Литературные и журнальные заметки (Белинский)

«Литературные и журнальные заметки» — цикл из 15 полемических статей Виссариона Белинского 1842—46 годов, напечатанных анонимно в «Отечественных записках».

Цитаты

Всем известно, что «Отечественные записки» пользуются честью иметь множество врагов и недоброжелателей. Они были обруганы прежде, чем начали издаваться, лишь только появилась в свет их программа. Этим доказывается только истина, что действительно есть люди, умеющие заранее провидеть чужой успех и смотреть на него, как на своё личное несчастие… <…> Наконец, «Отечественные записки» стали твёрдою ногою. Они расходятся в несравненно большем числе экземпляров, нежели каждый из всех других журналов; их мнения наиболее уважаются публикою; к их беспристрастию и справедливости публика имеет полную доверенность. И не мудрено: всё, что хвалили «Отечественные записки» и что взапуски бранили все другие журналы, — всё то выдержало пробу времени и во мнении всех осталось действительно хорошим; всё, что порицали «Отечественные записки» и что изо всех сил хлопотали поддержать другие журналы, всё то теперь уже признано ничтожным и забыто.

— 1844, т. XXXVI, № 10 (цензурное разрешение 30 сентября), отд. VIII, с. 107

Жизнь — комедия, люди — актёры, и редкие из них так благоразумны, что честь, — с умом и талантом выполнить маленькую или незначительную роль в пьесе, предпочитают бесчестию, — нелепо и бездарно выполнить в ней первую роль… Обратимся к литературным актёрам, о которых заговорили. Им хочется во что бы ни стало быть основателями доктрины; но она не рождается свободно из их головы, подобно Палладе, вышедшей во всеоружии из головы Зевса, хотя голова у них болит не меньше Зевсовой, и они стучат по ней не легче Гефестова молота. Тогда они хватаются за первую нелепость, которая может иметь вид или призрак истины. Если они не в состоянии изобрести новой нелепости, то дают особенный оттенок чужой и силятся основать особую, отдельную секту в сфере этой нелепости. Разумеется, всё это происходит в пределах приятельского кружка, и за эту роль берётся главное лицо в кружке <…>. Кружок рад, что у него есть свой гений, который должен прославить его в веках и преобразовать современную действительность. Надо издавать журнал, без которого пропаганда невозможна. Для журнала нужны деньги. Такие истории случаются только в Германии, где денег, как известно, не только куры не клюют, но и люди мало видят. Во Франции и Англии журналы издаются на акциях, капиталистами, и характер журналов — по большей части политический. В Германии для торговли капиталы бывают, но на журналы, которые, особенно теперь, имеют характер теологический, капиталов там не тратят. И потому гению-реформатору обещают денежное содействие два или три члена кружка, если в него замешаются и богатые люди. Гений принимается за дело; вся работа взваливается на него, особенно черновая; приятели его пишут больше стишки (в Германии до сих пор свирепствует ярость виршеплётства) и только изредка разражаются тощими статейками в прозе. Выходит книжка, две, три, иногда и больше; журнал отличается ультрасвирепостью: все разделяющие его мнение—гении; всякое дрянное стихотворение, перелагающее это мнение на вирши, есть гениальное произведение; зато противников этого мнения журнал объявляет людьми бездарными, глупыми, низкими, спекулянтами, торгашами; всякое произведение, как бы ни было прекрасно и чуждо всякой котерии, беспощадно разругивается уже не за то, что оно противного мнения, аза то только, что оно держится не его (журнала) мнения. А мнение? A force de forger гений-реформатор больше и больше в, нём убеждается, потому что в нём действительно есть жажда убеждения и способность к нему, — словом, есть душа, есть сердце, и со дня на день он приходит в большее и большее свирепство, глубже и глубже впадая в нелепость, которую выдает за мнение; наконец, это мнение делается его idée fixe, и сам он становится решительным мономаном. Искренно, добросовестно, бескорыстно, чисто, свято убеждён он, что спасение мира только в его мысли и что все, кто не разделяет его доктрины, — погибшие люди, а все, кто отвергает, оспаривает её или смеётся над нею, — враги общественного спокойствия, враги человеческого рода, изверги и злодеи… <…> Человек добрый и любящий по натуре, он делается теперь, по своим чувствам, настоящим инквизитором и готов бы был доносить на своих противников, жечь их на кострах… <…> Но публика остаётся равнодушною к «мнению», пожимает плечами и посмеивается над гением-реформатором; подписчиков так мало, что третьей книжки журнала не на что выкупить из типографии… Гений-реформатор обращается к богатым друзьям, которые, если верить их стишкам и статейкам, готовы за «мнение» пожертвовать женою и детьми, жизнию и честью, не только всем своим имением. Но, увы! какое разочарование! Вместо денег ему дают — стихи! Мало этого: на него сыплются упрёки, что он дурно повёл дело, ошибся там, не то сказал здесь и т. д. Бедняку остаётся с горя и отчаяния или удавиться, или — что ещё хуже — начать писать стихи … Журнал падает, переходит в другие руки и с четвёртой книжки начинает толковать уже совсем о другом мнении, а иногда и умирает медленною смертию просто без всякого «мнения».

