Французский романтизм

Французский романтизм, «неистовый (frénétique) романтизм» в литературе к 1820-м годам окончательно сменил классицизм. Среди романтиков в 1830-е существовало литературное объединение Юная Франция (Jeunes-France), российские критики и власти интерпретировали его расширительно и считали аморально-радикальным.

Цитаты

Французская поэзия является самой классической из всех современных поэзий и вместе с тем единственной, которая далека от народа. <…> Романтическая литература является единственной, которая ещё может совершенствоваться, так как, будучи связана с нашей родной землёй, только она может расти и возрождаться; она выражает нашу религию; она напоминает нашу историю; её происхождение древнее, но не античное.

— Анна де Сталь, «О Германии», 1810

… принцип романтической поэзии, принятый в данной литературной среде и характерно проявившийся в гражданской поэзии: принцип слов-отзвуков, мотивов и отдельных признаков стиля, за которыми, а не в которых возникал знакомый уже комплекс эмоций и представлений. При такой системе стиля достаточно было немногих специфических нот, чтобы вся симфония прозвучала в воображении читателя. Между тем, привычные черты классицизма уже не воспринимались остро; они были постоянным сопровождающим условием сцены, и их можно было как бы не замечать; они выносились за скобки, являлись неизменным фоном всякой трагедии, и на этом, ставшем уже бесцветным, фоне тем ярче выступали хотя бы легким абрисом нанесённые черты новой образности…

— Григорий Гуковский, «Пушкин и поэтика русского романтизма», 1940

1830-е

Континентальная система, запиравшая Европу от Англии, рухнула вместе с Наполеоном и в литературном отношении. По закону равновесия гидростатики, английская и немецкая мысленность пролились во Францию, как скоро опал вихорь, мешавший им прийти в уровень. Бурун от этого тройственного борения был страшный, потому что под именем романтизма и классицизма там сражались политические и религиозные партии.

— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем» Н. Полевого, 1833

Вальтер-Скотт вскружил головы молодым писателям, и неприметно приготовил публику к чудовищной манерности. Он-то вывел на сцену, под защитою всей прелести своего повествовательного дара палачей, цыган, жидов; он открыл европейской публике отвратительную поэзию виселиц, эшафотов, казней, резни, пьяных сборищ и диких страстей. Правда, все эти насильственные и противословесные средства потрясения чувств читателя были у него искусно разбросаны и скрыты под великобританскою чинностью в бесчисленных томах его романов, но иногда являлись и в довольно полном комплекте; и, с изданием его Квинтина Дурварда, можно сказать, пробил на земле первый час Неистовой словесности. Молодые писатели, в пылкости своего удивления к его таланту и производимому им впечатлению, возмечтали, что, собрав все ужасы в одну книгу, сжав их ещё плотнее, разнообразя их ещё более, <…> они перещеголяют авторскую его знаменитость, сделаются двойными, тройными Скоттами, — и пошла потеха! <…> Дух нынешней Французской школы есть не что иное, как весь нечистый сок, выжатый в судорожном порыве восхищения из исторических романов Вальтера-Скотта на молодые воспалённые мозги, но выжатый отдельно, без выжатия из них красот всякого рода; <…> экстракт Вальтер-Скоттизма, приправленный философиею буйных молодых голов. Такова история образования нынешнего вкуса, — история того, что называют обновлением словесности: оно состоит всё в подражательстве, дошедшем до последних логических следствий взятого в подражание начала.

— Осип Сенковский, рецензия на «Мазепу» Ф. Булгарина, февраль 1834

• см. Осип Сенковский, «Брамбеус и юная словесность», апрель 1834

• см. Николай Надеждин, «Здравый смысл и Барон Брамбеус» (статья I), апрель 1834 — от слов «Ещё до появления» до «умирающего льва» и от «Что касается до нарушения» до «проклятые деньги»

	Французские романтики версификацией щеголяют, блеском её стараются по крайней мере помрачить своих классиков…
	— Павел Катенин, письмо А. С. Пушкину 16 мая 1835

В старой Европе ужасы конца XVIII столетия отозвались в нынешней литературе по той же причине, почему идиллическая и жеманная поэзия прежнего времени отозвалась в век терроризма. (Известно, что Робеспьер и компания писали нежные мадригалы.) Так должно быть по естественному порядку вещей, ибо литература, вопреки общепринятому мнению, есть всегда выражение прошедшего; для многих из нынешних европейских сочинителей эти ужасы суть воспоминания детства, а воспоминания детства всегда сильно действуют на сочинителя и невольно проникают во все его произведения; оттого многие из этих господ углубились в грустные исключения из общей жизни человечества <…>. Наши романисты не заметили этого хода нервической горячки; в фанатизме подражания не усомнились схватиться за это средство для поддержания благосклонности публики, сколько было возможно, и нельзя без смеха читать, как некоторые из этих господ, нападая без милосердия на французских романистов, без милосердия же стараются перенять их нелепый выбор предметов, напыщенный, натянутый слог и даже самую неблагопристойность, всё по мере возможности.

