Рецензия Осипа Сенковского на «Мазепу» Булгарина
«Мазепа», сочинение Фаддея Булгарина» — рецензия Осипа Сенковского на этот роман, написанная в феврале 1834 года[1]. Рассуждения об историческом романе и Вальтере Скотте вызвали многочисленные возражения[2], например, в конце 1-й статьи «Здравый смысл и Барон Брамбеус» Н. И. Надеждина.
Цитаты
правитьТак утверждают многие <…> из наших собратий: <…> у нас нет литературы! Что же такое значат 12 000 званий русских книг в каталоге нашей книжной торговли? Это, верно, 12 000 голландских сельдей! Мы так вежливы к другим народам, что говорим и пишем всякий день: литература санскритская, литература испанская, скандинавская, турецкая, персидская, татарская, даже литература монгольская, <…> а когда взглянем на наши 12 000 сочинений, то с уничижением, со стыдом, потупя глаза и покраснев, как раки в кастрюле, произносим: у нас нет литературы!….. <…> |
Успокойтесь; примиритесь с настоящим порядком вещей в русской литературе, и ободритесь духом: это порядок всего литературного мира. Везде валятся градом на словесность несправедливые, поверхностные, резкие и неприличные критики, и везде, <…> чаще или реже проявляются разборы, блестящие умом, чувством, знанием дела, <…> вдруг подвигающие вперёд вкус и словесность. <…> Хорошая литературная критика не есть ремесло, которому можно выучиться, ни система, которую можно привесть в исполнение: это личное дарование. <…> |
… в моём мнении доказательство литературной независимости редакторов этого журнала, в которой многие благоволили сомневаться <…>. На почин, беру Мазепу, роман, изданный самим хозяином «Библиотеки для чтения», сочинённый моим приятелем. |
Один умный человек, одарённый необыкновенно сильным дарованием и ещё сильнейшею страстию изумлять людей, стал писать стихи новым, необычайным размером, и увлёк за собою толпы подражателей. Он не имел истинного поэтического гения, и подражатели легко под него подделались. Видя упадок своей стихотворной славы, он кинулся в другую сторону, к другому насильственному средству славы, или попросту шарлатанству, и сделал искусственную смесь истины и вымысла, слитых так удачно, что нельзя было узнать в целом — истина ли это, или вымысел. Это ему удалось выше всякого чаяния, и в свет явился исторический роман. Род был не новый: романы средних веков известные под именем Romans de la table ronde, уже были исторические и они подали ему первую мысль. Но Вальтер-Скотт употребил всю силу своего дарования и всё богатство своей исторической учёности чтоб его воскресить, обновить и облагородить. Новость затеи изумила Европу. Энтузиасты провозгласили её верхом художества. Педанты тотчас создали систему, и выдумка шотландского писателя была подведена под точные, исчисленные правила. Вальтер-Скотт имел удовольствие при жизни испытать блистательную судьбу Гомера, по творению которого люди составили себе точные правила о том, как сочинять хорошие Илиады, быв уверены, что стоит только в точности поступать по этим правилам, чтоб всем быть Гомерами. Подобным образом, никто не сомневался, что сделается сам Вальтером-Скоттом, коль скоро напишет книгу по теории, выведенной из его романов. Были даже такие, которые, в пылу теоретического рассуждения о новой выдумке, предписывали свои правила и учили самого Вальтер-Скотта, как следует писать настоящие исторические романы, не примечая того, что изобретатель обманывал их своим изобретением, и вместо чистых, высоких форм изящного, продавал им изящную куклу. Но все теории ни к чему не послужили: Вальтер-Скотт остался единственным в своём роде, как Гомер в своём. Род был ложный, но талант Вальтера-Скотта был огромный, истинно приспособленный к этому роду, или, лучше сказать, самый род был нарочно придуман для таланта и составлял чистый его результат. Приготовление Вальтера-Скотта было историческое и антикварское; душа его была исполнена высокой поэзии, не будучи поэтическою; его дарование было отменно повествовательное, повествовательное до бесконечности, в полном значении слова, — во всех оттенках и изгибах своих