Письма Александра Пушкина

Полностью или частично сохранилось чуть менее 800 достоверных писем Александра Сергеевича Пушкина (считается, что это около трети от их общего числа), некоторые — только в черновиках, а также несколько десятков черновиков к имеющимся.

Цитаты

Примечание: здесь в черновиках оставлены более интересные зачёркнутые слова — они полностью заключены в квадратные скобки.

	Любезнейший из всех дядей-поэтов здешнего мира, можно ли мне надеяться, что Вы простите девятимесячную беременность пера ленивейшего из поэтов племянников.
	— В. Л. Пушкину, 28 декабря 1816

	Я <не> люблю писать писем. Язык и голос едва ли достаточны для наших мыслей — а перо так глупо, так медленно — письмо не может заменить разговора.
	— Н. И. Кривцову, 2-я половина июля — начало августа 1819, черновик

	… свет-то наш Павел! что-то делает он теперь в великом Новгороде? завидует нам — и плачет о Кр……. (разумеется нижним проходом). Каждое утро крылатая дева летит на репетицию мимо окон нашего Никиты, по прежнему подымаются на неё телескопы и хуи — но увы… ты не видишь её, она не видит тебя.
	— П. Б. Мансурову, 27 октября 1819

	… почитай поэзию — доброй, умной старушкою, к которой можно иногда зайти, чтоб забыть на минуту сплетни, газеты и хлопоты жизни, повеселиться её милым болтаньем и сказками; но [не] влюбиться в неё — безрассудно.
	— Л. С. Пушкину, 24 сентября 1820

	Ты всё тот же — талант прекрасный и ленивый. Долго ли тебе шалить, долго ли тебе разменивать свой гений на серебренные четвертаки. Напиши поэму славную, только не четыре части дня и не четыре времени [года], напиши своего Монаха. Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел — умертви в себе ветхого человека — не убивай вдохновенного поэта.
	— А. А. Дельвигу, 23 марта 1821

Ты пеняешь мне за «Моск. вестник» — и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю её; да что делать? собрались ребята тёплые, упрямые; поп своё, а чорт своё. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать — всё это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы…… — «Моск. Вестн.» сидит в яме и спрашивает: верёвка вещь какая? <…> А время вещь такая, которую с никаким «Вестником» не стану я терять. Им хуже, если они меня не слушают.

— А. А. Дельвигу, 2 марта 1827

Вы хотите издать Уранию!!! & tu, Brute!!.. Но подумайте: на что это будет похоже? Вы, издатель европейского журнала в азиатской Москве, Вы, честный литератор между лавочниками литературы. <…> Нет, вы не захотите марать себе рук альманашной грязью. <…> Ради бога не покидайте Вестника; на будущий год обещаю Вам безусловно деятельно участвовать в его издании: для того разрываю непременно все связи с альманашниками обоих столиц. Главная ошибка наша была в том, что мы хотели быть слишком дельными; стихотворная часть у нас славная; проза м. б. ещё лучше, но вот беда: в ней слишком мало вздору. <…> У нас не то, что в Европе — повести в диковинку. Они составили первоначальную славу Карамзина; у нас про них ещё толкуют. <…> Вестн. Моск. по моему беспристрастному, совестному мнению — лучший из русск. ж. В Т. похвально одно ревностное трудолюбие — а хороши одни статьи Вяземского — но зато за одну статью Вяземского в Тел. отдам три дельные статьи М. Вестн. Его критика поверхностна или несправедлива, но образ его побочных мыслей и их выражения резко оригинальны, он мыслит, се́рдит и заставляет мыслить и смеяться: важное достоинство, особенно для журналиста!

— М. П. Погодину, 31 августа 1827

1822

Вы видите, что отеческая нежность не ослепляет меня насчёт «Кавказского пленника», но, признаюсь, люблю его, сам не зная за что; в нём есть стихи моего сердца. Черкешенка моя мне мила, любовь её трогает душу. Конечно поэму приличнее было бы назвать Черкешенкой — я об этом не подумал. Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести; но всё это ни с чем не связано и есть истинный hors d'oeuvre. Вообще я своей поэмой очень недоволен и почитаю её гораздо ниже Руслана — хоть стихи в ней зрелее.

— Н. И. Гнедичу, 29 апреля, черновик

	Английская словесность начинает иметь влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской поэзии, робкой и жеманной.
	— Н. И. Гнедичу, 27 июня

	Ты перевёл Сида <…>. Скажи: имел ли ты похвальную смелость оставить пощёчину рыцарских веков на жеманной сцене 19-го столетия? Я слыхал, что она неприлична, смешна, ridicule. Ridicule! Пощёчина, данная рукою гишпанского рыцаря воину, поседевшему под шлемом! ridicule! Боже мой, она должна произвести более ужаса, чем чаша Атреева.
	— П. А. Катенину, 19 июля

	Батюшков прав, что сердится на Плетнёва; на его месте я бы с ума сошёл со злости — «Б. из Рима» не имеет человеческого смысла <…>. Вообще мнение моё, что Плетнёву приличнее проза, нежели стихи, — он не имеет никакого чувства, никакой живости — слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (т. е. Плетнёву — а не его слогу) и уверь его, что он наш Гёте.
	— Л. С. Пушкину, 4 сентября

	… чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею. Однако забава эта достойна старой обезьяны XVIII столетия. — вариант распространённой мысли, которую он позже парафразировал в «Евгении Онегине» (гл. четвёртая, VII)
	… que moins on aime une femme et plus on est stir de Pavoir. Mais cette jouissance est digne d’un vieux sapajou du 18 siècle.
	— Л. С. Пушкину, сентябрь (после 4) — октябрь (до 6)

Приехали «Пленники» <…>. Перемены, требуемые цензурою, послужили в пользу моего; признаюсь, что я думал увидеть знаки роковых её когтей в других местах и беспокоился — например, если б она переменила стих простите, вольные станицы <…>. Перевод Жуковского est un tour de force. <…> Должно быть Байроном, чтоб выразить с столь страшной истинной первые признаки сумасшедствия, а Жуковским, чтоб это перевыразить. Мне кажется, что слог Жуковского в последнее время ужасно возмужал, хотя утратил первоначальную прелесть.

