Рецензии Виссариона Белинского на «Репертуар русского театра» и «Пантеон русского и всех европейских театров»

Виссарион Белинский опубликовал в «Отечественных записках» цикл из десяти анонимных рецензий 1840 года и по одной 1841 и 1842 на журналы «Репертуар русского театра» И. П. Песоцкого и «Пантеон русского и всех европейских театров» В. П. Полякова.

Цитаты

	Требования [публики] коротки и ясны: в водевиле ни характеров, ни лиц, ни содержания а только бы куплетцы с двусмысленными остротами, а в драме побольше фраз, объятий и слёз.
	— «Репертуар. Книжка 1 и 2. — Пантеон. Часть I и II»

	… известно, что Шлегель — перекрещенец и потому католических поэтов считает выше всех некатоликов.
	— там же

Фантастическое Шекспира совсем не то, что фантастическое немецкое: <…> при всей своей волшебной обаятельности, оно не улетучивается в какую-то форму без содержания или в какое-то содержание без формы, а является в резко очерченных, в строго определённых формах и образах. Такое тесное и живое слияние (конкреция) подобных противоположностей, каковы — фантастическая неопределённость содержания и художественная определённость формы, возможно только для великих художников, для тех единственно и исключительно истинных жрецов искусства, которые, по своей глубоко художественной натуре, никогда не выходят из сферы творчества и не допускают в неё чуждого ей элемента — отвлечённого мышления (рефлексии). <…> Шекспир, возносясь в превыспреннюю сферу вечных идеалов, низводил их на землю и общее обособлял в индивидуальные, определённые и замкнутые в самих себе явления. Правда, Шекспир крепко держался земли, но, вероятно, потому, что сама земля или так называемый мир земной есть вечная идея, из надзвёздных областей идеальной возможности ставшая особым, в самом себе замкнутым явлением. Идея земного мира не написана на нём, <…> но он весь проникнут насквозь своею идеею; <…> почему и трудно усмотреть его идею <…>. Потому же самому нет ничего труднее, как отличить идею от формы в художественном произведении…

— «Пантеон. № 3»

	… письмо г. Полевого о «Сне в летнюю ночь» <…> отличается тем, что, прочтя его, не составишь себе никакого понятия о Шекспире, не запомнишь ни одной мысли…
	— «Жизнь Вильяма Шекспира, английского поэта и актёра. — Репертуар. Пятая книжка. — Пантеон. Часть II»

Г-н А. Дюма бывает очень несносен с своими дикими претензиями на гениальность и на соперничество с Шекспиром, с которым у него общего столько же, сколько у петуха с орлом: тот и другой — птицы; но, кроме того, он добрый малый и талантливый беллетрист. Самую нелепую сказку умеет он рассказать вам так, что, несмотря на бессмысленность её содержания, натянутость положений и гаэрство эффектов, вы прочтёте её до конца. Он мастер так же слепить и драму, особенно историческую, где содержание и характеры подаёт сама история, и слепить так, что её можно и прочесть от нечего делать, и посмотреть на сцене даже с удовольствием, если её хорошо играют.

— там же

	Желаем от всей души, чтоб неизвестный переводчик «Антония и Клеопатры» не ограничился одним этим опытом, а г. издатель «Репертуара» почаще, как он и обещается, дарил публику такими «приложениями»: благодарность наша к нему за это так будет велика, что мы будем совсем забывать о том, при чём должны являться эти «приложения», и оставим это нечто, называемое «Репертуаром», в покое.
	— «Репертуар. Восьмая и девятая книжки, Приложение № 1. — Пантеон. № 7 и 8-й»

	В № 8 «Пантеона» не без удовольствия можно прочесть рассказ г. Воскресенского «Тринадцатый гость»: <…> это и в самом деле очень забавный очерк мещанских нравов во вкусе Поль де Кока. Что если бы г. Воскресенский, вместо плохих романов, <…> принялся за лёгкие рассказы и, вместо аристократов, рисовал бы нам людей, доступных его наблюдательности!
	— там же

… в десятой книжке «Пантеона» напечатана лучшая оригинальная пьеса, какая только появлялась на сцене в продолжение нынешнего года, — «Петербургские квартиры» самого редактора. Эта пьеса <…> является с своим четвёртым и самым интересным актом: «Квартира журналиста на Козьем болоте». Этот четвёртый акт, не игранный на сцене, <…> — сам по себе есть целая комедия, полная жизни, занимательности и остроумия.

