Александр Фёдорович Воейков

Алекса́ндр Фёдорович Вое́йков (30 августа (10 сентября) 1779 — 16 (28) июня 1839) — русский поэт, переводчик, критик и журналист. Член Российской академии (1819).

Александр Фёдорович Воейков

Цитаты

	… «Борис Годунов», соч. А. С. Пушкина — это чудо, это образец силы, ужаса высокого, великого! Русь ничего не имела подобного в драматическом роде.
	— письмо В. М. Перевощикову 22 ноября 1825

Поэзия

… не могу я вытерпеть никак, Чтобы воспитанный французами дурак Чужим достоинством бесстыдно украшался И предков титлами пред светом величался. Пусть праотцев его сияет похвала, Пускай в истории бессмертны их дела, Пускай монархи им за верное служенье Пожаловали герб, дипломы в награжденье, — Гербы и грамоты в глазах честных людей Гнилой пергамент, пыль, объедки от червей, Коль, предков славные являя нам деянья, В их внуке не возжгут к честям поревнованья <…>. Прощай почтение и к племени, и к роду! На нём тащат дрова или привозят воду. Зачем же хочешь ты слепить нас мишурой? Родня великим ты — примеры пред тобой: <…> Херасков — наш Гомер, воспевший древни брани, России торжество, падение Казани; Поэтов красота, вельможей образец, Державин — славных битв, любви, богов певец: Он движет в нас сердца, златые движа струны; Он нежен, как любовь, и звучен, как перуны. К заслугам и честям премножество дорог! <…> Пускай же мальчики болтают и танцуют, Потомки воинов всю жизнь провальсируют; Пусть эти гордецы, без чести, без заслуг, Стараются набрать толпу большую слуг, Лакеев отличать ливрейными цветами И с ног до головы обшить их галунами — Невежде нужно быть отличну от людей Кафтанов пестротой и статью лошадей; Но горькие плоды их старость ожидают, Презрение и смех на бал сопровождают. Меж тем, С., ты, трудясь, как муравей, Чин знатный заслужил прилежностью своей; Твоею доблестью отечество гордится…

— «Сатира к С. об истинном благородстве», 1806

	Отечества, семьи и барина кормилец, Брадатый староста, безграмотный мудрец, В повиновении, в убожестве счастливец…
	— «К моему старосте », 1807

О русская земля, благословенна небом! Мать бранных скифов, мать воинственных славян! Юг, запад и восток питающая хлебом, — Коль выспренний удел тебе судьбою дан! Твой климат, хлад и мраз, для всех других столь грозный, Иноплеменников изнеженных мертвит, Но крепку росса грудь питает и крепит. <…> Женоподобных нет меж нами индиян; Нет тканей пурпурных, смарагдов, перл и злата — Стрелами, копьями и бронями богата Лишь Скифская земля.

— «К Отечеству», 1812

	Состязайся ж с исполинами, С увенча́нными поэтами; Соверши двенадцать подвигов: <…> Напиши поэму славную, В русском вкусе повесть древнюю, — Будь наш Виланд, Ариост, Баян!
	— «К Ж.», 7 января 1813

Муз благодатных славный любимец, владеющий лирой, Даром языков и грифелем Клии, Уваров! постыдно Великолепный российский язык, сладкозвучный и гибкий, Сделать рабом французской поэзии жалкой, нескладной, Рифмой одной отличенной от прозы. Не нам пресмыкаться! Льзя ль позабыть, что законные мы наследники греков? <…> Ты, испытательно вникнув В стопосложение греков, римлян, славян и германцев, Первый ясно увидел несовершенство, и вместе Способ исправить наш героический стих, подражая Умным германцам, сбросившим иго рифмы гремушки, Освободившим слух свой от стука ямбов тяжёлых.

— «Послание к С. С. Уварову», 1818

Давыдов, витязь и певец Вина, любви и славы! Я слышу, что твои совсем Переменились нравы: Что ты шампанского не пьёшь, А пьёшь простую воду, И что на розовую цепь Ты променял свободу; Что ныне реже скачешь в клоб, В шумливые беседы, И скромные в семье своей Тебе вкусней обеды. Не завиваешь ты уса; Конь праздный в стойле тужит, И сабельная полоса За зеркало не служит. Вкруг кивера обвился плющ И всполз на верх султана; Паук раскинул сеть свою По сетке доломана.

