Разбойники

«Разбойники» (нем. Die Räuber) — первая опубликованная драма Фридриха Шиллера, написанная в 1779—1780 годах. Послужила отправной точкой развития в Германии жанра разбойничьего романа.

Цитаты

1-й акт

	граф фон Моор. Ты хочешь, чтобы я проклял моего сына? Франц, его сын Нет, нет! Вам незачем проклинать сына! Кого вы зовёте своим сыном? Того, кому вы дали жизнь и кто делает всё, чтобы сократить вашу? — сцена 1
	— графа фон Моор, о брате Карле

У меня все права быть недовольным природой, и, клянусь честью, я воспользуюсь ими. Зачем не я первый вышел из материнского чрева? Зачем не единственный? Зачем природа взвалила на меня это бремя уродства? Именно на меня? Словно она обанкротилась перед моим рождением. Почему именно мне достался этот лапландский нос? Этот рот как у негра? Эти готтентотские глаза? В самом деле, мне кажется, что она у всех людских пород взяла самое мерзкое, смешала в кучу и испекла меня из такого теста. Ад и смерть! Кто дал ей право одарить его всем, все отняв у меня? Разве может кто-нибудь задобрить её, ещё не родившись, или разобидеть, ещё не увидев света? Почему она так предвзято взялась за дело? Нет, нет! Я несправедлив к ней. Высадив нас, нагих и жалких, на берегу этого безграничного океана — жизни, она дала нам изобретательный ум. Плыви, кто может плыть, а неловкий — тони! Меня она ничем не снабдила в дорогу. Все, чем бы я ни стал, будет делом моих рук. У всех одинаковые права на большое и малое. Притязание разбивается о притязание, стремление о стремление, мощь о мощь. Право на стороне победителя, а закон для нас — лишь пределы наших сил. <…> Существуют, конечно, некие общепринятые понятия, придуманные людьми, чтобы поддерживать пульс миропорядка. Честное имя — право же, ценная монета: можно неплохо поживиться, умело пуская её в оборот. Совесть — о, это отличное пугало, чтобы отгонять воробьев от вишневых деревьев, или, вернее, ловко составленный вексель, который выпутает из беды и банкрота. Что говорить, весьма похвальные понятия! Дураков они держат в решпекте, чернь под каблуком, а умникам развязывают руки. Шутки в сторону, забавные понятия! — сцена 1

— Франц

Кто ничего не боится — не менее силён, чем тот, кого боятся все. Нынче в моде пряжки на панталонах, позволяющие, по желанию, то стягивать, то распускать их. Мы велим сшить себе и совесть по новому фасону, чтобы пошире растянуть её, когда раздобреем! Наше дело сторона! Обратитесь к портному! Мне столько врали про так называемую кровную любовь, что у иного честного дурака голова пошла бы кругом. «Это брат твой!» Переведём на язык рассудка: он вынут из той же печи, откуда вынули и тебя, а посему он для тебя... священен. Вдумайтесь в этот мудрейший силлогизм, в этот смехотворный вывод: от соседства тел к гармонии душ, от общего места рождения к общности чувств, от одинаковой пищи к одинаковым склонностям. И дальше: «Это твой отец! Он дал тебе жизнь, ты его плоть и кровь, а посему он для тебя... священен». Опять хитрейший силлогизм! Но спрашивается, почему он произвел меня на свет? Ведь не из любви же ко мне, когда я ещё только должен был стать собою. Да разве он меня знал до того, как меня смастерил? Или он хотел сделать меня таким, каким я стал? Или, желая сотворить именно меня, знал, что из меня получится? Надеюсь, нет: иначе мне пришлось бы наказать его за то, что он все-таки произвел меня на свет. Уж не возблагодарить ли мне его за то, что я родился мужчиной? Так же бессмысленно, как жаловаться, если бы я оказался женщиной! Могу ли я признавать любовь, которая не основана на уважении к моему «я»? А какое могло здесь быть уважение к моему «я», когда это «я» само возникло из того, чему бы должно было служить предпосылкой? Где же тут священное? Уж не в самом ли акте, благодаря которому я возник? Но он был не более как скотским удовлетворением скотских инстинктов. Или, быть может, священен результат этого акта? Но от него бы мы охотно избавились, не грози это опасностью нашей плоти и крови. Или я должен прославлять отца за то, что он меня любит? Но ведь это — только тщеславие, первородный грех всех художников, кичащихся своим произведением, даже если оно безобразно. Вот вам и всё колдовство, которое вы так прочно окутали священным туманом, чтобы во зло употребить нашу трусость. Неужто же и мне, как ребёнку, ходить на этих помочах? — сцена 1