— «Репертуар. Десятая и одиннадцатая книжки. — Пантеон. Книжки девятая и десятая»

Что ж оставалось делать «Репертуару», чтоб спасти себя от конечной гибели, которою грозил ему опасный соперник? — <…> дарить публику хорошими пьесами, в виде приложений. <…> Мало того, что тощие его тетрадки продолжали наполняться по-прежнему невинным вздором, но они стали вдруг запаздывать, отставать. <…> это хроманье на обе ноги было всеми понято, как истощение в силах и средствах… Чтоб поправить расстроенное состояние своего издания, г. Песоцкий пустил в нём хозяйничать разных юношей, которые точат свои перья на тупых куплетцах и полемических ратованиях с людьми, не хотящими замечать ни их писку, ни их существования.

— «Пантеон. № XI»

	При этой двенадцатой книжке «Репертуара» всего интереснее «Несколько слов от издателя». Чего тут нет, и какой тон! Подумаете, что дело идет и в самом деле о литературе и что это говорит литератор! Но интереснее всего <…> то, что с нынешнего года для «Репертуара» выбраны сотрудники уже грамотные и деятельные. Право, это напечатано! (32 стр. 3-ей нумерации).
	— «Репертуар. Двенадцатая книжка. — Пантеон. № 12»]]

Соединение двух названий на заглавном листке одного издания не новость на Руси: так «Сын отечества» и «Северный архив» долго играли, во взаимных объятиях, роль двуутробки; обнявшиеся «Репертуар» и «Пантеон» — вторая, если не ошибаемся, двойчатка в русской литературе: она представляет собою самый разительный пример изменчивости судеб всего подлунного и умилительное зрелище примирившихся врагов, которые, в порыве новой дружбы, сменившей старую вражду, так и хотят задушить друг друга в тесных объятиях… <…> Так и «Репертуар», соединившись с «Пантеоном», изменился и расширился только в заглавном своём листке, сжавшись, однако, в числе листов: всё же прочее осталось в нём по-прежнему, разве с тою разницею, что стало ещё хуже, чем было прежде. <…> О критике «Репертуара» много говорить нечего, кроме того, что здесь набивают руку и вострят своё перо и способности дети, которым страх как хочется поскорее иметь усы и быть литераторами: это заметно и по взглядам, и по понятиям, и по слогу, и по детскому неумению выражаться грамотно и складно…

— «Репертуар русского и Пантеон всех европейских театров на 1842 год»

Репертуар. Книжка 1 и 2. — Пантеон. Часть I

… в состав библиографической хроники «Отечественных записок» <…> не входит и никогда не войдёт обозрение журналов, современных «Отечественным запискам».

О «Репертуаре» много говорить нечего, во-первых, потому, что он успел уже вполне обозначиться в течение прошлого года; <…> во-вторых, потому, что содержание его составляют большею частию водевили домашней работы, т. е. переделки из французских водевилей, переделки, похожие на кушанья, которые при переноске из чужой кухни, где готовились, простыли и разогреваются в своей другими поварами.

«Параша-сибирячка» есть лучшая пьеса г. Полевого, с которою нейдёт ни в какое сравнение ни его «Уголино», ни «Ужасный незнакомец». Она переложена на сцены из такого анекдота, который и сам по себе громко говорит душе и сердцу, и в ней уже одна прекрасная цель — тронуть публику зрелищем торжества дочерней любви — заслуживает уважение и благодарность и искупляет недостатки. — парафраз из его рецензии

Обозрения театров в «Репертуаре» давно уже знамениты отсутствием всякого мнения, удивлением всему и всем, и разве легкими заметками насчёт самых плохоньких, которых, по русской пословице, только ленивый не бьёт, да ещё таким изложением, в котором что ни слово, то и общее место, как бы напрокат взятое из забытых журнальных рецензий о спектаклях. Театральные анекдоты в «Репертуаре» отличаются особенно тем, что, прочтя их, вы никак не угадаете, в чём состоит их острота.

«Пантеон» — аристократ перед «Репертуаром»: он и толще и объёмистее его, он обещает не водевили, но и драмы Шекспира и Кальдерона, не одни игранные на сцене пьесы, но и не игранные.