— «Литературные и журнальные заметки. III. Размышления по поводу некоторых явлений в иностранной журналистике», 1845, т. XL, № 6, отд. VIII, с. 113-4

Сколько уже раз было замечаемо г. Булгарину, что он всегда дружится с мёртвыми и становится приятелем отсутствующих. <…> Слышно, что многие, дорожа дружбой и приязнью г. Булгарина, признаются откровенно, что им мешает подружиться с почтенным автором «Воспоминаний» только жизнь их… А как только они отыдут к праотцам, то он непременно вспомнит, что был им друг и приятель. <…> Сначала Гоголь в глазах г. Булгарина не имел ни искры таланта, но теперь, когда, по уверению его же, г. Булгарина, Гоголь навлёк на себя насмешки французских литераторов, он уже много хорошего признаёт в сочинениях Гоголя. Но всё-таки не может простить ему основания литературной школы, которая всех старых писателей лишила всякой возможности с успехом писать романы, повести и комедии из русской жизни и которую за это г. Булгарин очень основательно прозвал новою натуральною школою, в отличие от старой риторической, или не натуральной, т. е. искусственной, другими словами — ложной школы. Этим он прекрасно оценил новую школу и в то же время отдал справедливость старой; — новой школе ничего не остаётся, как благодарить его за удачно приданный ей эпитет… <…> Как ни порочьте новую школу, а она уже не станет идти раковою походкою и писать по-вашему. Да притом, браня её, вы её прославляете. Все видят, что вы ополчаетесь на неё за её успехи.