— Н. И. Гнедичу, 27 сентября

	Характер пленника неудачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения. Я в нём хотел изобразить это равнодушие к жизни и к её наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодёжи 19-го века.
	— В. П. Горчакову, октябрь—ноябрь

1823

… как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? кого же мы будем помнить? Это умолчание не простительно тебе… <…> нельзя ли вновь осадить цензуру и, со второго приступа, овладеть моей Анфологией? Разбойников я сжёг — и по делом. Один отрывок уцелел в руках Николая Раевского, если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог— не испугают нежных ушей читательниц Пол. Зв., то напечатай его. Впрочем чего бояться читательниц? их нет и не будет на русской земле, да и жалеть не о чем.

— А. А. Бестужеву, 13 июня

	Греки между европейцами имеют гораздо более вредных поборников, нежели благоразумных друзей. Ничто ещё не было столь народно, как дело греков, хотя многие в их политическом отношении были важнее для Европы.
	— В. Л. Давыдову (?), июнь 1823—июль 1824, черновик

	… толпа трусливой сволочи, воров и бродяг, которые не могли выдержать даже первого огня дурных турецких стрелков, составила бы забавный отряд в армии графа Витгенштейна. Что касается офицеров, то они ещё хуже солдат. Мы видели этих новых Леонидов на улицах Одессы и Кишинёва — со многими из них лично знакомы, мы можем удостоверить их полное ничтожество, они умудрились быть болванами даже в такую минуту, когда их рассказы должны были интересовать всякого европейца — ни малейшего понятия о военном деле, никакого представления о чести, никакого энтузиазма — французы и русские, которые здесь живут, выказывают им вполне заслуженное презрение; они всё сносят — даже палочные удары, с хладнокровием, достойным Фемистокла. Я не варвар и не проповедник Корана, дело Греции вызывает во мне горячее сочувствие, именно поэтому-то я и негодую, видя, что на этих ничтожных людей возложена священная обязанность защищать свободу.
	… un tas de gueux timides, voleurs et vagabonds qui М’ont pu même soutenir le premier feu de la mauvaise mousqueterie turque, formerait une singulière troupe dans l’armée du Comte Vitgenstein. Quant à ce qui regarde les officiers, ils sont pires que les soldats. Nous avons vu ces nouveaux Léonidas dans les rues d’Odessa et de Kichinev — plusieurs nous sont personellement connus, nous certifions leur complète nullité — ils ont trouvé l’art d’être insipides, même au moment où leur conversation devait intéresser tout européen — aucune idée de l’art militaire, nul point d’honneur, nul enthousiasme — les français et les russes qui se trouvent ici leur marquent un mépris dont ils ne sont que trop dignes, ils supportent tout même les coups de bâton avec un sang-froid digne de Thémistocle. Je ne suis ni un barbare ni un apôtre del’Alcoran, la cause de la Grèce m’intéresse vivement, c’est pour cola même que je m’indigne en voyant ces misérables revêtus de ministère — sacré de défenseurs de la liberté.
	— то же, 2-й черновик

	Здесь Туманский. <…> я прочёл ему отрывки из Бахчисарайского фонтана (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы её напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблён, и роль Петрарки мне не по нутру. Туманский принял это за сердечную доверенность и посвящает меня в Шаликовы — помогите!
	— Л. С. Пушкину, 25 августа

	… обедаем славно — я пью, как Лот содомский, и жалею, что не имею с собой ни одной дочки. Недавно выдался нам молодой денёк — я был презид[ентом] попойки — все перепились и потом поехали по блядям.
	— Ф. Ф. Вигелю, 22 октября — 4 ноября, черновик

	Пишу теперь новую поэму, в которой забалтываюсь до-нèльзя.
	— А. А. Дельвигу, 16 ноября

	Я на досуге пишу новую поэму «Евгений Онегин», где захлёбываюсь желчью.
	— А. И. Тургеневу, 1 декабря

1824

	Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы. Вы очень меня обяжете, если поместите в своих листках здесь прилагаемые две пьесы. Они были с ошибками напечатаны в Полярной Звезде…
	— Ф. В. Булгарину, 1 февраля

Кстати о гадости — читал я «Федру» Лобанова — хотел писать на неё критику <…> — перо вывалилось из рук. И об этом у вас шумят, и это называют ваши журналисты прекраснейшим переводом известной трагедии г. Расина! Voulez-vous découvrir la trace de ses pas) — надеешься найти Тезея жаркий след иль тёмные пути — мать его в рифму! вот как всё переведено. А чем же и держится Иван Иванович Расин, как не стихами, полными смысла, точности и гармонии! План и характеры «Федры» верх глупости и ничтожества в изобретении — Тезей не что иное, как первый Мольеров рогач; Ипполит, <…> суровый скифский выблядок — не что иное, как благовоспитанный мальчик, учтивый и почтительный, <…> Расин понятия не имел об создании трагического лица.

— Л. С. Пушкину, январь (после 12) — начало февраля

	… в П. Зв. <…> арабская сказка прелесть; советую тебе держать за ворот этого Сенковского. <…> Радуюсь, что мой «Фонтан» шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины. <…> Впрочем, я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны.
	— А. А. Бестужеву, 8 февраля

	Булгарин хуже Воейкова — как можно печатать партикулярные письма — мало ли что мне приходит на ум в дружеской переписке — а им бы всё и печатать. Это разбой; решено: прерываю со всеми переписку — не хочу с ними иметь ничего общего. А они, глупо ругай или глупо хвали меня — мне всё равно — их не в грош не ставлю — а публику почитаю на ровне с книгопродавцами — пусть покупают и врут, что хотят.
	— Л. С. Пушкину, 1 апреля

	… у меня аневризм. Вот уж 8 лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство которого угодно доктора. Ужели не льзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится.
	— А. И. Казначееву, 22 мая, 2-й черновик

	Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моём отечестве ко мне относятся с меньшим уважением чем к любому юнцу-англичанину, явившемуся щеголять среди вас своей тупостью и своей тарабарщиной. Единственное, чего я жажду, это — независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь её. Я уже поборол в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это, — самый трудный шаг сделан. Если я ещё пишу по вольной прихоти вдохновения, то, написав стихи, я уже смотрю на них только как на товар по столько-то за штуку.
	Je suis fatigué de dépendre de la digestion bonne ou mauvaise de tel et tel chef, je suis ennuyé d’étre traité dans ma patrie avec moins d’égard que le premier galopin anglois qui vient promener parmi nous sa plattitude et son baragouin. Je n’aspire qu’a l'indépendance— pardonnez-moi le mot en faveur de la chose — à force de courage et <de> persévérance je finirai par en jouir. J’ai déjà vaincu ma répugnance d’écrire et de vendre mes vers pour vivre — le plus grand pas est fait. Si je n’écris encore que sous l'influence capricieuse de l’inspiration, les vers une fois écrits je ne les regarde plus que comme une marchandise à tant la pièce.
	— А. И. Казначееву, начало июня

	На каком основании начал свои действия дедушка Шишков? Не запретил ли он «Бахчисарайский фонтан» из уважения к святыне Академического словаря и неблазно составленному слову водомёт?
	— Л. С. Пушкину, 13 июня

Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку <…>. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое. Старичок Инзов сажал меня под арест всякой раз как мне случалось побить молдавского боярина. Правда — но за то добрый мистик в то же время приходил меня навещать и беседовать со мною об гишпанской революции. — см. также «Воображаемый разговор с Александром I», написанный позже

— А. И. Тургеневу, 14 июля

	Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин. Что он за нехрист? он русской, из перерусских русской. <…> До обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!
	— Л. С. Пушкину, 1-я половина ноября

В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюблённаго хана. К** поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes. Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошёл дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает, и на полуевропейские переделки некоторых комнат. N. N. почти насильно повёл меня по ветхой лестнице в развалины гарема и на ханское кладбище. Но не тем В то время сердце полно было: лихорадка меня мучила. Что касается до памятника ханской любовницы, о котором говорит М., я о нём не вспомнил, когда писал свою поэму, а то бы непременно им возпользовался.

— А. А. Дельвигу, середина декабря

	Что это у вас? потоп! ни́что проклятому Петербургу! voilà une belle occasion à vos dames de faire bidet. <…> читаю «Клариссу», мочи нет какая скучная дура!
	— Л. С. Пушкину, 20-е числа ноября

	Мне дьявольски не нравятся П[етербургск]ие толки о моём побеге. Зачем мне бежать? здесь так хорошо! Когда ты будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чаадаева.
	— Л. С. Пушкину, около (не позднее) 20 декабря

1825

	Бестужев пишет мне, <…> [я] не совсем соглашаюсь с строгим приговором о Жуковском. Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались? Что ни говори, Жуковский имел решительное влияние на дух нашей словесности; к тому же переводный слог его останется всегда образцовым.
	— К. Ф. Рылееву, 25 января

Драмматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным. <…> В комедии Горе от ума кто умное действ[ующее] лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий благородный и добрый малой, проведший несколько времени с очень умным человеком (имянно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Всё, что говорит он — очень умно. Но кому говорит он всё это? <…> Первый признак умного человека — с первого взгляду знать с кем имеешь дело и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подоб[ными]. К стати что такое Репетилов? в нём 2, 3, 10 характеров. Зачем делать его гадким? довольно, что он ветрен и глуп с таким простодушием <…>. О стихах я не говорю, половина — должны войти в пословицу. Покажи это Грибоедову.

— А. А. Бестужеву, конец января

	Когда Ваш корабль, нагруженный сокровищами Греции, входит в пристань при ожиданьи толпы, стыжусь вам говорить о моей мелочной лавке № 1. — Много у меня начато, ничего не кончено. Сижу у моря, жду перемены погоды. Ничего не пишу, а читаю мало, потому что вы мало печатаете.
	— Н. И. Гнедичу, 23 февраля

	Очень знаю, что я учитель [Рылеева] в стихотв. языке — но он идёт своею дорогою. <…> Я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда имел тому случай — да чорт его знал.
	— А. А. Бестужеву, 24 марта

	Ты говоришь о сатире англичанина Байрона <…> и требуешь от меня таковой же! <…> Где у меня сатира? о ней и помину нет в Евг. Он. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатире. Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии. Дождись других песен…
	— там же

	Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, а всё не в попад.
	— В. А. Жуковскому, 20-е числа апреля (не позднее 24)

	Я почёл бы своим долгом переносить мою опалу в почтительном молчании, если бы необходимость не побудила меня нарушить его. Моё здоровье было сильно расстроено в ранней юности, и до сего времени я не имел возможности лечиться. Аневризм, которым я страдаю около десяти лет, также требовал бы немедленной операции. Легко убедиться в истине моих слов. Меня укоряли, государь, в том, что я когда-то рассчитывал на великодушие вашего характера, признаюсь, что лишь к нему одному ныне прибегаю. Я умоляю ваше величество разрешить мне поехать куда-нибудь в Европу, где я не был бы лишён всякой помощи.
	Je me serais fait un devoir de supporter ma disgrâce dans un respectueux silence, si la nécessité ne me contraignit à le rompre. Ma santé a été fortement altérée dans ma première jeunesse, jusqu’à présent je n’ai pas eu le moyen de me traiter. Un anévrisme que j’ai depuis une dizaine d’années exigerait aussi une prompte opération. Il est facile de s’assurer de la verité de ce que j’avance. On m’a reproché, Sire, d’avoir jadis compté sur la générosité de votre caractère, j’avoue qu’aujourd’hui c’est à elle seule que j’ai recours. Je supplie votre majesté de me permettre de me retirer quelque part en Europe, où je ne sois pas dénué de tout secours.
	— черновик прошения Александру I тогда же

	Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа.
	— К. Ф. Рылееву, 2-я половина мая