— Франц

О, как мне гадок становится этот век бездарных борзописцев, когда я читаю в моем милом Плутархе о великих мужах древности. Сверкающая искра Прометея погасла. Её заменил плаунный порошок — театральный огонь, от которого не раскуришь и трубки. Французский аббат утверждает, что Александр был жалким трусом; чахоточный профессор, при каждом слове подносящий к носу флакончик с нашатырем, читает лекции о силе; молодчики, которые, единожды сплутовав, готовы тут же упасть в обморок от страха, критикуют тактику Ганнибала; желторотые мальчишки выуживают фразы о битве при Каннах и хнычут, переводя тексты, повествующие о победах Сципиона. Недурная награда за пот, лившийся с вас в битвах: вы живете теперь в гимназиях, и школьники нехотя таскают в ранцах ваше бессмертие! Недурное вознаграждение за щедро пролитую кровь — пойти на обертку грошовых пряников в лавке нюрнбергского торгаша или, в случае особой удачи, попасть в руки французскому драматургу, который поставит вас на ходули и начнет дёргать за верёвочки! <…> Пропади он пропадом, этот хилый век кастратов, способный только пережёвывать подвиги былых времён, поносить в комментариях героев древности или корёжить их в трагедиях. В его чреслах иссякла сила, и людей плодят теперь с помощью пивных дрожжей! Они калечат свою здоровую природу пошлыми условностями, боятся осушить стакан вина: а вдруг не за того выпьешь, подхалимничают перед последним лакеем, чтобы тот замолвил за них словечко его светлости, и травят бедняка, потому что он им не страшен; они до небес превозносят друг друга за удачный обед и готовы друг друга отравить из-за подстилки, которую у них перехватили на аукционе. Они проклинают саддукея за то, что неусердно посещает храм, а сами подсчитывают у алтаря свои ростовщические проценты; они преклоняют колена, чтобы попышнее распустить свой плащ, и не сводят глаз с проповедника, высматривая, как завит у него парик; они падают в обморок, увидев, как режут гуся, и рукоплещут, когда их конкурент обанкротится на бирже. <…> Это мне-то сдавить своё тело шнуровкой, а волю зашнуровать законами? Закон заставляет ползти улиткой и того, кто мог бы взлететь орлом! Закон не создал ни одного великого человека, лишь свобода порождает гигантов и высокие порывы. — сцена 2

— Карл

	Свобода тоже должна иметь господина. Без головы погибли Рим и Спарта. — сцена 2
	— Роллер, разбойник

Люди! Люди! Лживые, коварные ехидны! Их слёзы — вода! Их сердца — железо! Поцелуй на устах — и кинжал в сердце! Львы и леопарды кормят своих детенышей, вороны носят падаль своим птенцам, а он, он... Черную злобу научился я сносить. Я могу улыбаться, глядя, как мой заклятый враг поднимает бокал, наполненный кровью моего сердца... Но если кровная любовь предает меня, если любовь отца превращается в мегеру, — о, тогда возгорись пламенем, долготерпение мужа, обернись тигром, кроткий ягненок, каждая жилка наливайся злобой и гибелью! <…> Я так несказанно любил его! Ни один сын не любил так своего отца! Тысячу жизней положил бы я за него! <…> Люди заслонили от меня человечество, когда я взывал к человечеству. Прочь от меня сострадание и человеческое милосердие! — сцена 2

