Сергей Семёнович Уваров

Серге́й Семёнович Ува́ров (25 августа (5 сентября) 1786 — 4 (16) сентября 1855) — русский антиковед и государственный деятель, министр народного просвещения (1833—1849). Граф с 1846 года, президент Академии наук (1818—1855), действительный член Российской академии (с 1831). Наиболее известен как создатель идеологии официальной народности.

Сергей Уваров

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

У древних <…> каждая небольшая пьеса, размером элегическим писанная (т. е. гекзаметром и пентаметром), называлась эпиграммою. Ей всё служит предметом: она то поучает, то шутит и почти всегда дышит любовию. Часто она не что иное, как мгновенная мысль или быстрое чувство, рождённое красотами природы или памятниками художества. Иногда греческая эпиграмма полна и совершенна; иногда небрежна и не кончена — как звук, вдали исчезающий. Она почти никогда не заключается разительною, острою мыслию и, чем древнее, тем проще. Этот род поэзии украшал и пиры и гробницы. <…> Истинный Протей, она принимает все виды; и когда мы к её пленительной живости прибавим неизъяснимую прелесть совершеннейшего языка в мире, языка, обработанного превосходнейшими писателями, тогда только можем иметь понятие ясное и точное, с каким восхищением, с какою радостию любитель древности перечитывает греческую антологию.

— «О греческой антологии», 1820

По воспоминаниям современников

Дневник Александра Никитенко

Министр долго говорил о Полевом, доказывая необходимость запрещения его журнала. — Это проводник революции, он уже несколько лет систематически распространяет разрушительные правила. Он не любит России. Я давно уже наблюдаю за ним; но мне не хотелось вдруг принять решительных мер. Я лично советовал ему в Москве укротиться и доказывал ему, что наши аристократы не так глупы, как он думает. После был сделан ему официальный выговор: это не помогло. Я сначала думал предать его суду: это погубило бы его. Надо было отнять у него право говорить с публикою — это правительство всегда властно сделать, и притом на основаниях вполне юридических, ибо в правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять когда хочет. Впрочем, известно, что у нас есть партия, жаждущая революции. Декабристы не истреблены: Полевой хотел быть органом их. Но да знают они, что найдут всегда против себя твёрдые меры в кабинете государя и его министров. С Гречем или Сенковским я поступил бы иначе; они трусы; им стоит погрозить гауптвахтою, и они смирятся. Но Полевой — я знаю его: это фанатик. Он готов претерпеть все за идею. Для него нужны решительные меры. Московская цензура была непростительно слаба. — 9 апреля 1834

Мы, то есть люди девятнадцатого века, в затруднительном положении: мы живём среди бурь и волнений политических. Народы изменяют свой быт, обновляются, волнуются, идут вперёд. Никто здесь не может предписывать своих законов. Но Россия ещё юна, девственна и не должна вкусить, по крайней мере теперь ещё, сих кровавых тревог. Надобно продлить её юность и тем временем воспитать её. Вот моя политическая система. Я знаю, что хотят наши либералы, наши журналисты и их клевреты: Греч, Полевой, Сенковский и проч. Но им не удастся бросить своих семян на ниву, на которой я сею и которой я состою стражем <…>. Моё дело не только блюсти за просвещением, но и блюсти за духом поколения. Если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно. Вот моя теория; я надеюсь, что это исполню. Я имею на то добрую волю и политические средства. Я знаю, что против меня кричат: я не слушаю этих криков. Пусть называют меня обскурантом: государственный человек должен стоять выше толпы. <…> Я имею такое повеление государя, которым могу в одно мгновение обратить [Греча] в ничто. Вообще эти господа не знают, кажется, в каких они тисках и что я многое смягчаю ещё в том, что они считают жестоким. — 8 августа 1835

Об Уварове

Муз благодатных славный любимец, владеющий лирой, Даром языков и грифелем Клии, Уваров! постыдно Великолепный российский язык, сладкозвучный и гибкий, Сделать рабом французской поэзии жалкой, нескладной, Рифмой одной отличенной от прозы. Не нам пресмыкаться! Льзя ль позабыть, что законные мы наследники греков? <…> Ты, испытательно вникнув В стопосложение греков, римлян, славян и германцев, Первый ясно увидел несовершенство, и вместе Способ исправить наш героический стих, подражая Умным германцам, сбросившим иго рифмы гремушки, Освободившим слух свой от стука ямбов тяжёлых.

— Александр Воейков, «Послание к С. С. Уварову», 1818

Я решился <…> набросать мои мысли и план преподавания на бумагу. Если бы Уваров был из тех, каких не мало у нас на первых местах, я бы не решился просить и представлять ему мои мысли. <…> Но Уваров собаку съел. Я понял его ещё более по тем беглым, исполненным ума замечаниям и глубоким мыслям во взгляде на жизнь Гетте. Не говорю уже о мыслях его по случаю экзаметров, где столько философического познания языка и ума быстрого. — Я уверен, что у нас он более сделает, нежели Гизо во Франции.

