Цитаты о Фаддее Булгарине

Здесь представлены цитаты других людей о Фаддее Булгарине (1789—1859). Его фамилию иногда используют в разной степени нарицательно и метафорически.

XIX век

1820-е

Булгарин, литератор польский, пишет на языке нашем с особенною занимательностию. Он глядит на предметы с совершенно новой стороны, излагает мысли свои с какой-то военной искренностью и правдой, без пестроты, без игры слов. Обладая вкусом разборчивым и оригинальным, который не увлекается даже пылкой молодостью чувств, поражая незаимствованными формами слога, он, конечно, станет в ряд светских наших писателей. Его «Записки об Испании» и другие журнальные статьи будут всегда с удовольствием читаться не только русскими, но и всеми европейцами.

— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

	… [московская] публика очень полюбила лёгкое, остроумное, замысловатое и смелое перо ваше.
	— Михаил Каченовский, письмо Булгарину 31 декабря 1823

	… положим, что я вздумал бы назвать вас лучшим русским журналистом…
	— Вильгельм Кюхельбекер, «Разговор с Ф. В. Булгариным», октябрь 1824

Всякий заметит, что он почитает своих читателей или слепыми, или совершенными невеждами, которые ничего не читают, кроме его журнала, и верят всему, что ни скажет г. Булгарин.

	С тех пор, как я видел Булгарина, имя его сделалось для меня матерным словом. Я полагал, что он умный ветреник, но он площадной дурак. <…> Говорит, что сам знает, что он интригант; но это сопряжено с благородной целью и все поступки его клонятся к пользе отечественной словесности.
	— Дмитрий Веневитинов, письмо М. П. Погодину 7 января 1827

	… г-н Булгарин был переведён и помещён вслед за г-ном де-Жуи;..
	… M. Boulgarine a été traduit, et placé à la suite de M. de Joui;..
	— Пётр Чаадаев, письмо А. С. Пушкину марта — апреля 1829

При бездействии других писателей деятельность, ум, наблюдательный дух — вот все причины успехов г-на Булгарина! <…> Честь и слава г-ну Булгарину, что он первый решился испытать сил своих у нас в наблюдении нравов! Успех увенчал его за сей подвиг. Что бы ни говорили противники его, но публика не могла не наградишь сего писателя полным одобрением. Всякое новое стремление должно увлекать её, и особенно если оно исполняется умно и дельно <…>. Умники наши недовольны наблюдениями г-на Булгарина: пусть пишут лучше его! <…> Но покуда не явился у нас современный Жуи, Аддисон, мы будем утверждать, что лучше Булгарина у нас никто не описывал русских нравов. <…> Публика наша едва досягает до высоты Булгарина. Если бы он поднялся ещё выше, то наши читатели не увидали бы его и он не производил бы на них впечатления. По крайней мере не русским прозаикам оспоривать у него пальму первенства <…>. Теперь, как слышно, готовится до десятка романов русских. Что-то ещё заставит делать своих возвышенных критиков этот односторонний г. Булгарин!

— Николай Полевой, «О сочинениях Булгарина», июль 1829

1828

У г. Булгарина совершенно отсутствует сия теплота чувства или мысли, которая роднит душу читателя с писателем. <…> Главный характер [его сочинений] — безжизненность: из них вы не можете даже определить образа мыслей в авторе. Слог правилен, чист, гладок, иногда жив, изредка блещет остроумием, — но холоден. <…> Литературные труды его — послужные списки о некоторых частных лицах, почтенные именем «Воспоминаний», бесцветные статьи о нравах, писанные с целию доказать весьма известные нравственные правила <…>. Г. Булгарин, кажется, завладел монополиею в описании нравов; но писатель без своего воззрения на мир, без глубокомыслия, с одними только обветшалыми правилами, без проницательности, без иронии никогда не успеет в этом роде. У г. Булгарина вы не найдёте светлой, разнообразной, пестрой картины современных обычаев и характеров; он смотрит на них не своими глазами, а сквозь стекло чужеземных писателей, не русские нравы описывает, а переделывает чужие на русские, подражая в этом случае нашим комикам. <…> Нехитрость лиц, создаваемых автором, показывает недостаток искусства в нём самом.

— Степан Шевырёв, «Обозрение русской словесности за 1827-й год», январь

… ловкий и опытный издатель «Лондонского трутня» («The London Drone»), <…> бывший прежде искателем приключений и никогда ничему не учившийся, но одарённый от природы редкою увертливостью, почитал литературу единственно средством для приобретения денег, а потому видел в каждом новом журнале нового врага и находил все способы позволенными для поражения своего противника. Несколько времени забавник этот морочил публику уверениями о своих познаниях, талантах, дешевизне и достоинствах своего журнала; сам изволил писать похвалы своим сочинениям и втирался в дружбу к известным литераторам. Возгордившись неожиданным успехом, он принял уже на себя тон покровительства и хотевших издавать журнал увещевал оставить это предприятие и сделаться его сотрудниками; кто же не соглашался или не верил его личине — тому он мстил особенным образом: проведывал про его домашние обстоятельства и описывал их в своём журнале. Но не долго продолжалось мишурное торжество издателя «Лондонского трутня». Множество грубых ошибок всякого рода явно показали его невежество, а замашки площадного витязя возбудили всеобщее к нему презрение; узнали, что всё его маранье поправлялось (как он и сам однажды проболтался), или, лучше, вновь переделывалось, другим его товарищем, который, впрочем, ради денежных оборотов и своей меркантильной операции придерживался этого литературного сплетника; все литераторы почувствовали к нему отвращение и отзывались о нём так, как он действительно заслуживал.

— Александр Воейков, «Нечто об английском журнале „Лондонский трутень“», июнь

Все его статьи под грубрикою «Нравы» носят на себе общие признаки всех его сочинений <…>. Всё это приятно и даже полезно для того круга читателей, который ограничивается немногими нравственными правилами и не требует от писателя ни новых, ни глубоких мыслей, как новой пищи уму деятельному. Для людей сколько-нибудь просвещённых, для людей, мыслящих и знакомых с литературами, такого рода статьи вялы и скучны. Архип Фаддеич, главный и любимый герой его, есть человек пустой, с одними общими местами; он любит расточать давно известные всем советы <…>. В своих нападках на молодёжь он платит дань своему возрасту; но, к чести нашего времени, молодые люди, питая всевозможное уважение к урокам опыта, к советам мудрой старости, мимо ушей пропускают невоздержные нападки стариков скучных, запальчивых и кропотливых. Занозипы, Цаицарапкины, Кривокознины, лица, выводимые г. Булгариным, не принадлежат более нашему времени. Это скудные остатки от того племени судей, которое поражено было пером Фонвизина и Капниста. <…> При чтении статей г. Булгарина, помещённых в «Северной пчеле», ещё остаётся одно неприятное впечатление: заранее представляешь себе, что все они без выбора будут перепечатаны в собрании его сочинений.