У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашёл? имянно критики у нас и недостаёт. <…> Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый доныне ещё не оценён. <…> Княжнин безмятежно пользуется своею славою, Богданович причислен к лику великих поэтов, Дмитриев также. Мы не имеем ни единого комментария, ни единой критической книги. Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который в басне столь же выше Лафонтена, как Держ. выше Ж. Б. Руссо. Что же ты называешь критикою? Вестник Европы и Благонамеренный? библиографические известия Греча и Булгарина? свои статьи? но признайся, что это всё не может установить какого-нибудь мнения в публике, не может почесться уложением вкуса. Каченовский туп и скучен, Греч и ты остры и забавны — вот всё, что можно сказать об вас — но где же критика? <…> Шекспир лучшие свои комедии написал по заказу Елисаветы. Мольер был камердинером Людовика; бессмертный Тартюф, плод самого сильного напряжения комического гения, обязан бытием своим заступничеству монарха; <…> Державину покровительствовали три царя <…>. Так мы можем праведно гордиться: наша словесность, уступая другим в роскоши талантов, тем пред ними отличается, что не носит [она] на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы. С Державиным умолкнул голос лести <…>. Иностранцы нам изумляются — они отдают нам полную справедливость — не понимая, как это сделалось. Причина ясна. У нас писатели взяты из высшего класса общества — аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. <…> Твой Турнир напоминает Турниры W. Scotta. Брось этих немцев и обратись к нам православным; да полно тебе писать быстрые повести с романтическими переходами — это хорошо для поэмы байронической. Роман требует болтовни; высказывай всё начисто.

— А. А. Бестужеву, конец мая — начало июня

… перечёл я Державина всего, и вот моё окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка — (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии — ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы (исключая чего знаешь). Что ж в нём: мысли, картины и движения истинно поэтические; читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей богу, его гений думал по-татарски — а русской грамоты не знал за недосугом. Державин, со временем переведённый, изумит Европу, а мы из гордости народной не скажем всего, что мы знаем об нём (не говоря уж о его министерстве). У Державина должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь. Гений его можно сравнить с гением Суворова — жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом…

— А. А. Дельвигу, начало (до 8) июня

	[Некоторые] необдуманные речи, сатирические стихи [обратили на меня внимание [распространились] в обществе], распространились сплетни, будто я был отвезён в тайную канцелярию и высечен. До меня до последнего дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении я впал в отчаяние — дрался на дуэли — мне было 20 лет в 1820 <году> — я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить — В~<Ваше величество> В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором [втором случае] я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление [понапрасну потому что], я принёс бы в жертву мнению [людей] света, которое я презираю, человека [который] от которого зависело всё и дарования которого невольно внушали мне почтение. Эти размышления определили моё решение. Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной. — Он посоветовал мне предпринять шаги перед властями в целях реабилитации — я чувствовал бесполезность этого. Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец от нестись ко мне, как к преступнику; я [надеялся] [жаждал] [добивался<?>] Сибири или крепости, как [средства] средства к восстановлению чести. Великодушный, и мягкий образ действий [вашего величества] власти глубоко тронул меня и [оправдал] с корнем вырвал смешную клевету. С тех пор, вплоть до самой моей ссылки, если иной раз и вырывались у меня жалобы на установленный порядок, если иногда и предавался я юношеским разглагольствованиям, всё же могу утверждать, что, как в моих писаниях, так и в разговорах, я всегда проявлял уважение к особе вашего величества.
	[Quelques] des propos inconsiderés, des vers satiriques [me firent [remarquer] répandre dans le public] le bruit se répandit que j’avais été traduit [à] et fou<ette> a la ch.<ancellerie> sec<rète>. Je fus le dernier à apprendre ce bruit qui était devenu général, je me vis flétri [de] dans l’opinion je suis découragé — je me battais, j’avais 20 ans en 1820 — je délibérais si je ne ferai pas bien de me suicider ou d’assasin<er>— V~ Dans le [pr<emier>] l cas je ne faisais qu’assu<rer> un bruit qui me déshon<orait>, [dans] en autre [second lieu] je ne me veng.<eais> pas puisqu’il n’y avait pas d’outrage, je [faisais] commet— tais un crime [gratuit, puis], je sacr<ifiais> a l’opinion [des homm<es>] d’un public que je méprise un homme [qui] [à] auquel tenait tout et talent dont j’avais été l’admirateur involontaire — Ces réflex.<ions> me déterminèrent. Tel<les> furent mes réflexions. Je les com<muniquais> à un ami qui fut parf.<aitement> de mon avis — Il me conseilla des demarches de justif.<ication> envers l’autorité — j’en sentis l’inutili<te>. Je résolus de mettre tant d’indécence de jactance dans mes discours et mes écrits qu’enfin Pautorit<e> [fut] soit obligée de me traiter en criminel — [j’espérai] [j’aspirais] [j’ambitionnais<?>] la Sibérie ou la forteresse comme [marque de] réha<bi>litation. La conduite magnanime libérale [de V<otre Majeste>] de I’autorité me toucha profondém<ent> en [me déculpant] déracinant entièrement une ridicule calomnie — Depuis [ce temps] jusqu’a ma disgrâce s’il m’est quelquefois échappé des plaintes contre un ordre de chose reçu, si quelquefois je m’abandonnais a de jeunes déclamations, je suis pourtant bien sûr d’avoir toujours respecté soit dans mes écritse soit dans mes discours la Pers<onne> de V.<otre> M.<ajesté>
	— неотправленное письмо Александру I, начало июля — сентябрь (до 22)

	Читайте Ш[експира], он никогда не боится скомпрометировать своего героя, он заставляет его говорить с полнейшей непринуждённостью, как в жизни, ибо уверен, что в надлежащую минуту и при надлежащих обстоятельствах он найдёт для него язык, соответствующий его характеру. <…> Я пишу [«Бориса Годунова»] и размышляю. Большая часть сцен требует только рассуждения; когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену — такой способ работы для меня совершенно нов. Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить.
	Lisez Sch[akespeare], il ne craint jamais de compromettre son personnage, il le fait parler avec tout l'abandon de la vie, car il est sûr en temps et lieu de lui faire trouver le langage de son caractère. <…> J’écris et je pense. La plupart des scènes ne demandent que du raisonnement; quand j’arrive à une scène qui demande de l’inspiration, j’attends ou je passe par-dessus — cette manière de travailler m’est tout-à-fait nouvelle. Je sens que mon âme s’est tout-â-fait développée, je puis creer.
	— Н. Н. Раевскому, 2-я половина июля (после 19), черновик