— Владимир Одоевский, «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе», июль 1835

	Для Франции, для народов, отуманенных гибельною для человечества новейшею философиею, огрубелых в кровавых явлениях революций и упавших в омут душевного и умственного разврата, самые отвратительнейшие зрелища <…> не кажутся им таковыми; самые разрушительнейшие мысли для них не столь заразительны; ибо они давно ознакомились и, так сказать, срослись с ними в ужасах революций.
	— Михаил Лобанов, речь «Мнение о духе словесности, как иностранной, так и отечественной», 18 января 1836

В литературе всей Европы распространился беспокойный, волнующийся вкус. Являлись опрометчивые, бессвязные, младенческие творения, но часто восторженные, пламенные — следствие политических волнений той страны, где рождались. Странная, мятежная как комета, неорганизованная как она, эта литература волновала Европу, быстро облетела все углы читающего мира. <…> Французскую литературу одни приняли с детским энтузиазмом, утверждали, что модные писатели проникнули тайны сердца человеческого, дотоле сокровенные для Сервантеса, для Шекспира… другие безотчётно поносили её, а между тем сами писали во вкусе той же школы ещё с большими несообразностями.

— Николай Гоголь, «О движении журнальной литературы, в 1834 и 1835 году», март 1836

Виссарион Белинский

	… нелепого романтизма, под которым разумели эманципацию от ложных законов, забыв, что он должен был состоять в согласии с вечными законами творящего духа. Странное дело! Об этом романтизме толковали и спорили и в Германии и в Англии, но он там не сделал никакого вреда. Вероятно, потому, что его там понимали настоящим образом.
	— «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя», апрель 1836

• см. «Краткая история Франции до Французской революции. Сочинение Мишле», май 1838 — цитату от слов «Во Франции, после революции…»

Идеальные и неистовые похожи на знаменитого ламанчского витязя: он вечно бил невпопад, принимая мельницы за великанов, а бараньи стада за армии; а они, думая изображать жизнь и людей, словом, действительность, изображают какой-то чудовищный призрак, созданный их болезненным и расстроенным воображением; думая осуждать и чернить прекрасный божий мир, чернят самих себя и, колотя по жизни, получают шишки на свой собственный лоб.

— рецензия на романы П. де Кока и повести Э. Сю, август 1838

	Медицинские сочинения принадлежат к разряду тех книг, которыми особенно и преимущественно должны пользоваться мы от французской литературы. Сто лучших романов и тысяча лучших повестей юной французской литературы не стоят одной такой книги!
	— рецензия на «Собрание рецептов парижских городских больниц», октябрь 1839

… буйное безумие, которое, обоготворив неистовство животных страстей, выдаёт, подобно Гюго, Дюма, Эжену Сю, мясничество за трагедию и роман, а клеветы на человеческую натуру за изображение настоящего века и современного общества. <…> Искусство есть воспроизведение действительности <…>. Произведения неистовой французской литературы не потому безнравственны, что представляют отвратительные картины прелюбодеяния, кровосмешения, отцеубийства и сыноубийства; но потому, что они с особенною любовию останавливаются на этих картинах и, отвлекая от полноты и целости жизни только эти её стороны, действительно ей принадлежащие, исключительно выбирают их.

— «Менцель, критик Гёте», январь 1840

[Литераторы] так называемой романтической школы <…> возникли и преходят на наших глазах и готовятся к смене; но как ещё недавно ярка была их слава, как велико было их влияние? И что же они? что такое «Последний день осуждённого к смерти», «Мёртвый осёл и гильотинированная женщина»? что такое кровавые нелепости Александра Дюма?— Протест человека против общества, апелляция человеческой личности на общество, поданная ею этому же самому обществу.

— «Русская литература в 1840 году», декабрь

… романтизм был так бесплоден и у французов, у которых он также был переходным моментом и не чём-нибудь положительным, а только реакциею псевдоклассицизму. В самом деле, что прочного, великого, векового и бессмертного произвели эти мнимо-гениальные представители юной Франции? Люди они были, действительно, с блестящими дарованиями; в их произведениях много блёсток ума, живости, увлечения: но эти лёгкие и скороспелые произведения были литературные подснежники, пророчившие весну, а не пышные, благоуханные розы роскошного мая. Минута родила их — с минутой и исчезли они, и кто теперь взглянет на эти увядшие, высохшие и выдохшиеся цветы, кто питается ими, кроме тех, кому сама природа назначила в пищу сено?.. <…> Они так шумели, так силились выдать себя за титанов, осаждающих Зевеса на его неприступном Олимпе! Все думали, что они поворотят землю на её оси; а вышло, что они — просто маленькие-великие люди, добрые ребята, которые очень довольны жизнию, когда у них есть деньги, и которые, ещё до гроба, пережили и свою славу, и свои творения, и, не дожив до старости, дожили до равнодушия и презрения той толпы, которая некогда видела в них своих идолов… А кто пережил cвои творения и свою славу, тот не великий писатель: велико только то, что переходит в потомство…