— «Обозрение литературы русских журналов»

Сочинения Булгарина могут служить примером постепенного усовершенствования, до которого может достигнуть природное дарование, управляемое вкусом и подкрепляемое трудолюбием. Булгарин начал писать уже в тех летах, когда страсти начинают утихать, когда пыл молодости, составляющий поэзию жизни, сменяется хладнокровным наблюдением, переселяющим человека в прозу существенности и опытности. Обстоятельства надолго было развели Булгарина с русскою словесностию; но быстрые и счастливые успехи его в русском слоге и в чистоте языка, должны по справедливости быть причислены к приятным явлениям литературным. Повествовательный слог Булгарина плавен, ясен, отличается точностию и приличием выражений и хорошо округлёнными периодами; исторические статьи его <…> кроме богатства предметов, имеют неотъемлемое достоинство хорошего изложения. Некоторые статьи нравятся живостью рассказа и какою-то военною бойкостию слога <…>. В повестях своих, Булгарин придерживается более формы эпической, нежели драматической, и должно заметить, что слог повествовательный гораздо у него ярче и естественнее, нежели слог разговорный. Сей последний местами многоречив и сбивается на декламацию.

— Орест Сомов, «Обзор российской словесности за 1828 год», декабрь

1830

	Про Булгарина Жуковский говорит, что у него есть что-то похожее на слог и, однако, нет слога, есть что-то похожее и на талант, хотя нет таланта, есть что-то похожее на сведения, сведений нет — одним словом, это какой-то восковой человек, на которого разные обстоятельства жизни положили несколько разных печатей, разных гербов, и он носится с ними, не имея ничего своего.
	— Иван Киреевский, письмо родным 12 января

Мавра Ивановна Крупина, Эмилия Венедиктовна Критиковская, Матрёна Алексеевна Лесная <…> суть содержательницы магазинов, в коих торгуют они одинакими товарами, только различной доброты. М. И. Крупина и Э. В. Критиковская содержат один магазин пополам, а М. А. Лесная торгует в своём одна. <…> Несколько лет тому назад М. И. Крупина и Э. В. Критиковская, не поладив что-то по коммерческим своим оборотам с М. А. Лесною, были несколько времени в жестокой вражде с сею последнею; но потом, увидев, что взаимная неприязнь их чрезвычайно вредит им друг другу и весьма не нравится посетителям их магазинов, взялись за ум — и помирились.

— Михаил Бестужев-Рюмин, «Сплетница», апрель

Издатели «Литературной газеты», в общем собрании своих сотрудников, уже давно решили, что все сочинения г. Булгарина никуда не годятся, именно потому, что этот г. Булгарин имеет весьма дурной вкус, не восхищается рубленою прозою, называемою (приятелями сочинителей) стихами, подражанием древним, прикрытым душегрейкою новейшего уныния, и смело говорит, что кто не знает не только греческого и латинского языков, но даже и немецкого, тот не подражает древним, а передразнивает их, на смех новейшим, не прикрывающимся унынием. О, этот г. Булгарин сущий литературный еретик! Он смело утверждает, что тот, у кого все стихи начинаются буквою И и все сочинения не что иное, как калейдоскоп, в котором переворачиваются баллады Биргера, не оказал большой услуги русской словесности, но испортил вкус введением в поэзию тошного мистицизма, а язык русский сделал непонятным неологизмами. <…> Мало этого: г. Булгарин не называет остроумием ни вырванных стишков из Вольтера, ни перековерканных речений из г-жи Сталь и посмеивается над диктаторским тоном стихо-прозаиков, которые, браня всех, не умеют ясно и правильно написать трёх слов по-русски. <…> Дело решённое: г. Булгарина надобно согнать с литературного поприща, заставить публику не читать его сочинений и не верить его критикам, потому что он поклялся быть беспристрастным и не признает литературной аристократии. Как же это исполнить? Бранить в «Литературной газете» всё, что он напишет, и в каждом нумере стрелять в него впрямь или вкось. <…> Повторять всё, что будет сказано дурного в пяти частях света об его сочинениях, и умалчивать о хорошем.

— Николай Греч (возможно, сам Булгарин:с.519), «Опять литературный крючок!»

	Безграмотные писаки, боярские детки вменяли и вменяют в ужасный грех Булгарину то, что он родился не в России, а в Польше!! Да! я об этом объявляю во узнание всей просвещённой Европе!..
	— Василий Ушаков, рецензия на «Димитрия Самозванца» Ф. Булгарина

	Булгарин <…> может ожидать, что второе издание его «Сочинений» возбудит желчь его многочисленных неприятелей. Того и смотри, что теперь опять по его сочинениям поползёт отвратительная гусеница ферульного рода или какой-нибудь газетный червяк мнимо-литературной аристократии.
	— Николай Полевой

	Г. Булгарин хвалится, что романы его раскупаются: сердечно радуемся, но лечебники, письмовники, сонники раскупаются чуть ли не ещё лучше;..
	— вероятно, Александр Муханов, «Некоторые замечания о критических статьях в «Сыне отечества», в «Северной пчеле» и «Московском телеграфе», май

	При сём случае государь император изволил отозваться, что его величеству весьма приятны труды и усердие ваше к пользе общей и что его величество, будучи уверен в преданности вашей к его особе, всегда расположен оказывать вам милостивое своё покровительство. [Разрешается] дать оному гласность.
	— Александр Бенкендорф, письмо Булгарину с подарочным бриллиантовым перстнем от Николая I, конец декабря

Тут кто? — «Плуто́ва собака Забежала вместе с ним». Так, Флюгарин-забияка С рыльцем мосичьим своим, С саблей в петле… «А французской Крест ужель надеть забыл? Ведь его ты кровью русской И предательством купил!» «Что ж он делает здесь?» — Лает, Брызжет пеною с брылей, Мечется, рычит, кусает И домашних, и друзей. — «Да на чём он стал помешан?» — Совесть ум свихнула в нём: Всё боится быть повешен Или высечен кнутом!

— Александр Воейков, «Дом сумасшедших», около 1830

1831

Русский язык <…> в сочинениях г. Булгарина значительно выправлен и вычищен, гладко обточен; но это не живой, а мёртвый язык, без характера, движения и души, без слога; это механическое, не изящное искусство; это анатомический препарат, а не живое создание. <…> большую часть 11-го и 12-го томов [сочинений г. Булгарина] составляют статьи о нравах, писанные обыкновенно к спеху для наполнения журнальной пустоты. Давно оценено литературное достоинство сих сочинений; давно безжизненность признана за отличительный их характер. <…> сочинения г. Булгарина весьма читаются публикою, <…> их расхожесть составляет главную цель автора. В сём отношении <…> нельзя не благодарить его за новое издание, за этот годичный курс провинциального чтения, полагая по одному тому на месяц; нельзя не хвалить его за язык: языком он превзошёл очень многих природных россиян, и довольно чистая проза его может принести пользу, приучая к правильности русского языка полуграмотных его читателей.