	Чем более читаю Тацита, тем более мирюсь с Тиберием. Он был один из величайших государственных умов древности.
	— А. А. Дельвигу, 23 июля

	Друзья мои так обо мне хлопочут, что в конце концов меня посадят в Шлиссельбург…
	Mes amis se donneront tant de peine, qu'on finira par m'enfermer à Schlusselbourg…
	— П. А. Осиповой, 25 июля

	… я совершенно один; царь позволил мне ехать во Псков для операции моего аневризма, в Мойер хотел ко мне приехать — но я просил его не беспокоиться и думаю, не тронусь из моей деревни. Друзья мои за меня хлопотали против воли моей и, кажется, только испортили мою участь.
	— В. И. Туманскому, 13 августа

	… разве у хорошеньких женщин должен быть характер? <…> Достойнейший человек этот г-н Керн, почтенный, разумный и т. д.; один только у него недостаток — то, что он ваш муж. Как можно быть вашим мужем? Этого я так же не могу себе вообразить, как не могу вообразить рая.
	… est-ce que les jolies femmes doivent avoir un caractère? <…> C'est un bien digne homme que Mr K[ern], un homme sage, prudent etc.; il n'a qu'un seul défaut — c'est celui d'être votre mari. Comment peut-on être votre mari? c'est ce dont je ne puis me faire une idée, non plus que du paradis.
	— А. П. Керн, 13 августа

	Мне право совестно, что жилы мои так всех вас беспокоят — операция аневризма ничего не значит, и, ей-богу, первый псковской коновал с ними бы мог управиться. <…> согласен, что жизнь моя сбивалась иногда на эпиграмму, но вообще она была элегией в роде Коншина.
	— В. А. Жуковскому, 17 августа

Изучение новейших языков должно в наше время заменить латинский и греческий — таков дух века и его требования. Ты — да, кажется, Вяземский — одни из наших литераторов — учатся; все прочие разучаются. Жаль! высокий пример Карамзина должен был их образумить. <…> Я написал трагедию и ею очень доволен; но страшно в свет выдать — робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма. Под романтизмом у нас разумеют Ламартина. Сколько я ни читал о романтизме, всё не то; даже Кюхельбекер врёт. <…> возьмись-ка за целый роман — и пиши его со всею свободою разговора или письма, иначе всё будет слог сбиваться на Коцебятину.

— А. А. Бестужеву, 30 ноября

1826

	Говорят, ты написал стихи на смерть Алекс[андра] — предмет богатый! — Но в теченьи десяти лет его царствования, лира твоя молчала. Это лучший упрёк ему. Никто более тебя не имел права сказать: глас лиры, глас народа. Следств[енно] я не совсем был виноват, подсвистывая ему до самого гроба.
	— В. А. Жуковскому, 20-е числа января

Конечно я ни в чём не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно особенно ныне; образ мыслей моих известен. Гонимый 6 лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я конечно не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость истинным его достоинствам — но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции — напротив. <…> я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и конечно это ни от кого, кроме его, не зависит. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны. С нетерпением ожидаю решения участи несчастных и обнародование заговора. Твёрдо надеюсь на великодушие молодого нашего царя. Не будем ни суеверны, ни односторонни — как фр[анцузские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира.

— А. А. Дельвигу, начало февраля

Голос истинной критики необходим у нас; кому же, как не тебе, забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление? Покамест, кроме тебя, нет у нас критика. Многие (в том числе и я) много тебе обязаны; ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли. Если б согласился сложить разговоры твои на бумагу, то великую пользу принёс бы ты Русской словесности.

— П. А. Катенину, 1-я половина февраля

	Жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная, характер мой — неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно — вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья. — Следует ли мне связать с судьбой столь печальной, с таким несчастным характером — судьбу существа, такого нежного, такого прекрасного?..
	Ma vie jusqu'à présent si errante, si orageuse, mon caractère inégal, jaloux, susceptible, violent et faible tout à la fois — voilà ce qui me donne des moments de réflexions pénibles. Dois-je attacher à un sort aussi triste, à un caractère aussi malheureux, le sort d'un être si doux, si beau?..
	— В. П. Зубкову, 1 декабря

	Вот в чём дело: Освобождённый от цензуры я должен однакож, прежде чем что-нибудь напечатать, представить оное Выше; хотя бы безделицу. Мне уже (очень мило, очень учтиво) вымыли голову. Конечно я в точности исполню высшую волю <…>. Из этого вижу для себя большую пользу: освобождение от альманашников, журнальщиков и прочих щепетильных литературщиков.
	— С. А. Соболевскому, 1 декабря

1828

Булгарин показал мне очень милые ваши стансы ко мне в ответ на мою шутку. Он сказал, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. К сожалению, я не могу согласиться: Глава Онегина вторая Съезжала скромно на тузе — <…> И вся станса недостойна вашего пера. Мне кажется, что вы немножко мною недовольны. <…> Неужели вы хотите со мною поссориться не на шутку и заставить меня, вашего миролюбивого друга, включить неприязненные строфы в восьмую главу Онегина? N. В. Я не проигрывал 2-й главы, а её экземплярами заплатил свой долг, так точно, как вы заплатили мне свой родительскими алмазами и 35-ю томами Энциклопедии. Что, если напечатать мне сие благонамеренное возражение?