— Николай Гоголь, письмо Александру Пушкину 23 декабря 1833

	В публике очень бранят моего Пугачёва <…>. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комитетом. <…> Кстати об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен.
	— Александр Пушкин, дневник, февраль 1835

• см. Александр Пушкин, «На выздоровление Лукулла», ноябрь 1835

	Роскошно и светло горит Теперь кристалл сей гранью чудной, Когда, алмазами обвит, Сверкает искрой изумрудной; Невольно взор к нему летит, Пленяет всех Уваровит. И сей кристалл напомнит вам Того, кто не искал хвалений, Парил умом во след векам, Вскач встал на первые ступени; Чья жаждой знаний билась грудь, Чей полон славы дольний путь.:444
	— Дмитрий Ознобишин, «Уваровит», 1839

	Изо всех наших государственных людей только разве двое имеют несколько русскую фибру: Уваров и Блудов. Но, по несчастию, оба бесхарактерны, слишком суетны и легкомысленны, то есть пустомысленны. Прочие не знают России, не любят её…
	— Пётр Вяземский, записная книжка, 1844 (после 1 октября)

Уваров торжествует и, говорят, пишет проект, чтобы всю литературу [нашу] и все кабаки отдать на откуп Погодину. <…> Чего не выдумает праздный народ о великом человеке? Правда ли, наконец, что Погодин будто бы водил к Уварову мальчиков, отличающихся остротою ума и тупостию [?], — о чём глухо было писано в «Журнале Министерства народного просвещения» и что поставлено Погодину за услугу русскому просвещению…

— Виссарион Белинский, письмо Н. X. Кетчеру 3 августа 1841

	Убийцы Пушкина — Бенкендорф, кн. Белосельская и Уваров.
	— Алексей Суворин со слов П. А. Ефремова

Второй «знаменитый» путешественник был тоже в некотором смысле «Промифей наших дней», только что он свет крал не у Юпитера, а у людей. Этот Промифей, воспетый не Глинкою, а самим Пушкиным в послании к Лукуллу, был министр народного просвещения С. С. (ещё (136) не граф) Уваров. Он удивлял нас своим многоязычием и разнообразием всякой всячины, которую знал; настоящий сиделец за прилавком просвещения, он берёг в памяти образчики всех наук, их казовые концы или, лучше, начала. При Александре он писал либеральные брошюрки по-французски, потом переписывался с Гёте по-немецки о греческих предметах. Сделавшись министром, он толковал о славянской поэзии IV столетия, на что Каченовский ему заметил, что тогда впору было с медведями сражаться нашим праотцам, а не то, что песнопеть о самофракийских богах и самодержавном милосердии. Вроде патента он носил в кармане письмо от Гёте, в котором Гёте ему сделал прекурьёзный комплимент, говоря: «Напрасно извиняетесь вы в вашем слоге: вы достигли до того, до чего я не мог достигнуть, — вы забыли немецкую грамматику». Вот этот-то действительный тайный Пик де ла Мирандоль завел нового рода испытания. Он велел отобрать лучших студентов для того, чтоб каждый из них прочел по лекции из своих предметов вместо профессора. Деканы, разумеется, выбрали самых бойких. Лекции эти продолжались целую неделю. Студенты должны были приготовляться на все темы своего курса, декан вынимал билет и имя. Уваров созвал всю московскую знать. Архимандриты и сенаторы, генерал-губернатор и Ив. Ив. Дмитриев — все были налицо.:127

— Александр Герцен, «Былое и думы» (часть первая), 1864

	Уваров написал французские стихи о выгодах умереть в молодости, и все их переписывали и читали друг другу. Дамы плакали, читая эти стихи: выгоды казались им неоспоримыми. Дашков напечатал статью о самоубийстве, благородно опровергая друга. Они пламенно хотели умереть и быстро продвигались по службе.
	— Юрий Тынянов, «Пушкин», 1935

Дневник Александра Никитенко

У нас новый товарищ министра народного просвещения, Сергей Семёнович Уваров. <…> Он долго толковал со мной о политической экономии и о словесности. <…> Уваров человек образованный по-европейски; он мыслит благородно и как прилично государственному человеку; говорит убедительно и приятно. Имеет познания, и в некоторых предметах даже обширные. Физиономия его выразительна. Он давно слывёт за человека просвещённого. С помощью его в университете принята и приводится в исполнение «система очищения», то есть увольнения неспособных профессоров. — 14 мая 1832

Министр сделал представление государю о необходимости дополнить и изменить цензурный устав. В нём будто дано мало средств для обуздывания литераторов, особенно журналистов, <…> а министр сам имеет мало возможности делать что-нибудь решительное. Очевидно, Уваров хотел расширить свою власть. Говорят, он просил, чтобы ему было предоставлено право немедленно прекращать журналы, как скоро в них найдётся что-нибудь бранное. Государь отвечал, что цензурный устав достаточен… — 16 декабря 1843

Неожиданная нелепая мера министра народного просвещения. В цензурном комитете получена от него бумага, в которой он объявляет, что «действительно нашёл в журналах статьи, где под видом философских и литературных исследований распространяются вредные идеи», и потому он предписывает цензорам «быть как можно строже». Повторяется также приказание бдительнее смотреть за переводами французских повестей и романов. <…> Министр сказал князю, что «хочет», чтобы, наконец, русская литература прекратилась. Тогда по крайней мере будет что-нибудь определённое, а главное, говорил он, «я буду спать спокойно». Министр объявил также, что он будет карать цензоров беспощадно. — 21 декабря 1843