— «Послание к Д. В. Давыдову», 1819

«Дом сумасшедших»

Вот Картузов! — Он зубами Бюст грызёт Карамзина; Пена с уст течёт ручьями, Кровью грудь обагрена. Но напрасно мрамор гложет, Только время тратит в том: Он вредить ему не может Ни зубами, ни пером. — 1814

Вот Плуто́в — нахал в натуре, Из чужих лоскутьев сшит. Он — цыган в литературе, А в торговле книжной — жид. <…> Тут кто? — «Плу́това собака Забежала вместе с ним». Так, Флюгарин-забияка С рыльцем мосичьим своим, С саблей в петле… «А французской Крест ужель надеть забыл? Ведь его ты кровью русской И предательством купил!» «Что ж он делает здесь?» — Лает, Брызжет пеною с брылей, Мечется, рычит, кусает И домашних, и друзей. — «Да на чём он стал помешан?» — Совесть ум свихнула в нём: Всё боится быть повешен Или высечен кнутом! — около 1830

Что тут за щенок у входа, Весь дрожит, поджавши хвост, Как безжалостно природа Окорнала его рост! Как портными укорочен Фрак единственный на нём! Трус, как прячет от пощёчин Сухощавый лик он свой!   Луковка торчит в кармане, Оттопырясь, как часы; Стёкла битые в кармане И обгрызок колбасы. Кто б из пишущих героев Мог таким быть мозгляком? Только бес — Владимир Строев, Гречев левый глаз с бельмом. — около 1838

Вот в порожней бочке винной Целовальник Полевой, Беспорточный и бесчинный. Сталось что с его башкой? Спесь с корыстью в ней столкнулись, И от натиска сего Вверх ногами повернулись Ум и сердце у него. Самохвал, завистник жалкий, Надувало ремеслом, Битый Рюриковой палкой И санскритским батожьём; Подл, как раб, надут, как барин, Он, чтоб вкратце кончить речь, Благороден, как Булгарин, Бескорыстен так, как Греч. — около 1830

Вот он — Пушкина убийца, Легкомысленный француз, Развращённый кровопийца, — Огорчил святую Русь, Схоронил наш клад заветный, В землю скрыл талант певца, Вырвал камень самоцветный Он из царского венца. — 1837

Статьи и рецензии

• см. «Разбор поэмы „Руслан и Людмила“», 21 августа—11 сентября 1820

… А. С. Пушкин <…>. Чего нельзя ожидать от этого могущественного дарования, которое исполинскими шагами идёт к совершенству?< <…> План [«Бакчисарайского фонтана»] не хитрый, не многосложный, но искусно развернутый; ход лёгкий, связь естественная, занимательность час от часу возрастает; характеры привязывают, положения трогают. Пушкин везде находит случай говорить сердцу и не приводит нас в досаду неуместною шутливостью там, где должно трогать; не чуждается высокого, если оно ему представляется, и трагического, если оно не чуждо его предмету. Что движет гордою душою? <…> Прочитав сии стихи, мы имеет уже достаточное понятие о нравах хищных татар, о политических отношениях Крыма к соседственным государствам; об ужасе сих времён, когда не знали никаких народных прав, кроме силы <…>. Вся история татарских набегов заключена в сём отрывке. <…> описание плена и несчастных приключений польской княжны Марии составляет существенное достоинство «Бакчисарайского фонтана» и ставит его несравненно выше «Руслана» и «Кавказского пленника». До сих пор Пушкин не написал ничего благороднее, возвышеннее, святее! <…> окончим сию статью патриотическим желанием, чтобы наш славный соотечественник, столь много исполнивший и столь многое обещающий, решился посвятить несколько лет на сооружение отечеству и себе вечного памятника: подарил бы России — эпическую поэму! Наша история богата предметами, достойными эпопеи…

— «О поэмах А. С. Пушкина и в особенности о „Бакчисарайском фонтане“»

	Листки, вырванные из Парнасских ведомостей, не завлекают, потому что мы не знаем, кого разумел автор под именем гениев, подгениев и гениальных писарей: баловней ли поэтов или бесталанных горемык поэзии? Аттическая соль его просыпалась без пользы! — Одоевский ответил ироничным «Письмом в Москву к В. К. Кюхельбекеру»
	— «О Мнемозине»

