Евгений Онегин (персонаж)

Евгений Оне́гин — главный герой одноимённого стихотворного романа Александра Пушкина.

В романе

См. цитаты из строф с общей характеристикой Онегина в статье о романе:

• Глава первая: V, VI, VIII, XXV, XXXVI—VII, XLIV—XLVI, LIV
• Вторая: II
• Седьмая: XXIV
• Восьмая: письмо Татьяне

Анализ и критика

XIX век

Теперь уже мы не услышим более сомнительных вопросов, некогда слышанных нами от чтецов-любителей: чем это кончится? Некоторые из них думали, что Евгений Онегин должен был объехать целый свет и говорить о разных странах его или эпиграммами, или выходками поэтического восторга; другие назначали ему на каждой станции от родового поместья его до мыса Финистерре и даже в плаваниях до Буэнос-Айреса и порт-Джаксона донжуановские похождения: словом, ожидали, что это будет la chronique scandaleuse современной эпохи. Евгений Онегин обманул их ожидания. Он объехал свет тишком <…>. Ещё забавнее были суждения тех, которые в Евгении Онегине думали подметить самого Пушкина. Le style est tout l’homme, затвердили они как правило мысль Бюффона, который пудрился и наряжался в лучшее своё платье для того, чтобы писать; и из этого ложного правила вывели они заключение, ещё более ложное, что поэт в каждом создании своём выставляет напоказ самого себя <…> и пр. Вследствие сего правила Пушкин может выдержать, как Байрон, от своих современников тридцать три сравнения или уподобления.

— «„Евгений Онегин“ <…>. Глава последняя»

	На обоих друзей, на Онегина и Ленского, можно бы, кажется, смотреть, как на братьев Вульта и Вальта у Жан-Поля Рихтера, т. е. как на разложение самой природы поэта; может быть, он воплотил двойство своего внутреннего существа в этих двух живых созданиях.
	— Карл Фарнхаген фон Энзе, «Сочинения А. Пушкина», октябрь 1838

… Онегин — русский, он возможен лишь в России; там он необходим, и там его встречаешь на каждом шагу. Онегин — человек праздный, потому, что он никогда и ничем не был занят; это лишний человек в той среде, где он находится, не обладая нужной силой характера, чтобы вырваться из неё. Это человек, который испытывает жизнь вплоть до самой смерти и который хотел бы отведать смерти, чтобы увидеть, не лучше ли она жизни. Он всё начинал, но ничего не доводил до конца; он тем больше размышлял, чем меньше делал, в двадцать лет он старик, а к старости он молодеет благодаря любви. Как и все мы, он постоянно ждал чего-то, ибо человек не так безумен, чтобы верить в длительность настоящего положения в России… Ничто не пришло, а жизнь уходила. Образ Онегина настолько национален, что встречается во всех романах и поэмах, которые получают какое-либо признание в России, и не потому, что хотели копировать его, а потому, что его постоянно находишь возле себя или в себе самом. Чацкий, герой знаменитой комедии Грибоедова, — это Онегин-резонёр, старший его брат. Герой нашего времени Лермонтова — его младший брат. Онегин появляется даже во второстепенных сочинениях; утрированно ли он изображён или неполно — его всегда легко узнать. <…> Дело в том, что все мы в большей или меньшей степени Онегины, если только не предпочитаем быть чиновниками или помещиками.

— Александр Герцен, «О развитии революционных идей в России», 1851

… Онегины и Печорины были совершенно истинны, выражали действительную скорбь и разорванность тогдашней русской жизни. Печальный рок это лишнего, потерянного человека только потому, что он развился в человека, являлся тогда не только в поэмах и романах, но на улицах и в гостиных, в деревнях и городах. Наши литературные фланкеры последнего набора шпыняют теперь над этими слабыми мечтателями, сломавшимися без боя, над этими праздными людьми, не умевшими найтиться в той среде, в которой жили. Жаль, что они не договаривают, — я сам думаю, если б Онегин и Печорин могли, как многие, приладиться к николаевской эпохе, Онегин был бы Виктор Никитич Панин <…>. Но время Онегиных и Печориных прошло. Теперь в России нет лишних людей, теперь, напротив, <…> кто теперь не найдёт дела, тому пенять не на кого, тот в самом деле пустой человек, свищ или лентяй. И оттого очень естественно Онегины и Печорины делаются Обломовыми. Общественное мнение, баловавшее Онегиных и Печориных потому, что чуяло в них свои страдания, отвернётся от Обломовых.