… «Велизарий», чувствительно эффектная мелодрама в немецком вкусе, местами порядочно переведённая г. Ободовским. <…> в чтении наводит апатическую скуку. Вообще, г. Ободовский принадлежит к числу лучших наших драматических переводчиков, но ему недостаёт уменья выбирать оригиналы для своих переводов. Равным образом, он не мастер и переделывать их, что необходимо с произведениями вроде <…> «Велизария», с которыми, как с произведениями дюжинными, не следовало бы слишком церемониться. — Несравненно выше всех возможных «Велизариев» вторая драматическая пьеса в «Пантеоне» — «Очерки канцелярской жизни и торжество добродетели», драматическая фантазия г. П. М. Не представляя собою целого, в художественном значении, она обнаруживает в авторе большую наблюдательность и заметный талант схватывать черты действительности.

… с некоторого времени, все мнения и воспоминания г. Полевого излагаются не иначе, как в письмах к г. Булгарину. <…> Письма г. Полевого к г. Булгарину, отличающиеся духом миролюбия, непамятозлобия и приязненности, суть важный факт против несправедливости подобного обвинения. Сколько было чернильных войн между этими двумя атлетами нашей литературы, — но мир, благодатный мир восторжествовал! Невозможно не подивиться, от умилённой души и умилённого сердца, всякой умилительной гармонии душ, которая, говоря философским языком, проистекает из родственности субстанций. <…> г. Булгарин издал Горация с своими примечаниями, и кто не помнит, что г. Полевой, по этому случаю, печатно указал г. Булгарину, что он присвоил себе чужую собственность — комментарии г. Ежовского <…>? Боже мой! Что за кровопролитная брань началась! Сколько остроумия, ума, силы, а главное — правды, было потрачено с обеих сторон! Но г. Полевой готовился издавать свою «Историю русского народа», а г. Булгарин — своего «Ивана Выжигина»: единовременное появление этих двух великих творений, из которых одно начало собою живую эру истории, а другое — романа в русской литературе, само собою показало разумную необходимость согласия. Помирились и, в чистой радости примирения, осыпали друг друга всевозможными похвалами и превозносили друг друга до седьмого неба. Г-н Полевой уже бросил историю, не кончив её, потому что его цель была — не написать историю, а только показать, как должно писать историю, и доказать, что великий и бессмертный труд Карамзина — неудовлетворителен; но издания с обеих сторон не прекращались — похвалы и комплименты также, следственно, мир процветал. Но вдруг на горизонте нашей литературы явилось новое великое светило, достойное быть солнцем прекрасной планетной системы, которую образовывала собою литературная связь г. Полевого с г. Булгариным: я говорю об авторе «Фантастических путешествий». Г-н Булгарин не замедлил обнаружить симпатию к новому солнцу и войти в его сферу. Что же касается до г. Полевого — если не могло быть недостатка симпатии к солнцу с его стороны, зато «высший взгляд» на себя решительно воспрепятствовал ему войти в его систему в качестве планеты. Следствием такого дисгармонического положения дел была война.

Замечательнее всего в письме защита Коцебу, которого, говорит г. Полевой, «теперь сбили в грязь и сбросили с высокого пьедестала, на котором он стоял; над ним смеются, и кто ещё смеётся?..». <…> очень хорошо помним, что первый начал нападать на Коцебу г. Полевой в своём «Телеграфе», в котором он преследовал всякий драматический опыт…