— 1846, т. XLV, № 4, отд. VIII, с. 120-3

1842

Так как теперь большая часть наших журналов, за исключением «Отечественных записок», «Библиотеки для чтения» и «Северной пчелы» известна публике только разве по именам, и то из упомянутых известных ей изданий, — то мы и приняли благое намерение, если не сохранить для потомства, то хоть сделать известным для современников редкости и драгоценности, которые, как оазисы в пустыне, попадаются в мало известных периодических изданиях. <…> Наконец «Северная пчела» разразилась грозною статьёю против «Мёртвых душ», о появлении которой она позаботилась объявить назад тому уже с месяц. Судя по времени, в продолжение которого эта знаменитая статья писалась, мы ожидали, что она превзойдёт даже знаменитые статьи той же газеты о седьмой главе «Онегина» Пушкина, о «Юрии Милославском» г. Загоскина и «Басурмане» Лажечникова, <…> в которых помянутые произведения были, что называется, втоптаны в грязь. <…> Вторая нападка рецензента состоит в том, что в поэме Гоголя нет, видите, — содержания!!. <…> рецензент, как заметно по тону и смыслу его статьи, человек прошлого века, и «содержание» смешивает с «сюжетом», идеал же романа видит в бабьих сплетнях и россказнях о разной небывальщине, составляющей сюжет какой-нибудь «Чёрной женщины». <…> Наконец четвёртая и главная нападка рецензента устремлена на промахи против грамматик г. Греча. Здесь рецензент говорит с особенною важностью и убедительностью, как человек, вошедший в свою стихию, где ему и привольно и безопасно. Действительно, язык у Гоголя не отличается мёртвою правильностью, и на него легко нападать грамотеям и корректорам, которые считают язык и слог за одно и то же, не подозревая, что между языком и слогом такое же неизмеримое расстояние, как и между мёртвою, механическою правильностью рисунка бездарного маляра-академика и живым оригинальным стилем гениального живописца. <…> Из всех указанных им примеров «самого неправильного и варварского языка и слога» у Гоголя справедливо осуждено разве одно слово узреть вм. узрен: действительно, великая ошибка со стороны Гоголя, и мы охотно верим, что строгий рецензент никогда бы не сделал подобной, так же как никогда бы не написал «Мёртвых душ». Впрочем, рецензент не всё хулит, кое-что он и хвалит, исполняя таким образом обязанность истинной критики, как её понимали назад тому лет за сорок: сказав вообще, что роман плох, он заметил неприличные выражения, потом грамматические неправильности, затем слегка кое-что похвалил, а в заключение выписал несколько хороших мест, тщательно им выбранных, чтоб тем лучше удружить автору. — XXIII, № 7, отд. VI, с. 51-55

— «Журнальные и литературные заметки»

Одни получают имя патриотов за свои заслуги от общества и истории, <…> другие, не дожидаясь приговора общества, которое часто бывает завистливо, и истории, которая всегда бывает медленна. Другие сами себя провозглашают патриотами, потому что громче других говорят о любви и ревности ко всему отечественному. У нас в литературе теперь особенно много развелось патриотов второго разряда. Между ними даже есть люди, не умеющие без ошибки против языка написать двух строк по-русски, но тем не менее в своей патриотической ревности затевающие преобразование русского слога. Другие, прижавшись за какого-нибудь опытного корректора, кое-как понавострились писать русским складом, за что даже стяжали себе славу «сочинителей» на всех толкучих рынках <…>. Третьи, чтобы сделать для всех яснее свой патриотизм, пишут языком времён Кошихина, примером русских мужиков и баб уличают бог знает в чём Гоголя и французских романистов, которые, разумеется, ничего об этом не знают, а потому и не могут исправиться. Вообще, эти третьи всех интереснее. Россия не сходит с их пера, и, читая их писания, не знаешь, чему больше дивиться: тому ли, что они, подобно мухе Крылова, хлопочут о том, что и без их хлопот хорошо идёт; тому ли, что они пишут для такого класса людей, который, по незнанию грамоты, не может читать их, или, наконец, той наивной скромности, с которою они дают знать, как крепко залегла у них на сердце мысль о благосостоянии всего отечественного… — XXIV, № 9, отд. VI, с. 52

… когда же «Москвитянин» решит нам задачу о самобытном (чуждом Западу) развитии Руси? Вот уже два года, как издаётся он, а кроме фраз и возгласов ничего ещё им не сказано… Правда, он ясно доказал своё незнание Запада; но когда же, когда докажет он нам своё знание Руси <…>?.. Ведь сбор незначительных исторических материалов, которые напечатаны в «Москвитянине» и которым приличнее было бы войти в состав какого-нибудь специального исторического сборника, — ещё не представляет собою решения заданного им самому себе вопроса… Равным образом и письма Пушкина <…> и его шуточный, глубоко иронический разбор трагедии «Марфа Посадница» — также не решают вопроса… — XXV, № 12, отд. VIII, с. 112