— И. Е. Великопольскому, конец марта

	Растолковали ли Вы Телеграфу, что он дурак? Ксенофонт Телеграф, в бытность свою в С.-Петербурге, со мною в том было согласился (но сие да будет между нами; Телеграф добрый и честный человек и с ним я ссориться не хочу).
	— М. П. Погодину, 1 июля

	Тверской Ловелас С.-Петербургскому Вальмону <…> честь име[ет] донести, что в здешней губернии, наполненной вашим воспоминанием, <…> меня приняли с достодолжным почитанием и благосклонностию. Утверждают, что вы гораздо хуже меня (в моральном отношении), и потому не смею надеяться на успехи, равные вашим.
	— А. Н. Вульфу, 27 октября, Малинники

Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито <…>. Пётр Марк. здесь повеселел и уморительно мил. На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу, и думала тихонько от них убраться. Но Пётр Марк. их взбуторажил, он к ним прибежал: дети! дети! мать Вас обманывает — не ешьте черносливу; поезжайте с нею. Там будет Пушкин — он весь сахарный, а зад его яблочный; его разрежут и всем вам будет по кусочку — дети разревелись: Не хотим черносливу, хотим Пушкина. Нечего делать — их повезли, и они сбежались ко мне облизываясь — но увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили. Здесь очень много хорошеньких девчонок (или девиц <…>), я с ними вожусь платонически, и от того толстею и поправляюсь в моём здоровьи — прощай, поцалуй себя в пупок, если можешь.

— А. А. Дельвигу, середина ноября

1830

	Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем её привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия её сердца. Но, будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный её союз; — может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно покажутся таковыми. Не возникнут ли у неё сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за неё; но умереть для того, чтобы оставить её блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, — эта мысль для меня — ад.
	L’habitude et une longue intimité pourraient seules me faire gagner l’affection de M-lle votre fille; je puis espérer me l’attacher à la longue, mais je n’ai rien pour lui plaire; si elle consent à me donner sa main, je n’y verrai que la preuve de la tranquille indifférence de son coeur. Mais entourée d’admiration, d’hommages, de séductions, cette tranquillité lui durera-t-elle? On lui dira qu’un malheureux sort l’a seul empêchée de former d’autres liens plus égaux, plus brillants, plus dignes d’elle, — peut-être ces propos seront-ils sincères, mais à coup sûr elle les croira tels. N’aura-t-elle pas des regrets? ne me regardera-t-elle pas comme un obstacle, comme un ravisseur frauduleux? ne me prendra-t-elle pas en aver-sion? Dieu m’est témoin que je suis prêt à mourir pour elle, mais devoir mourir pour la laisser veuve brillante et libre de choisir demain un nouveau mari — cette idée — c’est l’enfer.
	— Н. И. Гончаровой, 5 апреля

	Первая любовь всегда является делом чувствительности: чем она глупее, тем больше оставляет по себе чудесных воспоминаний. Вторая, видите ли, — дело чувственности. Параллель можно было бы провести гораздо дальше. <…> Моя женитьба на Натали (это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена. Отец мой даёт мне 200 душ крестьян, которых я заложу в ломбард…
	Le premier amour est toujours une affaire de sentiment: plus il fut bète, et plus il laisse de souvenirs délicieux. Le second est une affaire de volupté — voyez-vous. On pourrait pousser le parallèle beaucoup plus loin. <…> Mon mariage avec Natalie (qui par parenthèse est mon cent-treizième amour) est décide. Mou père me donne 200 paysans que j’engage au lombard…
	— В. Ф. Вяземской, конец апреля (не позднее 28)

	Быть камер-юнкером мне уже не по возрасту, да и что стал бы я делать при дворе? Мне не позволяют этого ни мои средства, ни занятия. Родным моей жены очень мало дела и до неё, и до меня. Я от всего сердца плачу им тем же. Такие отношения очень приятны, и я никогда не изменю их.
	Être gentilhomme de la Chambre n'est plus de mon âge, et puis que ferai-je à la cour? ni ma fortune ni mes occupations ne me le permettent. Les parents de ma femme se soucient fort peu d'elle et de moi. Je le leur rends de tout mon cœur. Ces relations sont fort agréables et je ne les changerai jamais.
	— Е. М. Хитрово, 19—24 мая

Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую Цветочною <…>. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого, и занесённого нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоём, Литературной Газете, песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но не получая журналов, отстал от века и не знаю в чём дело — и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина.

— А. А. Дельвигу, 4 ноября

… Марфа имеет европейское, высокое достоинство. Я разберу её как можно пространнее. <…> Одна беда: слог и язык. Вы неправильны до бесконечности. И с языком поступаете, как Иоанн с Новымгородом. Ошибок грамматических, противных духу его — усечений, сокращений — тьма. Но знаете ли? и эта беда не беда. Языку нашему надобно воли дать более — (разумеется сообразно с духом его). И мне ваша свобода более по сердцу, чем чопорная наша правильность.

— М. П. Погодину, конец ноября

1831

	Я недоволен нашими официальными статьями. В них господствует иронический тон, неприличествующий могуществу. Всё хорошее в них, то есть чистосердечие, исходит от государя; всё плохое, то есть самохвальство и вызывающий тон — от его секретаря. Совершенно излишне возбуждать русских против Польши. <…> Французы почти перестали меня интересовать. Революция должна бы уже быть окончена, а ежедневно бросаются новые её семена. Их король с зонтиком подмышкой чересчур уж мещанин. Они хотят республики и добьются её — но что скажет Европа и где найдут они Наполеона? Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас. Наши ряды начинают редеть.
	Je suis mécontent de nos articles officiels. Il y règne un ton d'ironie qui messied à la puissance. Ce qu'il y a de bon, c.<'est> à d.<ire> la franchise, vient de l'Empereur; ce qu'il y a de mauvais, c.<'est> à d.<ire> la jactance et l'attitude pugilaire, vient de son secrétaire. Il n'est pas besoin d'exalter les Russes contre la Pologne. <…> Les Français ont presque fini de m'intéresser. La révolution devrait être finie et chaque jour on en jette de nouvelles semences. Leur roi, avec son parapluie sous le bras, est par trop bourgeois. Ils veulent la république et ils l'auront — mais que dira l'Europe et1 où trouveront-ils Napoléon? La mort de Delvig me donne le spleen. Indépendamment de son beau talent, c'était une tête fortement organisée et une âme de la trempe non commune. C'était le meilleur d'entre nous. Nos rangs commencent à s'éclaircir.
	— Е. М. Хитрово, 21 января

Всё, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, всё уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Il n'est de bonheur que dans les voies communes. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчёты. Всякая радость будет мне неожиданностию.