— Михаил Максимович, «Обозрение словесности 1830 года», 5 января

… г. Булгарин имеет талант преимущественно к сценам историческим и не склонен к нравоописательному роду. Он обладает воображением, т. е. способностию передавать верно и живо то, <…> что коротко ему знакомо из чтения или из опытов жизни. Но, скажем прямо: он не одарён фантазией, тою творческой способностью, которая созидает характеры, даже приключения, придаёт вымыслу не только правдоподобие, но и действительность. <…> ему уже не следует ни на волос отступать от истории. Малейшее уклонение заводит его в тьму несообразностей. <…> Ложная система нравоучения ещё более увеличивает сии недостатки. <…> Таким образом, ему удаются некоторые народные сцены, особливо, где он представляет нам поляков на их сеймах, шляхту на её сборищах, <…> или какого-нибудь чванного, воинственного Ромбалинского в его домашнем быту, посреди многочисленной прислуги и соседей; даже где выводит на сцену польских жидов, сколь ни отвратителен этот предмет, если изображать его во всей наготе их нравов; наконец, где подслушивает разговоры французских солдат, где описывает сражения, биваки, лагерную жизнь — словом, где автор дома, в своей сфере. Но пусть удерживается он посягать на предметы, мало ему известные; <…> ибо всякий раз <…> он платит дорого за свою неблагоразумную смелость. <…> доброжелательный совет <…> состоит в том, чтоб он употребил свой повествовательный талант не на описание так называемых нравов, не на полуисторические и полувымышленные романы, но на исторические сцены вроде новейших французских. Пора ему покинуть свою странную систему исправления нравов: ибо кого исправят устарелые выходки и ничего не доказывающие возгласы против развращения века, против нашего французолюбия, против судей, жён и дочек? Пора ему увериться, что он не рождён с даром изобретения и что все его вымыслы неудачны. Пора, наконец, сознать свои силы и после 24-томных опытов в нравоучительном и в нравоописательном роде приняться за то, к чему, если не ошибаюсь, бог одарил его способностию — за чисто исторические сцены.

— М., «„Пётр Иванович Выжигин“ и „Рославлев“. Несколько замечаний»

	… у него в одном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецензентов.
	— Николай Греч, «Литературные замечания»

	«Жаль, — сказал NN, — что он в таком случае не пишет одним мизинцем своим».
	— Пётр Вяземский, записная книжка

	Булгарина и в лицо не знаю, и никогда ему не доверял.
	— Николай I

1830-е

Изыскательность европейская, оседлав газ и пар, искрестив облака и океаны, открыла новые миры и в области мысления, и в пыли забвения. <…> Выискался [у нас] наконец человек, который решился прыгнуть в разверстую пасть крокодила — публики. <…> Мастер в живописи подробностей, естественный в теньеровских сценах, он натянут там, где дело идёт на чувства, на сильные вспышки страстей. <…> Впрочем, ошибочные в целом, романы Булгарина в частностях носят отпечаток даровитого юмора, и многие из лиц его обратились в пословицу. Мы обязаны ему благодарностию за пробуждение в русских охоты к родным историческим романам. Он первый прошёл по скользкому льду; мудрёно ли, что стезя его излучиста?

— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем» Н. Полевого, 1833

	Натурально, что если все так будут кротки, как почтеннейший Фадей Бенедиктович, <…> который объявил, что он всегда за большую честь для себя почтёт, если его статьи будут исправлены таким высоким корректором, которого Фантастические путешествия даже лучше его собственных.
	— Николай Гоголь, письмо М. П. Погодину 11 января 1834

Барон Брамбеус считает любимою формою новой французской школы »Вальтер-Скоттовых цыган, жидов, палачей, виселицы, пьяные сборища, и т. п.« <…> »Жиды, палачи, цыганы и виселицы« ещё не суть важна, как говорят наши старинные дельцы: на них основаны самые главные эффекты и в романах г. Булгарина, дышущих, как известно, чистейшею нравственностию, в романах, которые конечно никто не дерзнёт ставить в оскорбительную параллель с произведениями юной французской словесности, тем более с великими созданиями Вальтера-Скотта.

— Николай Надеждин, «Здравый смысл и барон Брамбеус» (статья II), май 1834

	… Сенковскому и Булгарину, покровителям посредственности, литераторам, занемогающим чужими успехами, людям раздражительным, припадочным, как все их соотечественники.
	— Николай Надеждин (А. Б. В.), «Театральная хроника», июнь 1836

	По мне поколотить Булгарина так же гадко, как и поцеловать его.
	— Николай Гоголь, письмо А. С. Данилевскому 13 мая 1838

1840-е

Премудрёная задача Журналиста ремесло: Надо, чтоб была мне дача; Чтоб в любви всегда везло; Чтобы корм был для кармана, Пища для души была, — И бутылочка кремаиа Не сходила со стола. С дела каждого две шкуры Норовят теперь содрать: Отчего ж с литературы Мне оброков не сбирать? Я в газету облекаю Свою личность, как в броню; Деньги с книжников взимаю А кто не дал — так браню. Там хватай хоть звёзды с неба, Там что хочешь намели: Я лишь тисну — и без хлеба Сядет раком на мели. Я статейками упрочил Себе вес и капитал: Тех порочил, тех морочил, Тем кадил, а тех ругал! <…> «Петербургские квартиры» — Пишет Кони, слышал я, Там под видом он сатиры Хочет выставить меня. <…> По числу наличных денег Об нас судит целый мир: Тот бесчестен, кто беднеиек, Кто же с деньгами — кумир. И к какой нас благодати Честь и совесть приведут? — Честь писателя — в печати; Совесть чистая… (бьёт по карману с деньгами) вот — тут!

— Фёдор Кони, «Петербургские квартиры» (4-й акт «Квартира журналиста на Козьем болоте»), 1840

… ещё не было примера, чтоб Ф. В. оставил когда-нибудь без ответа самое невинное и кроткое замечание? Кто погрозит ему иголкой — он рубит того мечом, а кто бросит в него хлопушку — он отвечает из пушки, когда при том из десяти перепалок девять всегда начинает Ф. В. <…> А что Ф. В. не боится нападок, пора публике увериться и без непрестанных о том напоминаний с его стороны. Скажем откровенно: замолчи Ф. В. и никто не затронет его. Не угодно ли ему не заводить споров хоть полгода, хоть для опыта, для удостоверения в словах наших?

— Николай Полевой, рецензия на «Комаров» Булгарина, апрель 1842

Нас было двое: Греч и я; Взросли мы розно; наша дружба — Как баснь: «Крестьянин и змея»… Наскучила нам чести служба, И согласились меж собой Мы издавать журнал большой; В сотрудники себе набрали Пройдох таких, ка мы точь-в-точь — Свои грехи на них слагали, А пикнут — отгоняли прочь. <…>. Нам тошен был журнал правдивый, Писатель, критик справедливый, Поэт, художник и актёр, И в юноше талант счастливый. На всех двойной точили нож, Всех под сюркуп вели, и что ж? Из всех лишь одного больного Нам страшно резать старика. На Николая Полевого Не подымается рука!

— Николай Куликов, «Братья-журналисты», 1842

Некоторые переводчики <…> уж слишком далеко ушли на грязных просёлочных, окольных дорогах. Так, например, писателя, <…> который понимает только низшую сторону жизни, который в раю человеческого сердца умеет находить только змия, одним словом, писателя плохих романов, каков Булгарин, старались несколько раз представлять немецкой публике, между тем как ни одному из этих услужливых переводчиков не вздумалось познакомить немцев с гениальными картинами Гоголя и других. Можно ли ожидать после этого правильного понятия о русской литературе за границею? <…> Да позволено мне будет предостеречь читателей от суждений, которые в Германии находят веру, хотя они вышли частью от людей несведущих или от людей, у которых такой же недостаток поэтического вкуса, как и у превозносимого ими Булгарина. Этого писателя считают в Германии корифеем русской литературы, и враги её охотно меряют её по этому сочинителю. Каждый друг русской литературы обязан сделать это предостережение: провозглашать Булгарина поэтом, делающим честь литературе, значит не знать русской литературы. <…> Если я не ошибаюсь, то и доктор Вольфганг Менцель подарил Булгарину несколько лавровых листьев, может быть те, которые этот критик вырвал из венка Гёте.