— Карл

Амалия. Прочь! О, этот чадолюбивый, милосердный отец, отдавший сына на съедение волкам и чудовищам! Сидя дома, он услаждает себя дорогими винами и покоит своё дряхлое тело на пуховых подушках, в то время как его великий, прекрасный сын — в тисках нужды! Стыдитесь, вы, чудовища! Стыдитесь, драконовы сердца! Вы — позор человечества! Своего единственного сына... Франц. Я считал, что у него их двое. Амалия. Да, он заслуживает таких сыновей, как ты. На смертном одре он будет тщетно протягивать иссохшие руки к своему Карлу и с ужасом отдернет их, коснувшись ледяной руки Франца. О, как сладостно, как бесконечно сладостно быть проклятым твоим отцом! — сцена 3

Взгляните, он стоит так, словно призывает весь огонь небесный на шайку нечестивых; он судит нас пожатием плеч, проклинает христианнейшим «ах». Неужели человек может быть так слеп? Он, сотнею Аргусовых глаз высматривающий малейшее пятно на своём ближнем, так слеп к самому себе? Из поднебесной выси грозным голосом проповедуют они смирение и кротость и богу любви, словно огнерукому Молоху, приносят человеческие жертвы. Они поучают любви к ближнему и с проклятиями отгоняют восьмидесятилетнего слепца от своего порога; они поносят скупости, и они же в погоне за золотыми слитками опустошили страну Перу и, словно тягловый скот, впрягли язычников в свои повозки. Они ломают себе голову, как могла природа произвести на свет Иуду Искариота, но — и это ещё не худшие из них! — с радостью продали бы триединого бога за десять сребреников! О вы, фарисеи, лжетолкователи правды, обезьяны божества! Вы не страшитесь преклонять колена перед крестом и алтарями, вы бичуете и изнуряете постом свою плоть, надеясь этим жалким фиглярством затуманить глаза того, кого сами же — о, глупцы! — называете всеведущим и вездесущим. <…> Вы кичитесь примерной жизнью и честностью, но господь, насквозь видящий ваши сердца, обрушил бы свой гнев на тех, кто вас создал такими, если бы сам не сотворил нильского чудовища! — сцена 3

— Карл, атаман разбойников — патеру

2-й акт

Честного человека можно сделать из любого пня. Но мошенника — это дело посложнее! Тут необходим подлинный национальный гений и известный, как бы это сказать, мошеннический климат. <…> В Италии тоже имеются доблестные мужи. Но если Германия будет продолжать в том же духе и окончательно порвет с Библией, на что можно уже твердо надеяться, то со временем и из нее выйдет что-нибудь путное. Вообще, должен тебе сказать, особого значения климат не имеет; гений принимается на любой почве, а всё остальное, братец... Сам знаешь: из дикого яблока и в райском саду не получится ананаса. <…> Честность шатается, как гнилой зуб, остается только подцепить его козьей ножкой... Или, и того лучше, ты бросаешь полный кошелёк прямо на мостовую, а сам где-нибудь прячешься и смотришь, кто его поднимет. Немного погодя ты уже бежишь вслед за ним, охаешь и, догнав, спрашиваешь: «Не поднимали ли вы, сударь, кошелька с деньгами?» Скажет: «Да», — чёрт с ним, ступай своей дорогой; начнет отпираться: «Нет, извините, сударь... не припомню... очень сожалею...» — тогда победа, братец, победа! Гаси фонарь, хитроумный Диоген! Ты нашёл твоего человека. — сцена 3

— Шпигельберг, разбойник

Прощание Гектора

Сцена 2. Сюжет заимствован из шестой песни «Илиады», с 1800 также отдельно публикуется вариант Hektors Abschied и Hektor und Andromache.