1843

… «Северная пчела», <…> все очень хорошо понимают и ваше равнодушие, и ваше презрение к «Отечественным запискам», и то, что вы их совсем не читаете, хотя и знаете наизусть целые статьи из них; все знают, что вы и ведать не хотите о существовании «Отечественных записок», хотя только об них и жужжите <…>. Если с чем-нибудь есть общее у «Ивана Выжигина», так это с сатирическим же романом А. Измайлова: «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества». Хотя этот роман напечатан в 1799 году, но по сатирическому направлению и таланту сочинителя он как раз приходится в родные батюшки «Ивану Выжигину»… — XXVI, № 2, отд. VIII, с. 110-7

Чтоб сказать правду о каком-нибудь поставщике дюжинных драм — для этого не нужно никакой храбрости, и как ни хлопочет «Северная пчела», а из наших отзывов об изделиях драматической «тли» никогда не удастся ей сделать страшного литературного преступления… — XXVII, № 3, отд. VIII, с. 45

… рецензия «Библиотеки для чтения» на издание сочинений Гоголя <…> особенно замечательна тем, что, за исключением немногих умышленно и неумышленно ложных взглядов, выраженных неприлично-бранчивыми фразами, о самих сочинениях почти ничего не сказано, а между тем рецензия довольно длинна. <…> как бы ни старался рецензент уверять нас в своём безвкусии и неведении, — мы поверим ему только наполовину, а другую отнесём к раздражительности глубоко оскорблённого самолюбия, которое сознало, наконец, бедность своего авторского дарования. И, конечно, Гоголь был виною этого сознания <…>. Нет, прошла, давно прошла пора авторского и юмористического гарцования для сочинителей вроде Барона Брамбеуса! — XXVII, № 4, отд. VIII, с. 130-5

В 52 № своём, умолчав о том, что рассердило её в 3-й книжке «Отечественных записок», — «Северная пчела» ни с того, ни с сего, как муха вокруг огня, засуетилась около нашей статьи о Державине и… опалила себе крылья. <…> «Северная пчела» все мелкие придирки повершает формальною выдумкою, как доказательством своего бессилия. <…> Вот до чего дошла эта жалкая газета: она перечитывает старые годы «Отечественных записок», чтобы переиначивать из них фразы и навязывать им нелепости, которых они и не думали говорить!.. — там же

У г. Шевырёва, <…> сего почтенного и достойного аристарха московского, есть странная привычка — о чём бы ни говорил он, придирчиво касаться «Отечественных записок». Это, можно сказать, его мания, его болезнь. <…> Почему же особенно негодует г. Шевырёв на упоминовение имени Лермонтова вместе с именами некоторых наших писателей старой школы? — Потому что Лермонтов рано умер, а те таки довольно пожили на свете и успели написать и напечатать всё, что могли и хотели. <…> Помилуйте: <…> судя по «Горе от ума», нельзя ни определить, ни измерить высоты, на которую мог бы подняться огромный талант (мы не побоимся сказать — даже гений) Грибоедова. <…> зачем же он смотрит чуть-чуть не как на уголовного преступника на всякого, кто хочет иметь свой вкус, независимо от личного вкуса его, г. Шевырёва? Всякое достоинство, всякая сила спокойны — именно потому, что уверены в самих себе: они никому не навязываются, никому не напрашиваются, но, идя своим ровным шагом, не оборачиваются назад, чтоб видеть, кланяются ли им другие. Только раздражительное литературное самолюбие раздувается и пыхтит, чтоб его слушали и с ним соображались, а видя, что его не замечают и идут своею дорогою, кричит «слово и дело!» Здесь кстати заметить, в каком ещё детском состоянии находится русская литература и критика: спорят и кричат о том, зачем так, а не иначе размещены имена писателей, а не рассуждают об истинном значении этих имён. Следя за рядом мыслей г. Шевырёва, мы должны поблагодарить его за повторение некоторых мыслей, впервые высказанных по-русски в нашем журнале <…>. Однако ж мы ещё были бы благодарнее г. Шевырёву, если б он указывал на источники, которыми иногда пользуется в своих статьях и которым он обязан хорошими местами и мыслями своих статей. <…> Неужели Лермонтов мог написать что-нибудь такое, что не стоило бы печати или могло оскорбить вкус публики, явившись в печати? Кроме одного или, много, двух мелких стихотворений, <…> не найдётся ни одного, которое было бы незначительно и не было в тысячу раз лучше лучших стихотворений, например, гг. Языкова, Хомякова и Бенедиктова и tutti quanti — этих вечных предметов критического удивления г. Шевырёва, который когда-то сам писал стишонки немногим разве хуже их?.. — XXIX, № 8, отд. VIII, с. 98-104