— Вильгельм Вольфсон, «Русская изящная литература. Избранные места из стихотворений лучших русских поэтов и прозаиков древних и новейших», 1843

	Как вор отъявленный — он дерзок, Как вор в суде — подленек он, Как вор на исповеди — мерзок, Как вор в полиции — смешон.
	— Фёдор Кони, «Булгарин», 1845

В литературе всё по-старому. Булгарин продолжает делать доносы на журналы. К концу года похотливая страсть к ним у него обыкновенно ещё усиливается. В это время начинается подписка. Всякий новый подписчик на журнал, не им издаваемый, вызывает в нём желчь. <…> Он говорит печатно о своих противниках так, что, если бы ему поверили, их всех следовало бы засадить в крепость, а издания их запретить. Тогда во всей России осталась бы одна «Северная пчела» <…>. Общественное презрение заклеймило Булгарина, но это не трогает его. У него своего рода величие: он никого и ничего не боится, кроме кнута, а как кнут теперь не в употреблении, то он и считает себя в полной безопасности.

— Александр Никитенко, дневник, 2 ноября 1847

	… для Булг. и прочих литература — дойная корова или развратный дом…
	— Аполлон Григорьев, письмо Н. В. Гоголю 17 ноября 1848

	… романы Загоскина превосходят романы Булгарина искусством рассказа и поэтическим интересом; <…> но зато у Булгарина история играет роль более важную и вымысел теснее связывается с истиной историческою; <…> очерки Булгарина, будучи следствием многолетнего опыта и зоркого наблюдения, отличаются практическою положительностию…
	— Николай Мизко

1850-е

	Небольшая кучка ренегатов, вроде сиамских близнецов Греча и Булгарина, связалась с правительством, загладив своё участие в 14 декабря доносами на друзей и устранением фактора, который по их приказанию набирал в типографии Греча революционные прокламации. Они одни господствовали тогда в петербургской журналистике, — но в роли полицейских, а не литераторов.
	Un petit nombre de renêgats, comme les frères siamois Gretch et Boulgarine, s'êtaient ralliês au gouvernement, après avoir couvert leur participation au 14 dêcembre par des dênonciations contre leurs amis et par la suppression d'un prote qui avait composê sous leurs ordres, à l'imprimerie de Gretch, des proclamations rêvolutionnaires. Ils dominaient à eux seuls alors le journalisme de Pêtersbourg.
	— Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», 1851

	Нечестивыми делами Долгий век мой заклеймён, И в Панаева богами Я нежданно превращён: На позор и на смех свету В нём Булгарин измельчал, Он на мелкую монету — Подлость «Пчёлки» разменял!..
	— Николай Щербина, «Превращение Фаддея в „Нового поэта“», 1853

Совершенно напрасно думать, <…> что гг. Греч и Булгарин сконфузятся от напоминания о том, как честил их Пушкин. <…> Нет, совершенно напрасно было церемониться с теми господами, которые сами не церемонились с Пушкиным и Гоголем. Нам могут сказать, что о гг. Грече и Булгарине лучше не говорить, потому что участь их в литературе уже решена… Пусть имя их своею смертию умрёт; пусть их писательская деятельность нс донесётся до потомства, невзирая на то, что ими самими многократно чужая деятельность доносима была до сведения любителей в их разборах, и ещё большею частию в искажённом виде. <…> в литературном ничтожестве гг. Булгарина и Греча мы нисколько не сомневаемся.

— Николай Добролюбов, «Сочинения Пушкина», январь 1858

Успех первого номера «Библиотеки для чтения» был колоссальный <…>. Но в то же мгновенье все скверные страстишки, ненависть, зависть проснулись и бросились с ожесточением на это торжество. Сенковский был осаждён не с одной литературной только стороны. Враг неумолимый, озлобленный против всякого дарования, превышавшего его собственное, покушался опрокинуть эту яркую с самого появления славу; он надеялся сделать это прежде, чем она успеет далеко пустить свои корни. <…> Бывший друг стал недругом тогда же и в продолжение долгих лет употреблял напрасные усилия, которые, бросая тень на него самого, ещё ярче выказывали все достоинства Сенковского.

— Аделаида Раль

1860-е

• см. Николай Греч, «Записки о моей жизни» (гл. 12)

	… в его романах были все недостатки загоскинских романов без их достоинств…
	— «Краткая история русской словесности», 1865

	Лейбниц где-то говорит, что он почти ничего не презирает <…>. Это понятно и похвально в философе, постоянно живущем на высотах духовного созерцания; но наш брат, человек обыкновенный, по земле ходящий, не в силах возвыситься до этого бесстрастного холода; <…> чувство презрения, которое внушают нам Фаддеи Булгарины, подтверждает и крепит наше нравственное сознание, нашу совесть.
	— Иван Тургенев, «Воспоминания о Белинском», 1868

	… получить в литературе почётное место <…> Булгарина это значит, так сказать, приобресть некоторое право на бессмертие, это почти то же, что сделаться членом Французской академии.
	— Михаил Салтыков-Щедрин, рецензия на «Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого», 1869

1880-е

Однажды, за приглашенным обедом у помещика Липгардта, в присутствии многих гостей и между прочими одного студента, Булгарин, подгуляв, начал подсмеиваться над профессорами и университетскими порядками. Студент передал потом этот разговор, конфузивший его за обедом, своим товарищам. Поднялась буря в стакане воды. Начались корпоративные совещания о том, как защитить поруганное публично Фаддеем достоинство университета и студенчества. Порешили преподнести Булгарину в Карлове кошачий концерт. С лишком 600 студентов с горшками, плошками, тазами и разною посудою потянулись процессиею из города в Карлово, выстроились перед домом и, прежде чем начать концерт, послали депутатов к Булгарину с объяснением всего дела и требованием, чтобы он во избежание неприятностей кошачьего концерта вышел к студентам и извинился в своём поступке. Булгарин, как и следовало ожидать от него, не на шутку струсил, но, чтобы уже не совсем замарать польский гонор, вышел к студентам с трубкою в руках и начал говорить, не снимая шапки, не поздоровавшись. «Mutze herunter! Шапку долой!» ― послышалось из толпы. Булгарин снял шапку, отложил трубку в сторону и стал извиняться, уверяя и клянясь…

— Николай Пирогов, «Вопросы жизни. Дневник старого врача», 1881

Основанная в последний год царствования Александра I, Северная Пчела в течение первых месяцев печаталась с траурною рамкою; ею же, но случаю кончины императора Николая Павловича, она окаймилась и в 1855 году <…>. Булгарин, уже сошедший с земного поприща, сделался «притчею во языцех»; имя его в литературном мире стали употреблять в замену бранного слова, в смысле нарицательном или, правильнее, порицательном. «Бедный Йорик» нашей отечественной журналистики, козёл отпущения всех безобразий общественного и литературного строя тридцатилетний период! О недостатках личного характера Булгарина нечего распространяться; но строгая справедливость требует напомнить, что их развитию способствовали те условия, в которые он был поставлен, как издатель и как человек. Во многих случаях, неблаговидными поступками Булгарина руководило чувство самосохранения. <…> Траурные рамки, окаймлявшие Пчелу, <…> могли символически знаменовать те железные рамки, в которые была поставлена наша печать <…>. Булгарин, в своё время, был чистейшим типом редактора-издателя, каким тогда следовало быть.

