировской полноте не мог бы произвести впечатления столь сильного. Она потерялась бы в поэтической метафоричности языка его, в быстроте и молниеносности шекспировской мысли, в сжатости и необыкновенности выражения, в этом, всегда неожиданном, обороте языка, в его мировом юморе. В «Гамлете» г. Полевого ничего этого нет, так что почти можно сказать: в недостатках «Гамлета» г. Полевого заключалась и причина его успеха. В развитии художественного вкуса общества надобно, как и во всём, начинать с низших ступеней; надобно передавать ему мировые создания в форме, Доступной ему: общество лишь постепенно доходит до высшего и идеального разумения их. Но, с другой стороны, Шекспир есть единственный в мире поэт, которого никакой перевод не в силах лишить его величия;..

  — вероятно, Белинский, рецензия на перевод «Генриха IV» Н. Кетчером, октябрь 1841
  •  

До этого времени о существовании «Гамлета» большинство нашей публики как будто и не подозревало. А между тем, ещё в 1828 году был издан русский перевод этой драмы г. Вронченко — необыкновенно даровитым переводчиком. <…> Самые достоинства перевода г. Вронченко были причиною малого успеха «Гамлета» на русском языке! Такое колоссальное создание, переданное верно, было явно не под силу нашей публике, воспитанной на трагедиях Озерова и едва возвысившейся до «Разбойников» Шиллера. Г-н Полевой переделал «Гамлета». Он сократил его, выкинул многие существеннейшие места, исказил характеры и из драмы Шекспира сделал решительную мелодраму <…>. Но всё это сделано г. Полевым без всяких особенных соображений, единственно потому, что он понял Шекспира, как понимают его <…> поборники подновлённого романтизма, именно — как романтическую мелодраму. И это было причиною неимоверного успеха «Гамлета» на сцене и в печати: «Гамлет» был сведён с шекспировского пьедестала и придвинут, так сказать, к близорукому понятию толпы; вместо огромного монумента ей показали фарфоровую статуэтку — и она пришла в восторг.

  рецензия на перевод «Гамлета» А. Кронебергом, март 1844
  •  

… в переделке «Гамлета» нельзя не увидеть чисто дюсисовских понятий о трагедии, только немного подновлённых…

  — «Русская литература в 1844 году», декабрь

Комментарии править

  1. Перевод сентиментального романа Н.-Ж. Леонара вышел в 1804 и был перепечатан в 1816[9].
  2. Белоомутов — потому, что под некоторыми статьями Надеждина под псевдонимом Никодим Надоумко обозначено его родное село Белый омут, откуда они якобы присланы. Эпиграф, пародирующий ироничные эпиграфы статей Надеждина, вероятно, взят ещё потому, что одним из первых поводов к актуальной полемике между «Московским телеграфом» Полевого и «Телескопом» Надеждина стала статья Погодина «О Московской выставке». «Филологико-критико-» и т. д. — пародия многосложного заглавия диссертации Надеждина: Dissertalio historico-critico-elenctica (историко-критико-полемическое); подобная многосложность, по мнению латинистов тех лет, придавала изящности латинскому слогу[14].
  3. В. Белинский заметил: «… очень хорошо помним, что первый начал нападать на Коцебу г. Полевой в своём «Телеграфе», в котором он преследовал всякий драматический опыт…»[17].
  4. Пушкин отращивал ногти.
  5. Две последние строки — на А. А. Дельвига[21].
  6. Пародия на «Стансы Риму» Степана Шевырёва[22].
  7. Пародия на «Чернь» («Поэт и толпа») Пушкина[24].
  8. Сатирический отклик на стихотворение Пушкина «К вельможе», в котором видели лишь комплиментарное обращение к князю Н. Б. Юсупову, человеку с весьма не безупречной репутацией. Юсупов, выведенный Полевым под именем «князя Беззубова», обратился с жалобой к московскому генерал-губернатору князю Д. В. Голицыну. Полевому сделали выговор, цензуровавшего «Телеграф» С. Н. Глинку отрешили от должности. По Москве стали распространяться слухи, что Юсупов приказал своим лакеям «отколотить» редактора палками. При выпуске в 1832 отдельного издания «Нового Живописца» цензура запретила фельетон[27][21].
  9. Полевой в нескольких письмах назвал его Вильгельмом Карловичем[30].
  10. В утраченном письме ему 1—15 марта[31].
  11. Сам Полевой в тяжёлые для него 1836-37 годы работал в «Библиотеке для чтения»[18].
  12. Сенковский вскоре ответил в рецензии на «Сочинения Александра Пушкина»[18].
  13. «Аббаддонну», изданную в 1834, но эпилог которой печатался в «Сыне отечества» 1838 г., причём Полевой рассчитывал продолжить работу над романом.
  14. Времён «Московского телеграфа».