Для удовольствия публики мы помещаем продолжение этого анекдота, заимствованное из следующей книжки того же самого французского журнала. — В этой книжке иностранный журналист объявляет, что помещённая им в предыдущем № статья есть не иное что, как низкая выдумка ловкого и опытного издателя «Лондонского трутня» («The London Drone»). Сей журналист, бывший прежде искателем приключений и никогда ничему не учившийся, но одарённый от природы редкою увертливостью, почитал литературу единственно средством для приобретения денег, а потому видел в каждом новом журнале нового врага и находил все способы позволенными для поражения своего противника. Несколько времени забавник этот морочил публику уверениями о своих познаниях, талантах, дешевизне и достоинствах своего журнала; сам изволил писать похвалы своим сочинениям и втирался в дружбу к известным литераторам. Возгордившись неожиданным успехом, он принял уже на себя тон покровительства и хотевших издавать журнал увещевал оставить это предприятие и сделаться его сотрудниками; кто же не соглашался или не верил его личине — тому он мстил особенным образом: проведывал про его домашние обстоятельства и описывал их в своём журнале. Но не долго продолжалось мишурное торжество издателя «Лондонского трутня». Множество грубых ошибок всякого рода явно показали его невежество, а замашки площадного витязя возбудили всеобщее к нему презрение; узнали, что всё его маранье поправлялось (как он и сам однажды проболтался), или, лучше, вновь переделывалось, другим его товарищем, который, впрочем, ради денежных оборотов и своей меркантильной операции придерживался этого литературного сплетника; все литераторы почувствовали к нему отвращение и отзывались о нём так, как он действительно заслуживал. — В числе журналов, которые вывели «Лондонский трутень» на свежую воду, находился и «Эдинбургский вестник». «Трутень», не будучи в силах отвечать «Вестнику» на дельную критику, принялся сперва по привычке отвечать личностями, а потом старался всеми средствами во что бы то ни стало поссорить редактора с сотрудниками, а сотрудников с редактором и с лордом Байроном. <…> Но к несчастию, он дал промах и напрасно ломал свою пустую голову: никто не поссорился, «Эдинбургский вестник» продолжается и будет продолжаться назло литературному артельщику, а только к «Трутню» возбудилось презрение больше прежнего — если это только возможно. — Один из прежних сотрудников «Трутня», изумлённый меднолобием своего прежнего журналиста-хозяина, долгом почёл известить о сём почтеннейшую публику <…>. (Мы, с своей стороны, не можем не порадоваться, что подобные статьи печатаются не у нас и что русские литераторы сохраняют в спорах своих всю возможную пристойность.)

— «Нечто об английском журнале „Лондонский трутень“»

Как не побранить <Булгарину Дельвига>? Он думает быть самостоятельным, а не вассалом в словесности! Он дерзнул принять в товарищи по изданию «Сев. цветов» того Сомова, которого объявили hors de la loi Греч и Булгарин! Он осмелился издавать в России новую литературную газету тогда, как одна газета, издаваемая Гречем и Булгариным, существовать должна! Он святотатец: он не благоговеет пред мнением издателей «Сев. пчелы» о книгах… и даже, о верх беззакония! иногда им противоречит и мужественною рукою раздирает их приговоры.

Если критический разбор новых сочинений <…> знаменитых писателей состоит в искусном высасывании из них мёда и перетаскивании оного в свой улей, то разбор «Истории Пугачёвского бунта» А. С. Пушкина написан умно, красно и прибыльно для издателей;..

Наш век есть существенно прозаический. <…> Мы уже видели поэзию свёртывающую свои золотые крылья и возвращающую небу свои небесные вдохновения. <…> Но в тот самый миг, когда казалось, божественная оставляла неблагодарную словесность, которая важно перебирала в руках щеты вместо лиры, и подслушивала в харчевнях остроты лабазников и рассказы чумаков — великодушная и искусная рука удержала её за радужное покрывало. Благодаря ей, явились на Руси Стихотворения Бенедиктова.