— Пётр Каратыгин, «Северная пчела. 1825—1859»

Александр Пушкин

	Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы. Вы очень меня обяжете, если поместите в своих листках здесь прилагаемые две пьесы. Они были с ошибками напечатаны в Полярной Звезде…
	— письмо Булгарину 1 февраля 1824

	Булгарин хуже Воейкова — как можно печатать партикулярные письма — мало ли что мне приходит на ум в дружеской переписке — а им бы всё и печатать. Это разбой;..
	— письмо Л. С. Пушкину 1 апреля 1824

• см. <О записках Видока>, 6 апреля 1830

• см. эпизод «Истории села Горюхина» (осени 1830) от слов «заходил я обыкновенно…»

Фаддей Венедиктович, кажется нам, немного однообразен; ибо все его произведения не что иное, как Выжигин в различных изменениях, <…> [даже] собственные записки и нравственные статейки — всё сбивается на тот же самый предмет. <…> что может быть нравственнее сочинений г. Булгарина? Из них мы ясно узнаем: сколь не похвально лгать, красть, предаваться пьянству, картёжной игре и тому под. Г-н Булгарин наказует лица разными затейливыми именами: убийца назван у него Ножевым, взяточник — Взяткиным <…> и проч.

— «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», июль 1831

… полагаю себя вправе объявить о существовании романа, коего заглавие прилагаю здесь. <…> НАСТОЯЩИЙ ВЫЖИГИН Историко-нравственно-сатирический роман XIX века Содержание Глава I. Рождение Выжигина в кудлашкиной конуре. Воспитание ради Христа. Глава II. Первый пасквиль Выжигина. Гарнизон. Глава III. Драка в кабаке. <…> Глава IV. Фризовая шинель. Кража. Бегство. Глава V. Ubi bene, ibi patria. Глава VI. Московский пожар. Выжигин грабит Москву. Глава VII Выжигин перебегает. Глава VIII. Выжигин без куска хлеба. Выжигин-ябедник. Выжигин-торгаш. <…> Глава X. Встреча Выжигина с Высухиным. Глава XI. Весёлая компания. <…> Глава XV. Семейственные неприятности. Выжигин ищет утешения в беседе муз и пишет пасквили и доносы. Глава XVI. Видок, или Маску долой! Глава XVII. Выжигин раскаивается и делается порядочным человеком. Глава XVIII и последняя. Мышь в сыре.

— «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем», август 1831

	Пушкин [в конце 1831] говаривал: «Если встречу Булгарина где-нибудь в переулке, раскланяюсь и даже иной раз поговорю с ним; на большой улице — у меня не хватает храбрости».
	— А. О. Россет по записи П. И. Бартенева

	… Греч, в своих остротах, менее всех щадил Булгарина, а раз как-то при мне <…> Пушкин сказал Гречу: «Удивляюсь, Николай Иванович, вашей дружбе с Булгариным?..» — «Тут нет ничего удивительного, — отвечал Греч, — я дружен с ним, как мачеха с пасынком».
	— 1-я половина 1832

Пётр Вяземский

	Булгарин и в литературе то, что в народах: заяц, который бежит меж двух неприятельских станов.
	— письмо А. И. Тургеневу 5 мая 1824

Хороший роман, а ныне требования взыскательны, есть дело соединения сил и способностей необыкновенных <…>. Как роман ни будь ничтожен, но всё он найдёт читателей. В публике много детей: им нужны сказки. Почему наши лучшие писатели не искушались в подобных предприятиях? Потому что истинное достоинство строго к себе, потому что истинное дарование не захочет просто тешить праздность читающей черни <…>. Почему же другие пишут у нас романы? <…> Посредственность хочет оправдать эпитет: золотая, данный ей поэтом. Что может быть отважнее империала? он на всё идёт и всюду лезет.

— «О московских журналах», 5 февраля 1830

Вступление г. Булгарина на поприще литератора, и литератора русского, было явлением замечательным. Человек, неизвестный дотоле никакими литературными трудами на нашем языке, долго не живший в России, отвыкнувший, по собственному его признанию, от русского языка и, может быть, хотевший отвыкнуть от оного, — вдруг вступил на сцену в нашей словесности, в тех летах, когда уже почти не учатся более новым языкам, и выступил не с стишками или короткими статейками, а с двумя журналами, которые, по разнообразию своего содержания, требовали по крайней мере достаточного знания языка и большой гибкости слога. Что ни говори, а подвиг смелый, хотя выполнение оного, особливо в первых произведениях г. Булгарина, отзывалось более отвагой юноши, пускающегося наудачу, нежели предприятием человека зрелых лет, взвешивающего свои силы и испытующего свои способности прежде, нежели примется за дело. Впоследствии он начал писать свободнее, но и тогда, как и теперь ещё в сочинениях его заметен прежний недостаток: в них нет слога; и сему причиной слабое знание русского языка. Неуменье выразиться прямо и точно заставляет сочинителя пускаться в перифразы, а это делает фразы его растянутыми, вялыми, и потому скучными. <…> Должно однако ж отдать справедливость авторскому чистосердечию г. Булгарина: он сам признавался и не однажды, что г. Греч был его руководителем в русском языке, и даже исправлял в его сочинениях ошибки против оного. Впрочем, знание языка не даёт ещё слога; <…> обязательная приязнь не всегда может стоять на страже. Как бы она ни пеклась о чужих умственных детищах, но на неё так же находят минуты дремоты, и в это время ошибки <…> и другие грехи литературные насильственно вползают в сочинения литератора недоучившегося, подобно как грехи нравственные прокрадываются в душу человека нетвёрдых правил. <…> Журнальная исправительная полиция давно уже заботится об искоренении пороков и улучшении нравов. <…> казалось, французские пустынники-исправители захватили всемирную монополию нравов. Они не ограничились своим отечеством и своими единоземцами. <…> Хорошо быть гонителем пороков и проповедником благонравия, <…> осмеивать глупости и странности. Худо только то, когда сатирик лозою своей стегает по воздуху: когда он охуждает пороки, небывалые в народе, или осмеивает странности, им самим выдуманные. Что, если бы какой иностранец заговорил китайцам, что они не соблюдают постов, установленных нашею церковью, или стал бы подшучивать над тем, что они слишком много танцуют и любят гоняться за европейскими модами? Такие или подобные нравственно-сатирические обвинения бывали, однако ж, у нас, и именно в статьях г. Булгарина. Большая часть из них писана была, как по всему видно, на скорую руку, для наполнения пустого места в журнале <…>. Страннее всего авторская самоуверенность его в непогрешительности своих наблюдений и приговоров. Не хвалить его сочинений значит сделаться заклятым его врагом и накликать на себя колкости, в которых личность и неумеренность выражений часто выходит из всех возможных границ. Истинное дарование скромно, и непосредственность всегда заносчива. <…> Офицер, который для счёта стоял в ряду воинов, который не только не выдумает пороха, но и не зажжёт готового, и которого пуля-дура, по выражению Суворова, видела, может быть, нехотя, — громче всех возвысит свой голос и будет толковать о заслугах своих отечеству, о пролитой крови, сравнивая себя с тем или другим из своих современников, более награждённых за подвиги, достойные наград. То же видим и в литературе…

— возможно, Вяземский, рецензия на 2-е издание «Сочинений Ф. Булгарина», август 1830

	Что-нибудь, а придумать надобно, чтобы вырвать литературу нашу из рук Булгарина и Полевого.
	— письмо А. С. Пушкину 14 января 1831

Я никогда не имел случая положительно разведать, что могло подать повод к этому непонятному и глупому оскорблению, мне нанесённому. Известно только, что во время Турецкой кампании был прислан в главную квартиру донос на меня. По всем догадкам, это была Булгаринская штука. Узнав, что в Москве предполагают издавать газету, которая может отнять несколько подписчиков у Северной Пчелы, и думая, что буду в ней участвовать, он нанёс мне удар из-за угла. Я не мог иметь иных неприятелей, кроме литературных, и по ходу дела видно, что всё это не что иное, как литературная интрига.