— «Русская литература в 1842 году», декабрь

	Наша романтическая критика думала видеть романтиков во всех новых французских писателях, не рассмотрев в их направлении чисто отрицательного и чисто общественного и потому уже нисколько не романтического характера.
	— «Русская литература в 1844 году», декабрь

По мере ознакомления Франции с европейскими литературами, которых она прежде с гордым невежеством не хотела знать, её собственная литература подверглась влиянию всех других литератур, преимущественно английской, и отчасти даже немецкой. В романе особенно отразилось двойственное влияние Вальтера Скотта и Байрона. Тогда-то возникла так называемая «неистовая школа», любившая изображать ад душевных и физических страданий человека. Все страсти, все злодейства, варварства, пороки, пытки, муки — были пущены в дело. Демонические натуры a la Byron дюжинами рисовались в качестве героев новых произведений. Это было ложно и натянуто, потому что эти страшные Байроны в сущности были предобрые и даже весёлые ребята; но всё это было не без смысла, не без таланта, не без достоинства, хотя и временного только. Французы всегда умеют остаться французами, под чьими бы и под сколькими бы влияниями ни находились они. И потому эти «разочарованные» романы никогда не брались ни за отвлечённые, ни за фантастические идеи, но всегда имели в виду общество, и если, с одной стороны, страшно лгали на него, то, с другой, иногда и говорили правду, а главное — подняли важные общественные вопросы…

— «Тереза Дюнойе…», февраль 1847

Александр Пушкин

Наши критики не согласились ещё в ясном различии между родами классическим и романтическим. Сбивчивым понятием о сём предмете обязаны мы французским журналистам, которые обыкновенно относят к романтизму всё, что им кажется ознаменованным печатью мечтательности и германского идеологизма или основанным на предрассудках и преданиях простонародных: определение самое неточное. Стихотворение может являть все сии признаки, а между тем принадлежать к роду классическому. Если вместо формы стихотворения будем брать за основание только дух, в котором оно писано, то никогда не выпутаемся из определений. <…> Какие же роды стихотворения должны отнестись к поэзии романтической? Те, которые не были известны древним, и те, в коих прежние формы изменились или заменены другими. <…> Поэзия проснулась под небом полуденной Франции <…>. Трубадуры играли рифмою, изобретали для неё всевозможные изменения стихов, придумывали самые затруднительные формы <…>. От сего произошла необходимая натяжка выражения, какое-то жеманство, вовсе неизвестное древним; мелочное остроумие заменило чувство, которое не может выражаться триолетами. Мы находим несчастные сии следы в величайших гениях новейших времён. Но ум не может довольствоваться одними игрушками гармонии, воображение требует картин и рассказов. Трубадуры обратились к новым источникам вдохновения <…>. Два обстоятельства имели решительное действие на дух европейской поэзии: нашествие мавров и крестовые походы. <…> Таково было смиренное начало романтической поэзии. Если бы она остановилась на сих опытах, то строгие приговоры французских критиков были бы справедливы, но отрасли её быстро и пышно процвели, и она является нам соперницею древней музы. <…> Во Франции просвещение застало поэзию в ребячестве, без всякого направления, безо всякой силы. Образованные умы века Людовика XIV справедливо презрели её ничтожность и обратили её к древним образцам.

— «О поэзии классической и романтической», 1825

	Век романтизма не настал ещё для Франции <…>. Все сборники новых стихов, именуемых романтическими, — позор для французской литературы. <…> первый гений в отечестве Расина и Буало — ударится в такую бешеную свободу, в такой литературный карбонаризм — что что́ твои немцы — а покамест поэзии во Франции менее, чем у нас.
	2-е предложение: Tous le recueils de poésies nouvelles dites Romantiques sont la honte de la littérature française.
	— письмо Петру Вяземскому 5 июля 1825

	Французские критики имеют своё понятие об романтизме. Они относят к нему все произведения, носящие на себе печать уныния или мечтательности. Иные даже называют романтизмом неологизм и ошибки грамматические.
	— <Французские критики имеют…>, [1830]

	… романтическая школа французских писателей <…> сама полагает слишком большую важность в форме стиха, в цезуре, в рифме, в употреблении некоторых старинных слов, некоторых старинных оборотов и т. п.. <…> Как можно вечно рифмовать для глаза, а не для слуха?
	— «Vie, poesies et pensees de Joseph Delorme (Жизнь, стихотворения и мысли Иосифа Делорма)…», 1831

В словесности французской совершилась своя революция, чуждая политическому перевороту, ниспровергшему старинную монархию Людовика XIV. В самое мрачное время революции литература производила приторные, сентиментальные, нравоучительные книжки. Литературные чудовища начали появляться уже в последние времена кроткого и благочестивого Восстановления (Restauration). Начало сему явлению должно искать в самой литературе. — вопреки вышеуказанному мнению Гоголя, на которое сослался

— «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной», 1836