B октябрьской книжке «Библиотеки для чтения» какой-то неизвестный писатель под повестью «Турецкая цыганка» подписался Белкиным. Известно, что это псёдоним нашего гениального поэта, нашего очаровательного прозаика, А. С. Пушкина. Бедняжка, навьюча на себя это знаменитое имя, забыл, что оно задавит его, как Ахиллова броня Фирса. Дорого бы мы дали, чтоб узнать имя этого господина; мы только можем по слогу догадываться… — 21 октября 1835

Легковерного рода поверхностные читатели уверены, что напечатанная в пятой книжке «Библиотеки для чтения» так названная «Потерянная для света повесть», под которою подписался А. Белкин, вылилась из пера знаменитого нашего писателя Александра Сергеевича Пушкина. Они помнят прелестные <…> «Повести» изданы были некогда под именем Ивана Белкина <…>. Но просим <…> хоть немножко поразмыслить о слоге и содержании этой «Потерянной для света повести»; худой язык, которым разглагольствуют между собою семеро пьяных, выключенных из службы подьячих, и хмельное содержание этой статьи как раз удостоверят их, что какой-то неизвестный писатель хотел навязать их на шею А. С. Пушкина. — 23 ноября 1835

Никогда не было ещё ни журналиста, ни журнального сотрудника на святой Руси у нас, который бы столь неуважительно отзывался об отцах нашей словесности: Ломоносове и Сумарокове, как некто подписывающийся Виссарионом Белынским в статьях «Телескопа». <…> Тяжкий грех лежит на г-не Надеждине за позволение этому юноше помещать в его журнале свои неосновательные и резкие приговоры. <…> Ну, право, если б <…> первый российский трагик <…> был школьником, выключенным из какого-нибудь учебного заведения за неприличное поведение, и тогда не следовало бы трактовать его так презрительно.

Не теряйте напрасно слов, г. барон! Вить сочинитель «Руслана и Людмилы» не мальчик, его нельзя застращать; автор «Бориса Годунова» мастер перепрыгивать, как серна, через пропасти, летать орлом по поднебесью, плавать лебедем по синю морю. <…> Ей-Богу, право, есть чего и потрусить: рука Пушкина тяжела; вспомните Феофилакта Косичкина. Он понизил цену на нравственно-сатирические и исторические романы проказливого Мизинчика <…>. Уронить «Библиотеку для чтения» может то, что оно издаётся год от года, месяц от месяца небрежнее и небрежнее, скучнее и скучнее; однако ж по сих пор всегда находится что-нибудь или дельное, или приятное. Да если б и ни одной статьи не нашлось, то «Смесь» «Б. для чт.» занимательна, свежа, разнообразна, и для неё одной мы готовы сто лет сряду на него подписываться и даже платить тройную цену. <…> Несносна в «Библиотеке» самонадеянная, самоуправная, кривая, безотчётная и ни на каких законах изящного не основанная критика; грубые, неупотребительные в образованном обществе выражения, картины, описания; помещение тошных и безвкусных сочинений бесталанных писачек; отсутствие благородного остроумия, тонкой и лёгкой шутки; глубокомыслия, одетого в пленительный слог, приятно и сладко поучающего. Нестерпимо в «Библиотеке» самоуправство, с которым Тютюнджи-Оглу и судит, и рядит, и ставит себя законодателем российской словесности, не имея на то ни малейшего права.

— «Литературная заметка», 21 апреля 1836

Наш первоклассный писатель <…> хочет ещё показать нам образец европейского периодического издания, научить писать книжные разборы без грубости, без оскорбляющей таланты язвительности.

Вероятное авторство

	Медленному между нами распространению «Полтавы» быстро предшествовало острое о ней словцо: «Пушкин лишился славы там, где Пётр приобрёл её (т. е. под Полтавою)». Не знаем, кто более виноват: Пушкин ли или публика?
	— «Литературная новость»

Барышня-крестьянка большая затейница. В прежние годы она бы наверное попала в героини комической оперы; и теперь, может быть, ей не уйти от водевиля из числа тех, в которых поставщики наших драматических продовольствий (или пусть будет удовольствий) так счастливо ловят героев и героинь русских повестей.