— записная книжка, примечание после 1833 к письму П. А. Толстого Д. В. Голицыну 8 июля 1828

Осип Сенковский

… в настоящее время он как будто сошёл с ума. Тяжба его с госпожею Тышкевич по поводу наследства проиграна, и он, как трус и как человек, не умеющий помогать себе в случае надобности, мечется теперь, как подстреленный. <…> Хотя я имею множество причин к неудовольствию против его поступков и характера, но всё же не могу отказаться от мнения о нём как весьма честном человеке. <…> Единственный недостаток его — черта, свойственная почти всем тучным людям: это отвратительный эгоизм. <…> Так как он человек весьма слабохарактерный, то им управляют обстоятельства и люди, с которыми он находится в сношениях; но, в сущности, это весьма добрый человек и, насколько сумеет победить свою неповоротливость, может быть даже полезным для других. <…> господин Фаддей, чтобы удобнее спорить, горячится, злится, встаёт с своей подушки; но лишь только таким образом расшевелится, тотчас врождённая доброта берёт перевес над ленью, и тогда он сам признаётся, что противился только из лености;..

— письмо И. Лелевелю июля 1825

	— Нет ли у вас «Поездки Греча к Булгарину»?.. — Вы хотите сказать в Германию?.. — А мне какая до того нужда, куда они ездят… лишь бы остро писали!..
	— «Незнакомка», 1832

	… я должен отдать справедливость опрокинутому вверх дном свету, что там совсем нет взяток <…>. Я приводил им сочинения знаменитого певца взяточников Ф. В. Булгарина, которые знаю наизусть от доски до доски. Они сказали, что это клевета;..
	— «Сентиментальное путешествие на гору Этну», 1833

… всякой роман Булгарина без сомнения стоит этого пожертвования со стороны русской печати, которая обязана нынешнею своею жнзнию сочинениям этого писателя. Без его «Ивана Выжигина» Бог-весть где бы мы ещё были с нашею прозою и с нашими романами. Он разбудил у нас вкус к чтению, сладостно засыпавший на последних страницах Карамзина. <…> Я говорю здесь не о внутреннем достоинстве сочинения, а только о событии <…>. Булгарин, как писатель будет всегда занимать высокое место в истории нашей словесности, что бы ни говорила современная критика: он оказал великие услуги литературе, и не признавать их было бы неблагодарно.

— рецензия на «Мазепу» Булгарина, февраль 1834

— Я, Пху-Лалинь, книжных дел мастер, из первостепенного города Сы-Джоу. Я написал мандаринским слогом много книг, которые в прежнее время хорошо продавались. Теперь вкус публики испортился, цены на них совершенно упали, и я, продав остальной запас моих сочинений на обёрточную бумагу купцам, торгующим чаями с Кяхтою, из сочинителя книг сделался книжных дел мастером: бракую книги в издаваемом мною листке, который с наслаждением читают в лавках и харчевнях всего Поднебесья; покровительствую или разоряю книгопродавцев, смотря по тому, кто из них более мне заплатит; браню всё, что угрожает мне большим успехом в публике; хвалю то, что мне приносит пользу, и живу себе припеваючи. Таким образом я из книжного дела сделал мастерство, литературу превратил я для себя в ремесленную промышленность. В поднебесной империи не было до меня подобного примера: я первый получил звание книжных дел мастера за то, что мастерю их на славу.

— «Фаньсу, Плутовка-горничная, китайская комедия, сочинения Джин-Дыхуэя», июль 1839

	Булгарин не стоит ни любви, ни ненависти — это человек без характера, без всякого правила в поведении, несчастная игрушка собственных страстей, которые попеременно делают его то ужасным, то смешным, то довольно порядочным.
	— письмо Е. Н. Ахматовой 14 февраля 1843

Виссарион Белинский

… наш неистощимый Фаддей Венедиктович Булгарин, истинный бич и гонитель злых пороков, уже десять лет <…> своими нравоописательными и нравственно-сатирическими (не правильнее ли полицейскими) романами и народно-умористическими статейками на целые столетия двинул вперёд наше гостеприимное отечество по части нравоисправления <…>. Имя петербургского Вальтера Скотта Фаддея Венедиктовича Булгарина вместе с именем московского Вальтера Скотта Александра Анфимовича Орлова всегда будет составлять лучезарное созвездие на горизонте нашей литературы. Остроумный Косичкин уже оценил как следует обоих сих знаменитых писателей <…>. Неужели и в самом деле г. Булгарин совершенно равен г. Орлову? Говорю утвердительно, что нет; ибо, как писатель вообще, он несравненно выше его, но как художник собственно он немного пониже его. <…> Один из них много видел, много слышал, много читал, был и бывает везде; другой, бедный! <…> даже и не выезжал за русскую границу; при знании латинского языка (знании, впрочем, не доказанном никаким изданием <…>) не совсем твёрдо владеет и своим отечественным, да и не мудрено: он не имел случая прислушиваться к языку хорошей компании. Итак, всё дело в том, что сочинения одного выглажены и вылощены, как пол гостиной, а сочинения другого отзываются толкучим рынком. Впрочем, удивительное дело! несмотря на то, что оба они писали для разных классов читателей, они нашли в одном и том же классе свою публику. <…> наша народность покуда состоит в верности изображения картин русской жизни, но не в особенном духе и направлении русской деятельности, которые бы проявлялись равно во всех творениях, независимо от предмета и содержания оных. <…> Начало этого народного направления в литературе было сделано <…> г. Булгариным. Но так как он не художник, в чём теперь никто уже не сомневается, кроме друзей его, то он принёс своими романами пользу не литературе, а обществу, то есть каждым из них доказал какую-нибудь практическую житейскую истину, а именно: I. «Иваном Выжигиным»: вред, причиняемый России заморскими выходцами и пройдохами, предлагающими им свои продажные услуги в качестве гувернёров, управителей, а иногда и писателей; II. «Дмитрием Самозванцем»: кто мастер изображать мелких плутов и мошенников, тот не берись за изображение крупных злодеев;..

— «Литературные мечтания», сентябрь — декабрь 1834

Ф. В. Булгарин большой логик, <…> я всё-таки попытаюсь опровергнуть его силлогизмы силлогизмом моей собственной фабрики. <…> Посылка I. Всё, что читается и раскупается, превосходно; Посылка II. Сочинения А. А. Орлова читаются и раскупаются; ergo — Conclusio. Сочинения А. А. Орлова бесподобны. Не правда ли, что это аксиома? Почему же Ф. В. Булгарин медлит признать достоинства литературных изделий своего знаменитого и достойного соперника? Неужели из зависти! <…> Ф. В. Булгарин гений, и А. А. Орлов гений, так зависти быть не должно, тем более, что гений и зависть — несовместные свойства.