повествовательное. Эти три начала употребил он с редким искусством, и остался неподражаемым. Нельзя не признать, что между его подражателями нашлись таланты несравненно сильнее и выше его: Виктор Гюго, например, превосходит его всею высотою поэтического гения; однако ж никто не сравнялся с ним в историческом романе, который он вылил из трёх, лично ему принадлежащих и в нём одном соединённых, начал. И почему? — потому, что форма изящного была ложная. Изо всех, доселе вышедших подражаний Вальтеру-Скотту, вероятно одно сочинение Виктора Гюго, Церковь Парижской Богоматери, останется для потомства: никто однако ж, хоть несколько свободный от предубеждения школы, не скажет того, чтоб в целом оно могло выдержать сравнение с лучшими романами шотландского мастера. |
Самое важное преимущество, которое, по мнению многих, вполне искупает уродливость этого рода сочинения, есть возможность представлять картины нравов отдалённого времени. <…> Кто знает, как не легко подсмотреть нравы собственного своего времени и вокруг себя, как трудно сообщить им верный рисунок и естественный колорит, не впадая в карикатурность или сатиру, тот не скажет, чтоб было возможно писать хорошие картины нравов отдалённого времени. Нравы — вещь отвлечённая, туман в горящей зноем Аравийской пустыне, принимающий издали все волшебные формы, смотря по расположению воображения путника, и исчезающий в ту самую минуту, когда он полагает, что уже может поймать его рукою. Обычаи, наружный вид утвари, архитектура, — это другое дело! Но для этого нет никакой надобности переделывать историю, выводить на сцену исторические лица в фантастических формах, и обманывать простодушного читателя. Положим, что хорошие картины нравов отдалённого времени есть дело возможное: почему же не писать её так, как пишутся с натуры картины современных нравов, без употребления имён великих или известных современников? По какой причине умершие исторические лица менее священны для художества и достойнее сделаться паствою нашего воображения, чем современные? <…> |
Никакой роман, быть может, не заслуживает двух листов сериозного разбора, исключая философский; но всякой роман Булгарина без сомнения стоит этого пожертвования со стороны русской печати, которая обязана нынешнею своею жнзнию сочинениям этого писателя. Без его «Ивана Выжигина» Бог весть где бы мы ещё были с нашею прозою и с нашими романами. Он разбудил у нас вкус к чтению, сладостно засыпавший на последних страницах Карамзина. «Иван Выжигин» была первая книга, которую прочитали, — прочитали всю до ижицы, измяли, изорвали, разнесли по листкам. Необыкновенный его успех расшевелил публику и перья. Я говорю здесь не о внутреннем достоинстве сочинения, а только о событии, которого никто, взявшись чистою рукою за совесть, не может оспаривать. Булгарин, как писатель будет всегда занимать высокое место в истории нашей словесности, что бы ни говорила современная критика: он оказал великие услуги литературе, и не признавать их было бы неблагодарно. |
… последнее его сочинение, «Мазепа», есть гораздо более роман, нежели оба его «Выжигина» и его «Самозванец». «Мазепа» неоспоримо роман: огромная масса воображения брошена в груду занимательных исторических фактов; множество драматических эффектов и прекрасных художественных соображений рассыпано почти с избытком, с роскошью, по разным частям плотно сжатого предмета; содержание повести основано на сильном, отлично изящном помысле. |
Надлежало бы наперёд явно отказаться от всякого притязания на литературную совесть, чтоб сметь сказать, что этот так смело задуманный, такою возвышенною философиею, такою нравственностью напечатленный, вымысел не принадлежит к красотам первого разряда в области изящного. Не только в русской, но и в других словесностях мало знаю я романов, идея которых была бы столь сильна и блистательна. <…> характер Мазепы, развёрнутый во всю длину рассказа с примечательным могуществом мысли, а в некоторых местах и выражения; характер немого татарина, верного клеврета Мазепина, истинного злого духа в образе человеческом; множество счастливых картин и эпизодов, которыми вообще изобилуют романы этого автора; множество ловко схваченных черт народных обычаев, — и вы согласитесь со мною, что не всякий из нас выдумает такой роман, как «Мазепа». |