— H. И. Кривцову, 10 февраля

	Ваша рукопись всё ещё у меня <…>. Я хотел было обратить ваше внимание на отсутствие плана и системы во всём сочинении, однако рассудил, что это — письмо и что форма эта даёт право на такую небрежность и непринуждённость. Всё, что вы говорите о Моисее, Риме, Аристотеле, об идее истинного бога, о древнем искусстве, о протестантизме — изумительно по силе, истинности или красноречию. Всё, что является портретом или картиной, сделано широко, блестяще, величественно. Ваше понимание истории для меня совершенно ново и я не всегда могу согласиться с вами;..
	Votre manuscrit est toujours chez moi <…>. J'étais prêt à vous faire remarquer aussi le manque d'ordre et de méthode de tout le morceau, mais j'ai fait réflexion que c'est une lettre, et que le genre excuse et autorise cette négligence et ce laisser-aller. Tout ce que vous dites de Moïse, de Rome, d'Aristote, de l'idée du vrai Dieu, de l'Art antique, du protestantisme est admirable de force, de vérité [et] ou d'éloquence. Tout ce qui est portrait et tableau est large, éclatant, grandiose. Votre manière de concevoir l'histoire m'étant tout à fait nouvelle, je ne puis toujours être de, votre avis;..
	— П. Я. Чаадаеву, 6 июля

Радуюсь, что посильное заступление моё за дарование, конечно не имеющее нужду ни в чьём заступлении, заслужило вашу благосклонность. <…> если мой камышек угодил в медный лоб Голиафу Фиглярину, то слава создателю! Первая глава нового Вашего Выжигина есть новое доказательство неистощимости вашего таланта. Но, почтенный Александр Анфимович! удержите сие благородное, справедливое негодование, обуздайте свирепость творческого духа вашего! Не приводите яростию пера вашего в отчаяние присмиревших издателей Пчелы. Оставьте меня впереди соглядатаем и стражем. Даю вам слово, что если они чуть пошевельнутся, то Ф. Косичкин заварит такую кашу или паче кутью, что они ею подавятся.

— А. А. Орлову, 24 ноября

1832

	Жена моя <…> на балах пляшет, с государём любезничает, с крыльца прыгает. — Надобно бабёнку к рукам прибрать.
	— П. В. Нащокину, 8 января

Простите меня великодушно за то, что до сих пор не поблагодарил я Вас за Европейца и не прислал вам смиренной дани моей. Виною тому проклятая рассеянность петербургской жизни и альманахи, которые совсем истощили мою казну, так что не осталось у меня и двустишия на чёрный день, кроме повести, которую сберёг и из коей отрывок препровождаю в Ваш журнал. <…> Если гадать по двум первым №, то Европеец будет долголетен. До сих пор наши журналы были сухи и ничтожны или дельны да сухи; кажется Европеец первый соединит дельность с заманчивостию. Теперь несколько слов об журнальной экономии; в первых двух книжках Вы напечатали две капитальные пиесы Жуковского и бездну стихов Языкова; это неуместная расточительность. <…> Языкова довольно было бы двух пиес. Берегите его на чёрный день. Не то как раз промотаетесь <…>. Ваша статья о «Годунове» и о «Наложнице» порадовала все сердца; насилу-то дождались мы истинной критики. NB. Избегайте учёных терминов; и старайтесь их переводить, то есть перефразировать: это будет и приятно неучам и полезно нашему младенчествующему языку. Статья Баратынского хороша, но слишком тонка и растянута (я говорю о его антикритике). Ваше сравнение Баратынского с Миерисом удивительно ярко и точно. Его элегии и поэмы точно ряд прелестных миниатюров; но эта прелесть отделки, отчётливость в мелочах, тонкость и верность оттенков, всё это может ли быть порукой за будущие успехи его в комедии, требующей, как и сценическая живопись, кисти резкой и широкой? Надеюсь, что «Европеец» разбудит его бездействие.

— И. В. Киреевскому, 4 февраля

	… жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы.
	… ma femme a eu la maladresse d'accoucher d'une petite litographie de ma personne.
	— В. Ф. Вяземской, 4 июня

Запрещение Вашего журнала сделало здесь большое впечатление; все были на Вашей стороне, то есть на стороне совершенной безвинности; донос, сколько я мог узнать, ударил не из булгаринской навозной кучи, но из тучи. Жуковский заступился за Вас с своим горячим прямодушием; Вяземский писал к Бенкендорфу смелое, умное и убедительное письмо <…>. Вы должны были оправдываться из уважения к себе и, смею сказать, из уважения к государю; ибо нападения его не суть нападения Полевого или Надеждина. <…> Вы напрасно полагаете, что Вы можете повредить кому бы то ни было Вашими письмами. Переписка с Вами была бы мне столь же приятна, как дружество Ваше для меня лестно.

— И. В. Киреевскому, 11 июля

	… государь разрешил мне политическую газету. Дело важное, ибо монополия Греча и Булгарина пала. Вы чувствуете, что дело без Вас не обойдётся.
	— М. П. Погодину, 11 июля

Какую программу хотите Вы видеть? Часть политическая — официально ничтожная; часть литературная — существенно ничтожная; известие о курсе, о приезжающих и отъезжающих: вот вам и вся программа. Я хотел уничтожить монополию, и успел. Остальное мало меня интересует. Газета моя будет немного похуже Сев. пчелы. Угождать публике, я не намерен; браниться с журналами, хорошо раз в 5 лет, и то Косичкину, а не мне. Стихотворений, помещать не намерен, ибо и Христос запретил метать бисер перед публикой; на то проза-мякина. Одно меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы. Сказать [это] единожды в слух, <…> [и] что их журналы — невежды <…>. Я в душе уверен, что 19 век, в сравнении с 18-м, в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва выкупает гадость того, что зовут они поэзией.