— рецензия на «Историю о храбром рыцаре Францыле Венциане», февраль 1835

… у нас авторство — какая-то тяжёлая, медленная и напряжённая работа! <…> и самая посредственность у нас бесплодна <…>. Иной «сочинитель» приобрёл себе своими суздальскими картинами нравов, выдаваемыми им за романы, и известность и «денег малую толику», что же? — Вы думаете, увидев выгодную для себя отрасль промышленности в романопечении, он напёк целые десятки и сотни романов, которые ему так легко печь, благодаря обилию мусорных материалов и топорной обделке? Нет, он напёк их всего-навсё какой-нибудь пяток в продолжение целых пятнадцати лет… <…> Иной «любимец публики», лет тридцать читая своё имя на обёртке и внутри издаваемых им книжонок и литературных сплетней, вместо журналов и газеты, и других успел в это время уверить, что он литератор, и сам от полноты сердца поверил этому, — и вдруг… о ужас! ему доказывают, ясно и неопровержимо, что его литературная известность составлена им на кредит, что он ничего не знает, ничему не учился, что все его сочинения сшиты из чужих лоскутьев, что в них видны только терпение и рутина, но ни искры светлого ума, ни тени таланта!.. Каково ему?.. Поневоле придётся употреблять против страшного врага всевозможные средства… Такие проделки смешны, конечно, но и простительны: ведь у страха глаза велики, а смерть на носу придаёт храбрость и зайцу;..

— «Русская литература в 1840 году», декабрь

	… иностранцы, которые с недавнего времени так прилежно занимаются русскою литературою, <…> будучи обмануты пышными объявлениями литературных спекулянтов, принимаются за переводы изделий, нисколько не достойных этой чести и только поселяющих весьма странное мнение о нашей литературе на чужой стороне, где не могут быть известны все домашние сделки наших чернильных витязей.
	— рецензия на «На сон грядущий» В. А. Соллогуба, март 1841

• см. «Сто русских литераторов. Том второй», июнь 1841 — от слов «Во всём нелитературном» до «нисколько не веришь»

	… Лермонтов убит наповал — на дуэли. <…> Взамен этой потери Булгарин всё молодеет и здоровеет, <…> а цензура, верная воле Уварова, марает в «Отечественных записках» всё, что пишется в них против Булгарина и Греча.
	— письмо Н. X. Кетчеру 3 августа 1841

Г-н Булгарин написал всего-на-всё только пять романов и уж больше — можно поручиться — не напишет ни одного: так ему посчастливилось в этом деле. Важный факт в истории русского романа, потому что в ней г. Булгарин играет гораздо бо́льшую и важнейшую роль, нежели как думают и враги и почитатели его несравненного таланта! <…> почитаем долгом объяснить значение г. Булгарина в плачевной истории русского романа <…>. У нас образовался особый род романа, который сперва назывался нравоописательным, нравственно-сатирическим, а теперь уж никак не называется, хотя бы и должен был называться моральным. Блистательный талант г. Булгарина был творцом этого рода романов…

— «Кузьма Петрович Мирошев», февраль 1842

{Q|Другие сами себя провозглашают патриотами, <…> прижавшись за какого-нибудь опытного корректора, кое-как понавострились писать русским складом, за что даже стяжали себе славу «сочинителей» на всех толкучих рынках…|Автор=«Литературные и журнальные заметки», август 1842}}

Из 183 № «Пчелы» узнаём, что <…> собрание сочинений г. Ф. Булгарина будет последнее издание при жизни автора. Значит: г. Ф. Булгарин думает, что будут ещё издания его сочинений и после его смерти <…>?.. Вот поистине наивная и несбыточная надежда! <…> г. Ф. Булгарин мог на некоторое время заставить говорить о себе известный разряд читателей, а потом уже никаким образом не мог подняться и с горестию увидел себя пережившим не только свои прошедшие, но и будущие сочинения.

— рецензия на Полное собрание сочинений Булгарина, октябрь 1843

	Г-н Ф. Булгарин принадлежит к числу тех плодовитых сочинителей, которых многочисленные писания пишутся на один лад и на одну манеру и отличаются одно от другого только названиями да именами действующих лиц; в сущности же они не что иное, как повторение первого сочинения, которое когда-то вышло из-под пера.
	— рецензия на «Суворова» Булгарина, декабрь 1843

	… в нашем литературном мире есть особенного рода «ценители и судьи», которые, радуясь случаю объявить себя задушевными друзьями умершего поэта (благо, уже он не может изобличить их в клевете!), готовы поставить его выше всякого другого, к которому им никак нельзя набиться в дружбу, даже и после его смерти.
	— «Иван Андреевич Крылов», январь 1845

	… сочинения г. Булгарина (да ещё почти все) переведены <…> на несколько европейских языков; но г. Булгарин тщетно ссылался на это обстоятельство в доказательство высокого достоинства своих сочинений: переводы не спасли их от забвения… Вообще, странно доказывать чей-нибудь талант тем, что знакомый иностранец перевёл какое-нибудь его произведение…
	— «Совет „Москвитянину“», сентябрь 1845

Неутомимые защитники нашей литературы, скромно величающие себя «патриотами» и «правдолюбами», больше всего жалуются на упадок нашей книжной торговли, на малый расход книг. Но факты говорят совсем другое: <…> у нас хорошо расходятся даже сколько-нибудь порядочные книги, не говоря уже о превосходных. <…> Говорят даже, что у нас не может не окупиться издание самой плохой книги, почему книгопродавцы и печатают так много плохих книг. Исключение, видно, остаётся только за сочинениями господ «правдолюбов», жалующихся на то, что книги не идут с рук. Но это доказывает только, как невыгодно запаздывать талантом, умом и понятиями. В горести и отчаянии при мысли о залежавшемся товаре своего ума и фантазии эти господа вздумали свалить вину падения книжного товара на толстые журналы и на новую, будто бы ложную, школу литературы, основанную Гоголем.

— «Мысли и заметки о русской литературе», январь 1846

	Сколько уже раз было замечаемо г. Булгарину, что он всегда дружится с мёртвыми и становится приятелем отсутствующих. <…> Слышно, что многие, дорожа дружбой и приязнью г. Булгарина, признаются откровенно, что им мешает подружиться с почтенным автором «Воспоминаний» только жизнь их… А как только они отыдут к праотцам, то он непременно вспомнит, что был им друг и приятель.
	— «Литературные и журнальные заметки», март 1846

• см. «„Воспоминания Фаддея Булгарина“. Две части», апрель 1846 [1862]

XX век

Это был очень даровитый беллетрист, очень образованный человек, сумевший сказать много меткого, <…> в 30-х годах это был богатый издатель, крупный землевладелец лифляндской губернии. И суть дела не в низости и доносах, а в том, что этот энергичный журналист был поддержан в своей литературной деятельности не только Дубельтом, но и большой социальной группой, разделявшей взгляды «Северной пчелы», раскупавшей нарасхват его романы и т. д. <…> Следовало осознать Булгарина не моралистически, а социологически.