— Александр Герцен, «Very dangerous!!!», 1859

• см. Дмитрий Писарев, «Пушкин и Белинский. „Евгений Онегин“» (II—V, VII), 1865

Несмотря на гений Пушкина, передовые его герои, как герои его века, уже бледнеют и уходят в прошлое. Гениальные создания его, продолжая служить образцами и источниками искусству, — сами становятся историей. Мы изучили «Онегина», его время и его среду, взвесили, определили значение этого типа, но не находим уже живых следов этой личности в современном веке, хотя создание этого типа останется неизгладимым в литературе.

— Иван Гончаров, «Мильон терзаний», 1872

Ленского он убил просто от хандры, почём знать, может быть, от хандры по мировому идеалу, — это слишком по-нашему, это вероятно. <…> Если есть кто нравственный эмбрион в поэме, так это, конечно, он сам, Онегин, и это бесспорно. <…> О, если бы тогда, в деревне, при первой встрече с < Татьяной>, прибыл туда же из Англии Чайльд-Гарольд или даже, как-нибудь, сам лорд Байрон и, заметив её робкую, скромную прелесть, указал бы ему на неё, — о, Онегин тотчас же был бы поражён и удивлён, ибо в этих мировых страдальцах так много подчас лакейства духовного!

— Фёдор Достоевский, речь 8 июня 1880

Совершенно особенным образом подействовала патриотическая скорбь одних [дворян] и уныние других на их младших братьев, которые по молодости лет не принимали участия в военных делах 1812—1814 гг. и не были вовлечены в движение, кончившееся катастрофой 14 декабря. Они проходили школу тогдашнего столичного света с его показным умом, заученными приличиями, заменявшими нравственные правила, и с любезными словами, прикрывавшими пустоту общежития <…>. Эта школа давала много пищи злословию, вырабатывала «насмешку с желчью пополам», но не приучала ни к умственному труду, ни к практической деятельности, напротив, отучала от того и другого, всего же более располагала к скуке. <…> Из смешения столь разнородных влияний и составилось сложное настроение, которое тогда стали звать разочарованием. Поэзия часто рисовала его байроновскими чертами <…>. Но в состав этого настроения входило гораздо более туземных ингредиентов. Здесь были и запас схваченных на лету идей с приправой мысли об их ненужности, и унаследованное от вольнодумных отцов брюзжанье с примесью скуки жизнью, преждевременно и бестолково отведанной, и презрение к большому свету с неумением обойтись без него, и стыд безделья с непривычкой к труду и недостатком подготовки к делу, и скорбь о родине, и досада на себя, и лень, и уныние — весь умственный и нравственный скарб, унаследованный от отцов и дедов и прикрытый слоем острых или гнетущих чувств, внушённых старшими братьями. Это была полная нравственная растерянность, выражавшаяся в одном правиле: ничего сделать нельзя и не нужно делать. Поэтическим олицетворением этой растерянности и явился Евгений Онегин. <…> Прибавлю только, что Пушкин один из первых подметил эту новую разновидность русских чудаков. В 1822 г., когда он начал писать свой роман, было много и решившихся на всё, и нерешительных патриотов, но разочарованные ещё не бросались в глаза, как после 1825 г.