Репертуар. Третья книжка

… представьте себе наше изумление: мы увидели — «Гамлета, принца датского, <…> перевод с английского Н. А. Полевого»!.. Пощадите, г. Песоцкий!.. Во-первых, «Гамлет», сей злополучный принц датский, так много пострадавший [от переводов], <…> давно уже известен русской публике и в четвёртом своём страдании: переделка великого создания Шекспира г. Полевым напечатана ещё в 1837 году; во-вторых, странно видеть творение Шекспира, хотя и в арлекинском костюме, в издании, посвящённом изделиям гг. А, В, С и пр. Но главное и важнейшее — ведь «Гамлет» драма, трагедия, а не водевиль… Впрочем, <…> не всё то шекспировское, на чём выставляется его имя: и Шекспир во многом, что выдаётся за принадлежащее ему, не узнал бы своего! Было время уродливых классических трагедий, — и добрый простак Дюсис делал из великих драм Шекспира уродливые классические трагедии. <…> Теперь настало время романтических водевилей, <…> — почему же, следуя духу времени, не делать водевилей из драм Шекспира?.. Но известно, что наши доморощенные водевили даже и не делаются, а переделываются из французских, чрез переложение французских нравов на русские; и потому, если вы хотите делать водевили из драм Шекспира, поступайте и с ними точно так же: сделайте, например, из поэтической датчанки Офелии русскую деву в сарафане <…>. Всего важнее — старайтесь переводить Шекспира как можно водевилънее, т. е. навыворот. <…> В наше время кто не знает всех наук <…> и всех языков, даже санскритского и китайского? По крайней мере, кто не рассуждает о них с важностью, даже не зная порядочно и своего родного и не признавая русского и перерусского слова «теперешний» русским словом? <…> Обратите особенное внимание на письмо Гамлета к Офелии: «О dear Ophelia <…>». Это вы, для большего эффекта, можете перевести по-своему, не соображаясь ни с подлинником, который для вас нем, как рыба, ни даже с французским переводом <…>. Не бойтесь, что какой-нибудь насмешник перепародирует этот перевод так: «Милый Шекспир! Я плохо понимаю тебя, ещё хуже перевожу тебя, но я люблю тебя, очень люблю. Твой навсегда, обожаемый поэт, пока перо держится в руках. Твой переделыватель, водевилист — такой-то».

… статья, под следующим длинным и громким заглавием: «Панорамический взгляд на современное состояние театров в Санкт-Петербурге, или Характеристические очерки театральной публики, драматических артистов и писателей». Г-н сочинитель этой статьи очень хорошо понимает выгоду громких и длинных заглавий вроде самонужнейших, пренаиполезнейших лечебников и самонаипреполезнейших поваренных книг. Что же в этой статье? — Да, собственно-то ничего; <…> но в ней множество курьёзных диковинок, подобных тем, которые именно за своё уродство и сохраняются в банках со спиртом, в кунсткамерах. <…> Но всего курьёзнее отзывы и суждения сочинителя репертуарной статьи о наших драматических писателях. <…> выше всех их ставит талант — г. Н. Полевого!.. О тех он говорит по несколько строк, сему посвящает несколько столбцов. <…> укажем на «репертуарную» тактику унижения истинных талантов через возвышение жалкой посредственности <…>. «Ревизор» имел чрезвычайный успех <…>. Всё это ещё внешние доказательства достоинства «Ревизора»; но для водевильной и «репертуарной» публики только и существуют, что внешние доказательства, — и потому суждение сочинителя статьи могло бы показаться диким даже и для тех, для кого оно написано;..