Мы желаем г. Кноррингу более успеха, нежели сколько он вправе ожидать от первых трёх доселе вышедших книг своей «Русской библиотеки для немцев» <…>. Переводы «Бориса Годунова» и «Горя от ума» решительно из рук вон и так дурны, что никоим образом нельзя словами определить степень их несовершенства. — Это не переводы, но самая неприятная для русских карикатура! Переводчик не только не знает порядочно русского языка, но и не покорил себе немецкого…

— «Нечто о литературном предприятии г. фон Кнорринга»

… отозваться о повестях И. П. Белкина как о подражании, кому бы вы думали?.. Ирвингу Вашингтону!.. Вот, что называется, с плеча и наобум рубить здравый смысл. Правда, Ирвинг прекрасный рассказчик: он любит запутать происшествия, заинтересовать читателя странностию положения действующего лица; но он всегда охотно занимает вас мелочами и, мастерски их обрисовывая, щеголяет выражением; от этого слог его иногда неровен, а острота часто изысканна, хотя юмор составляет главное его достоинство. У И. П. Белкина напротив: происшествия так естественны, что редкий читатель не уверится в их действительности; они не запутаны, ибо сменяются не по случаю или произволу автора, а потому, что так или так должно было случиться при известных условиях и обстоятельствах. Белкин не гоняется за выражением, но слог его лёгок, чист и ровен, шутки его непринужденны и острота, столь ярко отличающая особую складку русского ума, выпадает у него как бы нечаянно и от избытка силы.

— «Литературная заметка»

Столь давно и столь нетерпеливо ожиданная просвещёнными любителями отечественного слова первая книжка «Современника», литературного журнала, издаваемого А. С. Пушкиным, вышла в свет <…>. Она вполне оправдала наши ожидания. Это журнал европейский, такой, какого не было на святой Руси после 1802 и 1803 годов «Вестника Европы», изданного Карамзиным, и 1808 и 1809-го, изданного Жуковским. В этой первой книжке не тиснуто ни одной вставочной зауряд пьесы, ни одной статьи посредственного писателя. <…> составляет характеристическую черту «Современника» честная и дельная критика, которая без ругательств, без площадных острот, не осыпая бранью подсудимого писателя, высказывает ему истины, почтительно снимает повязку с глаз публики и подаёт ей светозарную светочь для освещения тёмных и позорных мест нашей журналистики.

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Александра Воейкова

О Воейкове

	Он поэт, вдохновенный умом, а не воображением. Язык его не довольно высок для предмета, и течение стихов временем бывает затруднено длинными речениями.
	— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

	Лишь только занялась заря И солнце стало над горой, Воейков едет на разбой: Сарынь на кичку кинь!…
	— Фаддей Булгарин, эпиграмма, сентябрь 1824

Издатель <Славянина> отличался в прошлом году таким талантом, которого в нём прежде никто не подозревал, а именно, даром изобретения. Те, которые знают, что Г. издатель некогда переписывал чужие рассуждения и печатал их с своим именем, путешествовал в разные места России по чужим запискам и заимствовался, от доски до доски, чужими описаниями народов, выдавая оные за собственные свои сочинения, — те, может быть, улыбнутся от моих слов и не поверят изобретательности Г. издателя Славянина. Со всем тем, сказанное мною — сущая правда. Издатель Славянина изобрёл совершенно новый род критики, по которому он выдумывает разные небывалые случаи, поступки, речи, заглавия сочинений и т. п. и приписывает их тем лицам, на которые хочет он излить чернильное своё негодование. Прежде сам он любил без спроса заимствоваться чужими трудами, теперь своими собственными щедро наделяет других писателей, без воли их и ведома.

— Орест Сомов, «Обзор российской словесности за 1828 год», декабрь

Любопытна критика инвалидных листков, называемых Литературными прибавлениями. Тут некто г. Кораблинский в каждом нумере поставляет себе за непременный долг, из любви к отечеству и к отечественной литературе, сказать что-нибудь в порицание барону Брамбеусу и «Библиотеке для чтения». Он с жадностию ловит типографские опечатки и строит на них с удивительным старанием огромные обвинения в незнании грамматики, логики, всех наук и искусств, в недостатке здравого смысла, в непочтении к живым и мёртвым, ко всему бывшему и теперь существующему. <…> Эта смешная трагедия представлялась в продолжение всего 1835 года, <…> и превратилась наконец у г-на Кораблинского в привычку. В то же время, когда в «Литературных листках» бранили «Библиотеку для чтения» и называли сентябрьскую книжку скучною, незанимательною и проч., в то же время «Инвалид» перепечатывал из неё статьи с припискою: «из превосходного журнала „Библиотека для чтения“ <…>», и проч.