— Николай Пиксанов

	Имя Ф. Булгарина в достаточном количестве и достаточно убедительно предавалось позору, но ни разу его деятельность и его фигура не была выяснена исторически и фактически. Независимо от своей доносительской роли он сыграл большую роль в истории русского журнализма (что признавали и его враги).
	— Борис Эйхенбаум, внутренняя рецензия на рукопись Н. Степанова «Фаддей Булгарин», 1929

	Великая русская литература всегда смотрела на мир любящими глазами творца. Она создавалась чистыми руками, но не подлым пером Фаддея Булгарина. К сожалению последний оказался не бездетным.
	— Давид Кугультинов

… [в 1826] <…> он лихорадочно пытался обелить себя перед новым правительством. <…> Он составляет две записки — «О цензуре в России и о книгопечатании вообще» и «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного». В записках содержались рекомендации, следуя которым правительство должно было безраздельно господствовать над общественным мнением. <…> Это была целая программа «официального демократизма», которой отныне будет следовать Булгарин <…>. Записки Булгарина иногда рассматривались как прямые доносы, но это неверно. Он не называл никаких имен, неизвестных правительству, он даже пытался извинить лицейских преподавателей, которые не имели сил справиться с веяниями, идущими извне. Записки имели назначение не карательное, а охранительное. Но как бы ни рассматривать их, они были решительно враждебны тому «лицейскому духу», который продолжал сохраняться в дельвиговском кружке…

— Вадим Вацуро, «„Северные цветы“. История альманаха Дельвига — Пушкина», 1978

	В полном согласии с исторической правдой, в полном соответствии с нашей классовой и гражданской этикой: литературный пасквилянт и клеветник, платный агент охранки и предатель — вот основные эпитеты, которые закрепила за личностью Булгарина сама жизнь. <…> Приговор, который вынесла Булгарину и ему подобным история, однозначен и обжалованию не подлежит.
	— Вл. Гаков, Н. Михайловская, «Осторожно с историей»

… мы, безбожники и маловеры, ощутили живейшую потребность в поклонении национальным святыням, <…> исторические фигуры получают эмблематическое значение, так что любые попытки дать научно «демифологизирующее» освещение образу, скажем, <…> Булгарина встречают почти единодушное неприятие: слишком прочно связались в отечественном сознании <…> с [ним] наше представление о том, до каких иудиных пределов может докатиться продажный писака…

— Сергей Чупринин, «На ясный огонь»

В последние годы будто плотину забвенья вдруг прорвало: вышло один за другим несколько сборников дореволюционной русской фантастики, о коей раньше никто вроде бы и слыхом не слыхивал. <…> И вот уже издательство «Советская Россия» объявило подписку на двадцатитомник «Русская фантастика XI–XX веков». Но даже это событие затмилось в сознании тех, кто постарше, тремя громоносными известиями. Первое: опубликованы трёхсоттысячным тиражом и в один день раскуплены «Сочинения Барона Брамбеуса» Сенковского. Второе: вот-вот появится на прилавках «Чёрная женщина» Греча, наполненный причудливыми видениями роман, над страницами которого проливали слёзы наши прабабки. Третье: <…> фантастические поделки пресловутого Булгарина входят в состав его увесистого однотомника и тоже вскоре станут добычей воротил «чёрного рынка». <…> реабилитация «пресловутой троицы» Булгарин — Греч — Сенковский сродни метафизическому чуду <…>. Когда в 1975 году кандидат филологических наук В. М. Гуминский попытался вставить в молодогвардейский сборник «Взгляд сквозь столетия» булгаринские «Правдоподобные небылицы», последовал окрик с таких административно-командных высот, откуда дважды об одном и том же не предупреждают…

— Юрий Медведев, «…И гений, парадоксов друг», 1990

• см. Абрам Рейтблат, «Видок Фиглярин (История одной литературной репутации)»

	… именно фантазия — сильнейшая сторона творческого дара автора «Правдоподобных небылиц» и других произведений <…>. Изобретений и предсказаний у Булгарина множество.
	— Юрий Медведев, «Братья по человечеству», 1997

Булгарин и Пушкин

	Булг. почитает себе соперником теперь одного Пушкина…
	— Михаил Погодин, письмо С. П. Шевырёву, 28 апреля 1829

… шум, произведённый нашими литераторами-самозванцами, <…> Булгарин и Полевой уже смело восстают против корифеев нашей словесности и ругают Пушкина и Жуковского уже не в бровь, а в глаз, самым наглым образом. <…> Как эти люди ни глупы и ни жалки, но всё-таки они совершенно останавливают всякое движение в нашем ленивом литературном мире, ибо имеют свою партию, составленную из всех тех, которые не умеют порядочно повязать галстуха…

— Алексей Веневитинов, письмо С. П. Шевыреву 6 апреля 1830

	… рука Пушкина тяжела; вспомните Феофилакта Косичкина. Он понизил цену на нравственно-сатирические и исторические романы проказливого Мизинчика….
	— Александр Воейков, «Литературная заметка», 21 апреля 1836

Наиболее зрелые, глубокие и прекраснейшие создания Пушкина были приняты публикою холодно, а критиками — оскорбительно. Некоторые из этих критиков очень удачно воспользовались общим расположением в отношении к Пушкину, чтоб отмстить ему или за его к ним презрение, или за его славу, которая им почему-то не давала покоя, или, наконец, за тяжёлые уроки, которые он проповедал им иногда в лёгких стихах летучих эпиграмм… <…> Не успело ещё войти в свои берега взволнованное утратою поэта чувство общества, как подняла своё жужжание и шипение на страдальческую тень великого злопамятная посредственность, мучимая болью от глубоких царапин, ещё не заживших следов львиных когтей… Она начала, и прямо и косвенно, толковать о поэтических заслугах Пушкина, стараясь унизить их; невпопад и кстати начала сравнивать Пушкина и с Мининым, и с Пожарским, и с Суворовым, вместо того чтоб сравнивать его с поэтами своей родины… Подобные нелепости не заслуживали бы ничего, кроме презрения, как выражение бессильной злобы; но весёлое скакание водовозных существ на могиле, падшего в бою льва возмущает душу, как зрелище неприличное и отвратительное; а наглое бесстыдство низости имеет свойство выводить из терпения достоинство, сильное одною истиною…

— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья первая, май 1843

Булгаринские полемические и клеветнические нападки на Пушкина не имели и не могли иметь такого влияния, какое им приписывалось и приписывается позднейшими исследователями. Прежде всего они были не многочисленны и являлись исключением, а не общим мнением не только «Северной Пчелы», но и самого Булгарина, который наравне с ними высказывался очень сочувственно о Пушкине; далее, они опровергались и общим отношением «Северной Пчелы» к Пушкину, и, наконец, личная их подкладка была слишком очевидна для читателя того времени.

— Пётр Столпянский, «Пушкин и „Северная пчела“»

	В общем Булгарин не травил Пушкина. Он только давал ему руководящие замечания.
	— Виктор Шкловский, «Какую литературу считал настоящей А. Пушкин», 1927

Булгарин и его друзья неспособны были объяснить борьбу Пушкина против него иначе, как возводя её к личным мотивам, к литературному «соперничеству». Эта грубая инсинуация серьёзного опровержения не требует. Для Пушкина дело выходило, конечно, далеко за пределы личных отношений. Нужно было спасать русскую литературу и, прежде всего, русскую прозу, которой грозила опасность зарасти сорняком «булгаринства», — лишь представителем которого, правда наиболее активным, был «Видок Фиглярин» <…>. Булгаринская опасность была главной, но не единственной.

— Василий Гиппиус, «Повести Белкина», 1937

	Степень «принципиальности» булгаринской критики определяется тем, что первые же попытки переговоров между Пушкиным и Гречем о журнальном сотрудничестве — переговоров, в конце концов, безуспешных, — вызвали крутой поворот в оценках Пушкина на страницах «Северной Пчелы».
	— Василий Гиппиус, «Пушкин и борьбе с Булгариным в 1830—31 гг.»

См. также

• Эпиграммы на него в Викитеке