Гектор Власть богов да будет над тобою! Я погибну, но избавлю Трою. Но с тобой Элизиум цветёт. Андромаха Смолкнет звук брони твоей, о боги! Меч твой праздно пролежит в чертоге, И Приамов вымрет славный род. Ты сойдёшь в места, где день не блещет, Где Коцит волною сонной плещет: В Лете злой любовь твоя умрёт! Гектор Все мечты, желанья, помышленья Потоплю я в ней без сожаленья, Только не свою любовь. — перевод М. М. Достоевского, около 1848

Ueber Astyanax unsre Götter! Hektor fällt, ein Vater-Lands Erretter, Und wir sehn uns wieder in Elysium. Nimmer lausch ich deiner Waffen Schalle, Einsam liegt dein Eisen in der Halle, Priams grosser Heldenstamm verdirbt! Du wirst hingehn, wo kein Tag mehr scheinet, Der Cocytus durch die Wüsten weinet, Deine Liebe in dem Lethe stirbt. All mein Sehnen, all mein Denken Soll der schwarze Lethefluß ertränken, Aber meine Liebe nicht!

Гектор Древняя отцов моих обитель! Я паду!.. но, родины спаситель, Сниду весел к Стиксовым брегам… Андромаха Суждено ль мне в сих чертогах славы Видеть меч твой праздный и заржавый? — Осуждён ли весь Приамов род?.. Скоро там, где нет любви и света, — Там, где льётся сумрачная Лета, Скоро в ней любовь твоя умрёт!.. Гектор Все души надежды, все порывы — Всё поглотят воды молчаливы, — Но не Гектора любовь!.. — перевод Ф. И. Тютчева («Гектор и Андромаха», 1822)

Гектор За богов священную обитель Я паду и — родины спаситель — Отойду к стигийским берегам. Андромаха Не греметь твоим доспехам боле; Ржавый меч твой пролежит в неволе, И Приама оскудеет кровь; В область мрака ты сойдёшь отныне, Где Коцит слезится по пустыне… Канет в Лету Гектора любовь! Гектор Весь мой пыл, все мысли и стремленья Я залью волной реки забвенья, Но не чистый пламенник любви… — перевод Л. А. Мея («Прощание Гектора», 1855)

Гектор И если паду я — паду за пенатов отцовских; И к Стиксу сойду как защитник твердынь илионских! Андромаха Увы! не внимать мне бряцанью доспехов супруга! Твой меч сиротеющий ржавчина съест, и с тобою Погибнет навеки могучее племя Приама! Сойдёшь ты туда, где и дня не бывало от века, Где волны Коцита рыдают и стонут в пустыне… О Гектор, супруг мой, любовь твоя в Лете потонет! Гектор Потонут в ней все мои страсти, порывы и думы — Любовь не погибнет в холодной пучине забвенья. — перевод М. Л. Михайлова («Прощание Гектора», 1862)

3-й акт

Смотрите, какие прекрасные хлеба! Деревья гнутся под тяжестью плодов. Полны надежд виноградные лозы. Итак, хоть одна капля пота вознаградится на этом свете. Одна... Но ведь ночью может выпасть град и побить урожай. Да и почему должно удаваться человеку то, что роднит его с муравьями, когда то, в чем он равен богу, ему не удается? Или такова уж людская доля? Я видел людей, их пчелиные заботы и гигантские замыслы, их божественные устремления и мышью суетню, их диковинно-странную погоню за счастьем! Один доверяет себя бегу коня, другой — нюху осла, третий — собственным ногам. Такова пестрая лотерея жизни! В погоне за выигрышем многие проставляют чистоту и спасение души своей, а вытаскивают одни лишь пустышки: выигрышных билетов, как оказалось, и не было вовсе. — сцена 2

— Карл — патеру

4-й акт

	Человек возникает из грязи, шлёпает некоторое время по грязи, порождает грязь, в грязь превращается, пока наконец грязью не налипнет на подошвы своих правнуков! Вот и вся песня, весь грязный круг человеческого предназначения. — сцена 2
	— Франц

Брут В царстве смерти я прошу защиты, Мне к живым возврата нет. <…> Цезарь Горе! Смерть от твоего кинжала! Брут! И ты, мой сын? Вся земля тебе принадлежала, Ты бы мне наследовал один. Уходи, ты стал бессмертен в Риме, Ибо меч вонзил ты в грудь отца. <…> Брут Стой, отец! Во всей твоей державе Знал я только одного, Кто с тобой сравниться был бы вправе, Сыном ты назвал его. Только Цезарь страшен был для Рима, Только в Бруте Рима был оплот. Прочь, тиран! Мы встретились — и мимо! Жизнь твоя с моей несовместима. Сгинет Цезарь там, где Брут живёт! — сцена 5, «Брут и Цезарь» (Brutus und Cäsar, песня Карла)