— «Литературные и журнальные заметки. Несколько слов „Москвитянину“»

	Кольцов потому и имел наклонность к философско-религиозной думе, что самобытным стремлением своей мощной натуры совершенно оторвался от всякой нравственной связи с простонародьем, среди которого возрос.
	— там же

… в первые минуты появления своего яркая звезда гения Шиллера не могла не показаться многим безнравственною, пока эти многие не пригляделись и не попривыкли к её нестерпимому блеску. На Байрона смотрели, как на чудовище нечестия; теперь на него смотрят, как на страдальца. Было время, когда у нас Пушкина считали безнравственным писателем и боялись давать его читать девушкам и молодым людям: теперь никто не побоится дать его в руки даже детям. — XXX, № 10, отд. VIII, с. 123-6

Для нас нисколько не было удивительно ни то, что г. Рафаил Зотов захотел быть фёльетонистом «Северной пчелы», ни то, что «Пчела» решилась г. Рафаила Зотова взять к себе в фёльетонисты. Однако ж мы думали, что это дело, для пользы и чести обеих сторон, останется в секрете. Оно и было в секрете довольно долго. Над фёльетонами г. Рафаила Зотова читатели сперва смеялись, потом зевали за ними, а наконец вовсе перестали их читать, — как вдруг, в 155 № «Северной пчелы» нынешнего года, великий незнакомец <…> снял с себя маску <…>. Забавнее всего, что г. Рафаил Зотов, в одном из последних нумеров (№ 268) «Северной пчелы», не вытерпел и разразился таким гневом на «Отечественные записки», что невозможно без улыбки сострадания читать его филиппики. Г-н Р. Зотов кричит в ужасе, что <…> «литературный приговор <…> может ободрить и убить дарование» <…> и пр. Но да успокоится почтенный фёльетонист: никакая критика не убьёт его «дарования», по самой простой причине. — XXXI, № 12, отд. VIII, с. 120-8

Времена переходчивы, и жизнь страшно играет людьми: смелых она лишает смелости, высшие взгляды превращает в плоские общие места, людей, которые думали, что за ними не поспевает время, превращает в отсталых и ворчунов, для которых каждая новая мысль есть преступление… — там же

«Северная пчела» вырывает клочками фразы из длинных статей и приписывает им такой смысл, какого они не имели. <…> Есть на сём свете такие господа Половинкины, которые читают только половину книги, половину страницы, половину фразы, едва ли не половину слова, — и из этих половинок сшивают себе целое мнение. Вот таких-то людей и имеет в виду добрая и услужливая газета: она знает, что эти люди, прочитав вырванные ею строки, рассердятся и бросятся читать «Отечественные записки»; тут-то они и пойманы: прочитав, они найдут совсем другое, примирятся с журналом и сделаются постоянными его читателями. Так и следует поступать, если хочешь услужить! <…> Чтоб не пропустить времени подписки на журналы, она теперь удвоивает своё усердие и нарочно громоздит нелепость на нелепости, чтоб только выказать нам свою службу <…>. «Северная пчела» служит нам <…> и тогда, когда восхваляет такие журналы, похвалу которым всякий примет не иначе, как за иронию. Прежде всего она преусердно хвалит самое себя: к этому уже все привыкли, и всякий знает этому цену. Потом <…> «Сын отечества»… — там же