— Василий Ключевский, «Евгений Онегин и его предки», 1 февраля 1887

1820-е

	… по моему мнению, — второй Чайльд Гарольд: молодой человек беспорядочной жизни, портрет и история которого отчасти должны походить на самого автора;..
	— Вера Вяземская, письмо П. А. Вяземскому 27 июня 1824

	Каков же портрет воспитанного по моде русского дворянина? В каждом почти стихе разительная, характерная черта.
	— Александр Измайлов

	… дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов? поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты? — Я вижу франта, который душой и телом предан моде — вижу человека, которых тысячи встречаю на яву, ибо самая холодность и мизантропия и странность теперь в числе туалетных приборов.
	— Александр Бестужев, письмо Пушкину 9 марта 1825

В первой главе мы видели Онегина в Петербурге <…>. Прелестные стихи нежили слух наш. Поэт и его стихотворение обратили на себя наше внимание и привязали к себе, но герой романа, Онегин, остался нам чуждым. Характер его не очертан, и он был сокрыт в блестящих подробностях, как актёр за богатыми декорациями. <…> До сих пор Онегин принадлежит к числу людей, каких встречаем дюжинами на всех больших улицах и во всех французских ресторациях. <…> Но как любопытство, вероятно, столько же мучит читателей как и нас самих; чтобы постигнуть, предузнать, что таков будет Онегин, то мы, теряясь в догадках и предположениях, невольно остановились мыслью на Чайльд Гарольде знаменитого Бейрона. <…> Вот характер Чайльд Гарольда, также молодого повесы, который, наскучив развратом, удалился из отечества и странствует, нося с собою грусть, пресыщение и ненависть к людям. Не знаем, что будет с Онегиным; до сих пор главные черты характера те же.

— Фаддей Булгарин, рецензия на вторую главу

Характер Онегина принадлежит нашему поэту и развит оригинально. Мы видим, что Онегин уже испытан жизнию; но опыт поселил в нём не страсть мучительную, не едкую и деятельную досаду, а скуку, наружное бесстрастие, свойственное русской холодности (мы не говорим русской лени). Для такого характера все решают обстоятельства. Если они пробудят в Онегине сильные чувства, мы не удивимся: он способен быть минутным энтузиастом и повиноваться порывам души. Если жизнь его будет без приключений, он проживёт спокойно, рассуждая умно, а действуя лениво.

— Дмитрий Веневитинов, «Об „Евгении Онегине“» (из письма М. П. Погодину, 14 декабря 1826)

	Нет ничего общего между Чильд-Гарольдом и толпою людей обыкновенных <…>. Напротив того, Онегин есть существо совершенно обыкновенное и ничтожное. <…> Эта пустота главного героя была, может быть, одною из причин пустоты содержания первых пяти глав романа; но форма повествования, вероятно, также к тому содействовала.
	— Иван Киреевский, «Нечто о характере поэзии Пушкина», февраль 1828

… Пушкин глубоко и здраво обдумывал сей характер и показал в своём создании тонкое познание человеческого сердца. Его Онегин, произвольный пустынник, [в V главе] ещё не вовсе распростился с светом, всё ещё прилеплен к нему образом мыслей и закоренелыми привычками. Мнение толпы мучит его: что скажут об этом? — есть руководитель его действий. Хотя он и позволяет себе некоторые странности, но они у него не что иное, как отрубленный хвост Алкивиадовой собаки: средство обратить на себя внимание и заставить о себе говорить. Ему любо, весело дивить невежд необыкновенными поступками, но там, где дело идёт о чести, хотя и в ложном применении сего понятия, — он не в состоянии сложить с себя оковы мнений и приличий светских. По сему-то он дерётся с Ленским; а из ложного стыда, чтобы не сделать дуэли своей потехою для деревенских сплетчиков, он убивает своего друга и не прежде выходит из сего онемелого хладнокровия, как уже тогда, когда смерть друга ложится у него на душе.