Brutus Meine Zuflucht zu des Todes Thoren! Keine Welt für Brutus mehr. <…> Cesar O ein Todesstoß von Brutus Schwerde! Auch du — Brutus — du? Sohn — es war dein Vater — Sohn — die Erde Wär gefallen dir als Erbe zu, Geh — du bist der gröste Römer worden, Da in Vaters Brust dein Eisen drang, Geh — und heul es biß zu jenen Pforten. <…> Brutus Vater halt! — Im ganzen Sonnenreiche Hab ich Einen nur gekannt, Der dem großen Cesar gleiche Diesen Einen hast du Sohn genannt. Nur ein Cesar mochte Rom verderben Nur nicht Brutus mochte Cesar stehn. Wo ein Brutus lebt muß Cesar sterben, Geh du linkswärts, laß mich rechtswärts gehn. Er legt die Laute hin, geht tiefdenkend auf und nieder.

Перевод прозы

Н. С. Вильям-Вильмонт (под псевд. Н. Ман), 1955

О драме

Виссарион Белинский

«Разбойники» — этот пламенный, дикий дифирамб, подобно лаве исторгнувшийся из глубины юной, энергической души, — где событие, характеры и положения как будто придуманы для выражения идей и чувств, так сильно волновавших автора, что для них были бы слишком тесны формы лиризма. Некоторые находят в первых драматических произведениях Шиллера много фраз: например, говорят они, из всего огромного монолога К. Моора, когда он объявляет разбойникам о своём отце, человек в подобном положении мог бы сказать разве каких-нибудь два-три слова. По-моему, так он не сказал бы ни слова, а разве только показал бы безмолвно рукою на своего отца, и однакож у Шиллера Моор говорит много, и однакож в его словах нет и тени фразеологии. Дело в том, что здесь говорит не персонаж, а автор; что в целом этом создании нет истины жизни, но есть истина чувства; нет действительности, нет драмы, но есть бездна, поэзии; ложны положения, неестественны ситуации, но верно чувство, но глубока мысль; словом, дело в том, что на «Разбойников» Шиллера должно смотреть не как на драму, представительницу жизни, но как на лирическую поэму в форме драмы, поэму огненную, кипучую. На монолог Карла Моора должно смотреть не как на естественное, обыкновенное выражение чувств персонажа, находящегося в известном положении, но как на оду, которой смысл или предмет есть выражение негодования против извергов-детей, попирающих святостию сыновнего долга. Вследствие такого взгляда, мне кажется, должны исчезнуть все фразы в этом произведении Шиллера и уступить место истинной поэзии.

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», 1835

	Шиллер — великий гений: а «Разбойники» его всё-таки детское произведение. Если мы будем их рассматривать, как современное нам произведение, они будут ещё и смешным и жалким произведением; но если взглянете на него, как на произведение известной эпохи, — то не можете не признать в нём гениального творения, несмотря на все его недостатки.
	— рецензия на «Тайну жизни» П. Машкова, январь 1845

Интерес и важность романа преувеличиваются воображением, и когда наконец доступ к ним сделается лёгок, тогда-то молодые люди предаются им со всею необузданностью, со всею доверенностью молодости и неопытности; и где же те плоды, которые старались собрать родители и воспитатели от исключительного воспитания одними старинными писателями? Влияние романов всегда было чрезвычайно велико и часто вредно от этих причин <…>. Ведь правда же, что после первого представления «Разбойников» несколько молодых людей пошли в леса промышлять по образцу героев Шиллера. Ведь теперь этого, слава богу, нет; а отчего? оттого, что мы рано узнаем эту трагедию, что нам её объясняют наставники и показывают, что в ней истинно и что поддельно.

— «Несколько слов о чтении романов», январь 1848