Новое сочинение автора «Ивана Выжигина» не чуждо важных погрешностей в некоторых частях создания и, ещё более, выполнения <…>. |
Автор щедрою рукою расточил множество высоких драматических положений, но не все они раскрыты в приличной степени изящной отделки, и от этого некоторые остались почти без эффекта. <…> По моему мнению, для содержания читателя в беспрерывном ужасе, — ибо автор метил, кажется, в этом романе на к ужас в новейшем вкусе, — следовало с самого начала романа сообщить нам страшную тайну, что Огневик сын Мазепы: тогда, внушив нам сильную приверженность к Наталье, заставив нас любить, обожать её, разделять все её чувствования, <…> он гораздо легче и вернее производил бы над нами полные, страшные впечатления. <…> напротив, ничего не говорить вперёд о цели Палеевой экспедиции <…>. |
Замечания, указание погрешностей нераздельных со всяким творением ума человеческого, <…> мысли о пользе искусства, читателей и самого автора, — как называется всё это техническим термином в нашей литературе? Как называется это в нашей книжной торговле, в наших кондитерских и на улице при встрече с приятелем?…….. Это называется: разругали! <…> Слово чудесное, удивительное, заключающее в себе всю критику Лагарпа, Карл Нодье, Шлегеля, Менцеля и Фарнгагена, весь ум Вольтера и Джефферса; слово, которого нет ни в каком другом языке, в котором завидуют нам англичане, самоеды и китайцы. <…> Это наше книжное — ура! |
Я забыл сказать вам об одном важном обстоятельстве в похвалу сочинения, то есть, в пользу его занимательности: <…> автор в конце романа умертвил все свои действующая лица. Это настоящий Синодик царя Иоанна Васильевича Грозного. Сколько сильных потрясений для чувствительных читательниц! <…> |
О рецензии
правитьТютюнджю-оглу везде порицает стремление современной французской литературы к изображению картин ужасных <…>. При разборе «Мазепы» <…> критик говорит, что автор метил, кажется, <…> на ужас в новейшем вкусе. А рассказав содержание романа, исполненное всевозможных ужасов, восклицает: «Надлежало бы наперёд явно отказаться…» | |
— Степан Шевырёв, «О критике вообще и у нас в России», апрель 1835 |
Он написал только две критики, которые могут служить образцом журнальной политики и ловкости. <…> Вторая — на роман г. Булгарина «Мазепу», где критик как будто нападает на автора за дух новейшего литературного неистовства, а между тем изложением содержания и выписками из романа показывает, что разбираемое им сочинение написано в совершенно неистовом духе, так соблазнительном для провинции. Разумеется, провинция <…> раскупила… | |
— Виссарион Белинский, «Ничто о ничём, или Отчёт г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы», март 1836 |
… г. Булгарин написал четвёртый роман, — «Мазепу», который был слабее и ничтожнее первых трёх; но в это время г. Булгарина поддержала «Библиотека для чтения», в свою очередь, обязанная своим успехом красноречивым объявлениям г. Булгарина в «Северной пчеле». | |
— Виссарион Белинский, «Сто русских литераторов. Том второй», июнь 1841 |
Дружба всеми силами старалась поддержать это произведение, но и сама рушилась под тяжестию такого подвига: читатели, может быть, вспомнят ловкую статью о «Мазепе» в «Библиотеке для чтения». | |
— Виссарион Белинский, «Кузьма Петрович Мирошев», февраль 1842 |
Примечания
править- ↑ О. О.…….О! // Библиотека для чтения. — 1834. — Т. II. — Отд. V. — С. 1-44.
- ↑ Б. В. Томашевский. Комментарии // Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений в 14 т. Т. 8. Статьи. — [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1952. — С. 767.
- ↑ Примечания // Пушкин в прижизненной критике, 1834—1837. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2008. Пушкин в прижизненной критике, 1834—1837. — С. 374-5.
- ↑ Каверин В. А. Барон Брамбеус. — 2-е изд. — М.: Наука, 1966. — Гл. III, 8.