— «„Евгений Онегин“. Гл. IV и V»

Виссарион Белинский

Меня всегда смущала любовь Татьяны к Онегину, как любовь глубокая и возвышенная, но не разделённая; теперь я уверился, что она не была неразделённою. Онегин человек не пошлый, но опошленной, и потому не узнал своей родной души; Татьяна же узнала в нём свою родную душу, не как в полном её проявлении, но как в возможности. Онегин презирал женщин; победа без борьбы для него не имела цены. Он полюбил Татьяну, как скоро для его чувства предстало препятствие, борьба. И его любовь была глубока.

— письмо М. А. Бакунину 15—20 ноября 1837

	Онегин не подражание, а отражение, но сделавшееся не в фантазии поэта, а в современном обществе, которое он изображал в лице героя своего поэтического романа. Сближение с Европою должно было особенным образом отразиться в нашем обществе, — и Пушкин гениальным инстинктом великого художника уловил это отражение в лице Онегина. Но Онегин для нас уже прошедшее, и прошедшее невозвратно.
	— «Герой нашего времени», 1840

Большая часть публики совершенно отрицала в Онегине душу и сердце, видела в нём человека холодного, сухого и эгоиста по натуре! Нельзя ошибочнее и кривее понять человека! Этого мало: многие добродушно верили и верят, что сам поэт хотел изобразить Онегина холодным эгоистом. Это уже значит: имея глаза, ничего не видеть. Светская жизнь не убила в Онегине чувства, а только охолодила к бесплодным страстям и мелочным развлечениям. <…> Онегин не был ни холоден, ни сух, ни чёрств, что в душе его жила поэзия и что вообще он был не из числа обыкновенных, дюжинных людей. Невольная преданность мечтам, чувствительность и беспечность при созерцании красот природы и при воспоминании о романах и любви прежних лет: всё это говорит больше о чувстве и поэзии, нежели о холодности и сухости. Дело только в том, что Онегин не любил расплываться в мечтах, больше чувствовал, нежели говорил, и не всякому открывался. Озлобленный ум есть тоже признак высшей натуры, потому что человек с озлобленным умом бывает недоволен не только людьми, но и самим собою. Дюжинные люди всегда довольны собою, а если им везёт, то и всеми. Жизнь не обманывает глупцов; напротив, она всё даёт им, благо немногого просят они от неё: корма, пойла, тепла, да кой-каких игрушек, способных тешить пошлое и мелкое самолюбьице. Разочарование в жизни, в людях, в самих себе (если только оно истинно и просто, без фраз и щегольства нарядною печалью) свойственно только людям, которые, желая «многого», не удовлетворяются «ничем». <…> Онегин — страдающий эгоист. <…> Его можно назвать эгоистом поневоле; в его эгоизме должно видеть то, что древние называли «fatum». Благая, благотворная, полезная деятельность! Зачем не предался ей Онегин? Зачем не искал он в ней своего удовлетворения? Зачем? зачем? — Затем, милостивые государи, что пустым людям легче спрашивать, нежели дельным отвечать… <…> Онегин с каким-то самоотвержением отдался зевоте;..

— «Сочинения Александра Пушкина», статья восьмая, ноябрь 1844

	Да это уголовное преступление — не подорожить любовию нравственного эмбриона!..
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья девятая, февраль 1845

XX век

Онегин мог «от делать нечего» коротать часы с Ленским в деревенской глуши, мог даже ласкать его до времени, <…> а поглубже узнать своё чувство к Ленскому мешала лень. Но нет сомнения: в нём возбуждали тошноту и любовные излияния Ленского, и его стихи, и Ольга, и их пресно-приторный роман. В глубине души его давно мутило, может быть даже не раз подмывало спугнуть это пошлое прекраснодушие, — и так человечески понятно, что в минуту досады на Ленского он дал волю своему злому чувству — раздразнил Ленского, закружил Ольгу, как мальчишка бросает камешек в воркующих голубей! Это была только мальчишеская выходка, но она имела глубокие корни; вот почему дело сразу приняло такой серьёзный оборот. Иначе Онегин не допустил бы дуэли, он, как взрослый, успокоил бы обиженного ребёнка; и даже допустив дуэль, он обратил бы её в шутку. Но чувство тёмное, сильное, злое направляло его руку, когда он первый поднял пистолет и выстрелил — не на воздух, а под грудь врагу, то есть уверенно-смертельно. <…> Сон Татьяны показывает, что она бессознательно знала это тайное чувство Онегина к Ленскому, неведомое ему самому. Он показывает также, что она бессознательно знала и нечто другое. Во сне она видит Онегина пылким и нежным к ней, их счастье близко; [но] внезапно и бесповоротно спугнуло его <…> появление Ольги и Ленского. — Владимир Набоков писал: «в сне Татьяны нет ни слова, подтверждающего правомерность подобного утверждения в исключительно глупой статье»