Между современными русскими журналами один (не будем называть его) отличается удивительною пустотою, сухостию и безжизненностию своих «литературных очерков», которые он смело выдаёт за «критики» — вероятно, для того, чтоб отделаться от составления статей по отделу «Критики», требующих и сведений, и труда, которые могут считаться делом ненужным для «очерков». Все эти «очерки» поются на один и тот же лад и отличаются элегическою унылостию разочарованных юношей двадцатых годов настоящего столетия, — юношей, уж очень состарившихся для 1840 года. В них на один и тот же тон распевается одна и та же мысль, — что теперь всё не так, как было, и в современной литературе видна одна посредственность. Сначала мы от чистого сердца смеялись над этими прозаическими элегиями разочарованного самолюбия, но теперь видим, что унылый старичок не совсем неправ. В самом деле, что представляет, например, современная журналистика? — «Библиотека для чтения» в какой-то апатии вяло дошучивает на старый лад старые же остроты, наполняется какими-то дикими статьями о произведениях живописи и скульптуры и о музыкальных концертах; «Литературная летопись» её уже не превышает трёх страничек — тоща, суха, шутки приторны; отстаёт книжками и быстро клонится к желанному покою. Поневоле воскликнешь: «Конец концов!» — «Сын отечества» пока ещё держится только своими ежегодными переодеваниями из одной обёртки в другую да тем, что или сожмется в двенадцать, или разлетится на двадцать четыре книжки. Этим он думает выиграть в аккуратности выхода, но — увы! — когда у добрых людей настает январь нового года, у него всё тянется ещё хвост старого, и прошлогодний журнал остаётся без хвоста! <…> О внутреннем улучшении он уже не хлопочет: сам видит, что и стар стал и немощен. И в молодые-то свои годы он был не из бойких, а теперь уж и добрые люди на нём не взыскивают и терпят старика, к которому привыкли в продолжение почти тридцати лет. Старики и читают старика: им любо, когда он с старческою ворчливостию побранивает всё новое да похваливает доброе старое время. <…> Потом «Современник», — но это больше альманах, чем журнал: он не держит голоса на арене современной литературы, не желая иметь с нею никакого дела. И хорошо поступает! Правда, в своих кратких, но чрезвычайно характеристических отзывах о новых произведениях поделом пренебрегаемой им современной литературы, он подаёт голос, но этот голос доходит не до публики, а до сердца только некоторых из его журнальных собратий. — И странное дело! — он говорит тихо, скромно, прилично, без всякой, по-видимому, резкости, а между тем ужасно сердит некоторых из своих журнальных собратий: он даже и не упоминает о них, как бы не замечает их существования, а они разбирают по слову каждую его строку и за каждую сердятся, как за личную обиду… <…> В Москве, которая так недавно гордилась перед Петербургом и количеством и достоинством своих журналов, теперь страшное запустение. Медленно умирал в ней «Наблюдатель», как вдруг, весною 1838 года, вздумал ожить, — и вот поюнел и позеленел, и заговорил живым языком, восторженною речью, словом, расходился, как рьяный немецкий студент. Но добрый и пылкий юноша не понял великой истины, что чувство чувством, мысль мыслью, талант талантом, а опытность и осторожность своим чередом. С первой же книжки начал он сыпать новыми идеями и новыми словами, не догадавшись, что не годится так вдруг и неосторожно будить заспавшихся эпименидов, вместо того, чтобы сначала понемногу их расталкивать. Тщетно представлял он и изящную прозу, и изящные стихотворения, и новые идеи: публика видела одни новые, непонятные для неё слова да неаккуратность в выходе книжек, — и бедный юноша не хотел умирать медленною смертию, по-филистерски, … посреди детей, Плаксивых баб и лекарей, но скоропостижно исчез и пропал без вести… <…> И вот на тусклом небосклоне московской журналистики снова ожила бледная красавица «Галатея». Но, боже мой! Что это за оживление! Лучше бы ей и не родиться на свет! Ланиты бледные, очи впалые, в одежде бедность и неприятный беспорядок, гризеточный фартук не чист… Да! Хороша журналистика! И после этого можно ли требовать от нас (как требуют некоторые из наших читателей), кроме библиографических обзоров, ещё «обзоров русской журналистики»?

Вот что мы видим в нашем журнале: только в «Отечественных записках» ещё раздаются песни старых корифеев нашей литературы, только в них встречаются имена Жуковского, кн. Вяземского, кн. Одоевского, Баратынского и других; только «Отечественные записки» представляют публике произведения молодых, ярких талантов; <…> только в «Отечественных записках» видно живое стремление к мысли, к идее, живая любовь к истине, живое участие к судьбе русской литературы и гордое отчуждение от всякого рода нелитературных интересов; в «Отечественных записках», как в последнем убежище, сомкнулось всё, в чём есть жизнь, движение, талант; наконец, только «Отечественные записки» и бодры и молоды, выходят в срок с точностию хронометра и навлекают на себя упрёки разве в излишней полноте и объёмистости. О промахах и недостатках говорить нечего: где их нет и какое человеческое дело их чуждо? Лишь бы доброе начало их перевешивало! <…> если бы ещё не «Отечественные записки», то современная русская литература действительно представляла бы собою апотеоз жалкой посредственности.

… Пушкин такой был мастер <писать эпиграммы>, что и чужие хорошие эпиграммы приписывались ему <…>. Что ни печаталось превосходного в этом роде в «Литературной газете» барона Дельвига, если не было подписано имени автора, всегда публикою приписывалось Пушкину.

Репертуар. Шестая и седьмая книжки. — Пантеон. № 5 и 6

«Галатея» отстала несколькими десятками книжек, что, разумеется, для публики нисколько не досадно, потому что публике ничего не известно о существовании «Галатеи».

Право на снисхождение и позорную пощаду, по нашему мнению, имеет только золотая посредственность, а не истинный талант.

Переводить Гофмана великое дело, а особенно переводить его «Дона Жуана», который по своему содержанию есть критика на Моцартова «Дона Жуана», а по форме — сам великое художественное произведение. Переводить подобные произведения — то же, что держать в руках бабочку: того и гляди, что сотрёшь или сдуешь радужную пыль с её роскошных крылышек.