— Владимир Строев, «Русская критика в 1835-м году»

Г-н Воейков <…> играл некогда в нашей словесности роль знаменитого. Он перевёл Делиля (которого почитал не только поэтом, но и большим поэтом); он сам собирался написать дидактическую поэму (в то время все верили безусловно возможности дидактической поэзии); он переводил (как умел) древних; потом занялся изданием разных журналов, в коих с неутомимою ревностию выводил на свежую воду знаменитых друзей, гг. Греча и Булгарина (нечего сказать — высокая миссия!); теперь, на старости лет, поочерёдно, или, лучше сказать, понумерно, бранит Барона Брамбеуса и преклоняет пред ним колена, а пуще всего восхваляет Александра Филипповича Смирдина за то, что он дорого платит авторам;..

— Виссарион Белинский, «Литературные мечтания», декабрь 1834

Скорее можно отрыть в Москве допотопную мамонтову кость, чем найти «Литературные прибавления к Инвалиду». <…> Говорят, что почтенный издатель этого журнала-невидимки очень сильно ратует против «Библиотеки для чтения» и вашего журнала: может быть! да почему ж бы и не так? Почтенный старец сам пишет, сам и читает, следовательно, никому зла не делает, следовательно, его бранные выходки суть не что иное, как невинная забава на старости лет.

— Виссарион Белинский, «Ничто о ничём, или Отчёт г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы», март 1836

… Литературные прибавления <…>. Этот журнал всегда оказывал оппозицию противу всякого счастливого наездника, хотя его вся тактика часто состояла только в том, что он выписывал одно какое-нибудь место, доказывающее журнальную опрометчивость, и присовокуплял от себя довольно злое замечание не длиннее строчки с восклицательным знаком. Г. Воейков был чрезвычайно деятельный ловец и, как рыбак, сидел с удой на берегу, не теряя терпения, хотя на его уду попадалась большею частию мелкая рыба, а большая обрывалась. В редакторе была заметна чисто литературная жизнь, и он с неохлаждённым вниманием не сводил глаз с журнального поля. <…> оппозиция его состояла <…> иногда удачной остроте, <…> очень понятною для немногих литераторов, но незаметною для непосвящённых.

— Николай Гоголь, «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», март 1836

	Воейков, разделявший <…> едва ли завидную выгоду заботиться преимущественно об остроумии, <…> легко достиг в своё время цели и считался едва ли не первым остряком, по крайней мере, в низших слоях литературного кружка.
	— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья вторая), январь 1856

• см. Николай Греч, «Записки о моей жизни» (гл. 12, раздел о нём), 1860-е

	Всего более повредил Булгарину разрыв с благородной партией нашей литературы: Карамзина, Жуковского, Пушкина. Первый повод к тому подал мерзавец Воейков своими переносами, сплетнями, клеветами.
	— Николай Греч, там же (раздел о Булгарине)

	Воейков, подголосок литературных аристократов, отмежёвывался от «смирдинской словесности» с тем большим усердием, что фактически сам был втянут в её ряды.
	— Лидия Гинзбург, «Пушкин и Бенедиктов»

Воейков был женат на любимой племяннице Жуковского А. А. Протасовой, «Светлане» его баллад. Из этого брака он извлек всё, что можно, — покровительство Жуковского, литературные связи, деньги. Он извлекал из него даже стихи. В доме Александры Андреевны был литературный салон; её «лунная красота» и неотразимое обаяние привлекали поклонников. <…> Нет, не ревность говорила в нём — супруга не давала к ней никаких поводов. Все эти люди были нужны ему — они писали стихи и прозу, которые он, Воейков, печатал в своих «Новостях литературы» <…>. Плодами вдохновений Жуковского, И. Козлова, Языкова, одно время даже Рылеева он владел почти монопольно. Не любовных, но журнальных соперников опасался Воейков.

— Вадим Вацуро, «„Северные цветы“. История альманаха Дельвига — Пушкина», 1978

О произведениях

	Нельзя достаточно возблагодарить Г. В. за его статью! — боюсь одного только: в нём отражается чья-то знаменитость и потому может быть, увы! похвала от меня — неизвестного — покажется ему хуже брани, также точно, как от иных Критиков брань приятнее похвалы;..
	— Владимир Одоевский, «Письмо в Москву к В. К. Кюхельбекеру», 1824