— Михаил Гершензон, «Сны Пушкина», 1924

	В Пушкине был заключён Онегин, но Онегин не вмещал в себе Пушкина. Онегин по отношению к Пушкину есть многоугольник, вписанный в окружность. Вершины его углов лежат на линии окружности: в некоторых точках Онегин, автобиографический герой, так сказать, простирается до Пушкина.
	— Владислав Ходасевич, «Автор, герой, поэт», июль 1936

	Договорившись до гомосексуального влечения Гринёва к Пугачёву, [Ф. Н. Досужков] по отношению к Ленскому и Онегину оказывается более милостив: «Для гомосексуальных отношений между Онегиным и Ленским во всей поэме нет никаких данных» <…>. А не потому ли Онегин затевает ссору с Ленским и убивает его, что ревнует его к Ольге?
	— Владислав Ходасевич, «Курьёзы психоанализа», июль 1938

В характеристике Онегина различимы довольно явственно два вида признаков: одни — природные, индивидуальные и от воспитания не зависящие; <…> другие — социальные <…>. Это деление, восходящее к идее Руссо, <…> было реалистическим по методу. Его внутренняя направленность адресовалась тому ложному строю жизни, который не давал человеку умному, хорошему, даровитому реализовать свои возможности и искажал его облик <…>. Это деление неизбежно ставило вопрос: кто виноват? <…> Это было чрезвычайно важное и далеко идущее положение, своего рода открытие Пушкина. Изображению, истолкованию, а затем и суду подлежал теперь не столько человек, сколько среда. <…> В восьмой главе <…> перед нами обновляющийся Онегин, в муках воскресающий для любви, высоких помыслов и больших чувств. И такой, новый, Онегин полюбил Татьяну. <…> Татьяна не видит, не знает того перерождения, которое происходит в сознании и душе Онегина, она видит в нём того, прежнего Онегина, <…> именно поэтому не поняла нового Онегина, его великой страсти, его духа, растущего и крепнущего в испытаниях. <…> Вина на обществе, которое так дьявольски устроено, что двум хорошим людям никак не найти в нём счастья. Вопрос «кто виноват?» решает и сюжетную судьбу Онегина. Несчастье довершает его воспитание. Он может выйти на площадь четырнадцатого декабря, выйти против того уклада, который отнял у него его любовь, отравив ещё в юности его собственную душу, против того общества, которое сделало его убийцей, которое принесло великое горе его Татьяне. Таким образом, неосуществлённое заключение романа о том, что Онегин погибнет в восстании, закономерно вытекает из всего смысла книги, из всего развития её сюжета и идеи.

— Григорий Гуковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (гл. 3), 1948

	Настойчивое намерение Пушкина сделать Онегина декабристом особенно наглядно показывает, какой жгучей злободневностью был проникнут замысел пушкинского стихотворного романа…
	— Дмитрий Благой, «Евгений Онегин»