Примечания править

  1. Без подписи // Московский телеграф. — 1825. — Ч. IV. — № 15 (вышел 24 августа). — Особенное прибавление. — С. 3, 11 (3-я пагинация).
  2. 1 2 3 Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827 / Под общей ред. В. Э. Вацуро, С. А. Фомичева. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 1996. — С. 272, 275, 441.
  3. —въ. Разбор статьи о «Евгении Онегине», помещенный в № 5 «Московского телеграфа» на 1825 год // Сын отечества. — 1825. — Ч. 100. — № 8 (вышел 22 апреля). — С. 380.
  4. Московский телеграф. — 1826. — Ч. VIII. — № 5. — Отд. I. — С. 63.
  5. Андреевская Л. Поэмы Баратынского // Русская поэзия XIX века: Сб. статей. — Л.: Academia, 1929. — С. 90. — (Вопросы поэтики; Вып. 13).
  6. Московский телеграф. — 1827. — Ч. XV. — № 9 (цензурное разрешение 5 мая). — Отд. 2. — С. 33.
  7. Пушкин в жизни. — IX.
  8. М. Т. Каченовский. О бельих лобках и куньих мордках // Вестник Европы. — 1828. — № 13.
  9. Ю. Г. Оксман. Примечания // А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 6. Критика и публицистика. — М.: ГИХЛ, 1962. — С. 475.
  10. Московский телеграф. — 1828. — Ч. XXIII. — № 20 (ценз. разр. 28 ноября). — С. 490-493.
  11. Н. Г. Чернышевский. Очерки гоголевского периода русской литературы (статья четвёртая) // Современник. — 1856. — Т. LVI. — № 4. — Отд. III. — С. 69.
  12. Московский телеграф. — 1830. — Ч. XXXIII. — № 12 (июль). — С. 214-5 (раздел «Новый Живописец общества и литературы»).
  13. 1 2 С. Б. Федотова. Примечания к статьям «Литературной газеты» и «Северных цветов» // Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — С. 393, 432.
  14. 1 2 Н. Чернышевский. Очерки гоголевского периода русской литературы (статья четвёртая) // Современник. — 1856. — Т. LVI. — № 4. — Отд. III. — С. 35-76.
  15. Московский телеграф. — 1832. — Ч. XLV. — № 11.
  16. Репертуар русского театра <…>. Книжка 1 и 2, за генварь и февраль. — С.-Пб.: в тип. А. Плюшара, 1840. — С. 4.
  17. 1 2 3 [Белинский В. Г.] Репертуар русского театра <…>. Книжка 1 и 2 // Отечественные записки. — 1840. — № 2. — Отд. VI. — С. 69, 74.
  18. 1 2 3 4 5 Каверин В. А. Барон Брамбеус. — 2-е изд. — М.: Наука, 1966. — Гл. II, 7-11.
  19. Московский телеграф. — 1830. — Ч. XXXII. — № 8 (вышел 18—21 мая). — С. 135 (раздел «Новый Живописец общества и литературы»).
  20. 1 2 Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830 / Под общей ред. Е. О. Ларионовой. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2001. — 576 с. — 2000 экз.
  21. 1 2 Е. О. Ларионова. Примечания к статьям «Московского телеграфа» // Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — С. 478, 520.
  22. 1 2 Е. И. Кийко. Примечания // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 т. Т. VI. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1955. — С. 718-9.
  23. Московский телеграф. — 1832. — Ч. XLIV. — № 8 (вышел около 13 августа). — Приложение «Камер-обскура». — С. 153-4.
  24. 1 2 Пушкин в прижизненной критике, 1831—1833. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2003. — С. 308, 384.
  25. 1 2 3 Полевой, Николай Алексеевич // Цитаты из русской литературы / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо, 2005.
  26. Московский телеграф. — 1830. — Ч. XXXIII. — № 10 (вышел 15—18 июня). — С. 171 (раздел «Новый Живописец общества и литературы»).
  27. Козмин Н. К. Очерки из истории русского романтизма: Н. А. Полевой как выразитель литературных направлений современной ему эпохи. — СПб., 1903. — С. 501-2.
  28. 1 2 3 4 А. Я. Кульчицкий взял эти отрывки эпиграфами нескольких глав повести «Необыкновенный поединок» (1845), пародирующей романтизм.
  29. 1 2 3 4 [Белинский В. Г.] Русская литература в 1845 году // Отечественные записки. — 1846. — № 1. — Отд. V. — С. 7-8.
  30. 1 2 Полевой Н. Л. Избранные произведения и письма / Сост., примечания А. Карпова. — Л.: Художественная литература, 1986.
  31. Утраченный письма Белинского // Белинский. Полное собр. соч. Т. XII. Письма. — 1956. — С. 585.
  32. 1 2 В. С. Спиридонов. Примечания // Белинский. ПСС в 13 т. Т. VIII. — 1955. — С. 702-3.
  33. В. Б. Александринский театр // Литературная газета. — 1840. — № 10 (3 февраля). — Стб. 230.
  34. Шекспирова комедия «Сон в летнюю ночь» // Московский телеграф. — 1833. — № 19. — С. 368-401.
  35. Литературная газета. — 1841. — № 40 (15 апреля). — С. 159.
  36. Акт II, сцена 2.

Ссылки править