Недуг, которого причину / Давно бы отыскать пора — Русские критики с огромным рвением взялись за эту задачу и за столетие с небольшим скопили скучнейшую в истории цивилизованного человечества груду комментариев. Для обозначения хвори Евгения изобрели даже специальный термин: «онегинство», тысячи страниц были посвящены Онегину как чего-то там представителю <…>. И вот образ, заимствованный из книг, но блестяще переосмысленный великим поэтом, для которого жизнь и книга были одно, и помещённый этим поэтом в блестяще воссозданную среду, и обыгранный этим поэтом в целом ряду композиционных ситуаций — лирических перевоплощений, гениальных дурачеств, литературных пародий и т. д., — выдаётся русскими педантами за социологическое и историческое явление, характерное для правления Александра I <…>. Для толкователя снов всё онегинское поведение в утро [дуэли] подобно жуткому ночному кошмару, словно герой оказался под влиянием недавнего сна Татьяны. Нам всем известно это ощущение «опоздания» во сне, случайные «замены» (как здесь, когда слуга превращается в секунданта), «оплошности» и странное чувство неловкости, вдруг беспечно игнорируемое. Онегин ведёт себя так, как никогда бы не повел, будучи в нормальном состоянии нравственного самоосознания. <…> Ленский безусловно намеревался убить Онегина, но последний, будучи бесстрашным, саркастичным дуэлянтом и находясь в здравом рассудке, несомненно, должен был бы воздержаться от выстрела и не только не отвечать на выстрел Ленского, но, в случае если останется в живых, разрядить пистолет в воздух. Когда Ленский падает, ловишь себя на ощущении, что Онегин вот-вот проснётся (как Татьяна) и поймёт, что всё это был сон.

— Владимир Набоков, «„Евгений Онегин“: роман в стихах Александра Пушкина», 1964

Откуда берётся эта «особенная гордость», этот воображаемый взгляд сверху на собственную некрасоту и достоинства? Очевидно, от поэта-Пушкина, выделившего Онегина как свою человеческую эманацию и спокойно её рассматривающего — со смесью симпатии и злорадства. В то время, когда романтики из кожи лезли, чтобы выйти в Корсары, Пушкин предпринял обратный ход и вышел в люди, отступил в тень человека самого обыкновенного, пошлого. <…> Онегин не походит на Пушкина, <…>тогда как по частностям и мелочам настолько с ним совпадает, что, кажется, автор смотрелся в зеркало, списывая черту за чертой <…>. Получилась человеческая пародия на поэта, нуль без палочки (палочка — поэт), утратив которую любая пушкинская натуральность становится на себя непохожей <…>. Более унизительной анатомии человеческого организма в ту пору никто не производил, и чтобы скрасить впечатление, оправдать затраты на эту разлезающуюся под скальпелем психическую ткань, автор наделяет её приметами среды и времени, названиями от скуки перелистанных книжек и перепробованных блюд, то делая Евгения человеком толпы, добрым малым, каких много, то, противореча себе, высасывает из пальца «мечтам невольную преданность, неподражательную странность» (хоть тот ни о чём не мечтает и сплошь состоит из вялых подражаний), так что его в итоге можно тянуть куда угодно — и в лишние люди, и в мелкие бесы, и в карбонарии, и просто в недоросли, отчего нестойкий характер окончательно разваливается, освобождая место для романа в стихах. Короче, от пушкинской личности, препарированной этим способом, в Онегине ничего не осталось, но плавает перед глазами невнятица, над которой второе столетие бьются педагоги и школьники, пытаясь домыслить и выудить образ по частям — из той требухи, что вывалил Пушкин, лихо рассчитываясь с чортом, сосущим его изнутри, как глиста, как некое «я», взятое напрокат, заимствованное у человеческих современников <…>. Бесовское прошлое Онегина увидела Татьяна во сне, где он возглавляет адскую шайку. Эта первоначальная природа его образа просвечивает в «Уединённом домике на Васильевском», откуда можно сделать вывод, что в своём окончательном виде Онегин — это трансформированный посрамлённый бес, из соблазнителей попавший в потерпевшие и превращённый в человека с нулевым значением.

— Андрей Синявский, «Прогулки с Пушкиным», 1968 [1973]

См. также

• Владимир Ленский
• Татьяна Ларина