— М. П. Погодину, 1-я половина сентября

1833

	Жизнь моя в Петербурге ни то ни сё. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — всё это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения.
	— П. В. Нащокину, около (не позднее) 25 февраля

	В продолжении двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной.
	— А. Н. Мордвинову, 30 июля, 2-й черновик

	Не дожидайтесь Белкина; не на шутку видно он покойник; не бывать ему на новосельи ни в гостиной Гомозейки, ни на чердаке Панка. Не достоин он видно быть в их компании… — ответ на письмо 28 сентября
	— В. Ф. Одоевскому, 30 октября

1834

	Едете ли Вы на совещание к Гречу? Если да, то отправимся вместе; одному ехать страшно: пожалуй, побьют. — см. также запись 17 марта в дневнике
	— В. Ф. Одоевскому, 15—16 марта

	Дело идёт о Конверсационс Лексиконе: я это пронюхал. <…> Я буду у Г[реча], ибо на то получил разрешение от Плетнёва, который есть воплощённая совесть. Поедем; что за беда? Ведь это будет мирская сходка всей республики. Всего насмотримся и наслышимся — а в воровскую шайку не вступим.
	— В. Ф. Одоевскому, утро 16 марта

Вообрази, что жена моя на днях чуть не умерла. Нынешняя зима была ужасно изобильна балами. На Маслянице танцевали уж два раза в день. Наконец настало последнее воскресение перед великим постом. Думаю: слава богу! балы с плеч долой! Жена во дворце. Вдруг, смотрю — с нею делается дурно, — я увожу её, и она, приехав домой, — выкидывает. Теперь она (чтоб не сглазить), слава богу, здорова и едет на днях в Калужскую деревню к сёстрам <…>. Конечно, сделав меня камер-юнкером, государь думал о моём чине, а не о моих летах — и верно не думал уж меня кольнуть.

— П. В. Нащокину, середина марта

	Вообще пишу много про себя, а печатаю по неволе и единственно для денег; охота являться перед публикою, которая Вас не понимает, чтоб четыре дурака ругали Вас потом шесть месяцев в своих журналах только что не поматерну. Было время, литература была благородное, аристократическое поприще. Ныне это вшивый рынок.
	— М. П. Погодину, около (не позднее) 7 апреля

	Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное моё спокойствие — какое тут преступление, какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять всё-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня в службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми?
	— В. А. Жуковскому, 6 июля

	Сенковскому учить тебя русскому языку всё равно, что евнуху учить Потёмкина.
	— Д. В. Давыдову, 1834—1836

1835

	Не стану заступаться за историков и стихотворцев моего времени; те и другие имели в старину, первые менее шарлатанства и более учёности и трудолюбия, вторые более искренности и душевной теплоты. Что касается до выгод денежных, то <…> Карамзин первый у нас показал пример больших оборотов в торговле литературной.
	— И. И. Дмитриеву, 14 февраля

Мой исторический отрывок побранивают, и по делом: я писал его для себя, не думая, чтоб мог напечатать, и старался только об одном ясном изложении происшествий, довольно запутанных. Читатели любят анекдоты, черты местности и пр.; а я всё это отбросил в примечания. Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачёв представлен у меня Емелькою Пугачёвым, а не Байроновым Ларою, то охотно отсылаю их к г. Полевому, который вероятно, за сходную цену, возмётся идеализировать это лице по самому последнему фасону.

— И. И. Дмитриеву, 26 апреля

	Денежные мои обстоятельства плохи, я принужден был приняться за журнал. Не ведаю, как он ещё пойдёт. Смирдин уже предлагает мне 15000, чтоб я только от своего предприятия отступился и стал бы снова сотрудником его «Библиотеки». Но хотя это было бы и выгодно, но не могу на это согласиться. Но Сенковский такая бестия, а Смирдин такая дура, что с ними связываться невозможно.
	— П. В. Нащокину, октябрь

	Может быть, в художественном отношении, Ледяной Дом и выше Последнего Новика, но истина историческая в нём не соблюдена, и это со временем, когда дело Волынского будет обнародовано, конечно, повредит вашему созданию; но поэзия останется всегда поэзией, и многие страницы вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык.
	— И. И. Лажечникову, 3 ноября

1836

Право, кажется, военные ценсоры марают для того чтоб доказать, что они читают. <…> Не знаю, чем провинились русские писатели, которые не только смирны, но даже сами от себя согласны с духом правительства. Но знаю, что никогда не бывали они притеснены, как нынче: даже и в последнее пятилетие царств[ования] покойн[ого] имп[ератора], когда вся литература сделалась рукописною благодаря Красовскому и Бирукову. Ценсура, дело земское; от неё отделили опричину — а опричники руководствуются не уставом, а своим крайним разумением.

— Д. В. Давыдову, август, черновик

	Стоическое лице Барклая есть одно из замечательнейших в нашей истории.
	— H. И. Гречу, 13 октября

	Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. <…> Пётр Великий <…> один есть целая всемирная история!
	Les tartares n’ont pas osé franchir nos frontières occidentales et nous laisser à dos. Ils se sont retirés vers leurs déserts, et la civilisation Chrétienne a été sauvée. Pour cette fin, nous avons du avoir une existance tout-a-fait à part, qui en nous laissant Chrétiens, nous laissait cependant tout-à-fait étrangers au monde Chrétien, en sorte que notre martyre ne donnait aucune distraction à l’énergique développement de l’Europe catholique. <…> Pierre le Grand <…> à lui seul est une histoire universelle!
	— П. Я. Чаадаеву, 19 октября

	Тысячу раз благодарю вас, милый князь, за ваш несравненный перевод моего стихотворения <…>. Отчего вы не перевели этой пьесы в своё время, — я бы послал её во Францию, чтобы щёлкнуть по носу всех крикунов из Палаты депутатов. Как я завидую вашему прекрасному крымскому климату <…>. Там колыбель моего «Онегина», и вы, конечно, узнали некоторых лиц. <…> По моему, нет ничего труднее, как переводить русские стихи французскими, ибо, при сжатости нашего языка, никогда нельзя быть столь же кратким.
	Merci mille fois, cher Prince, pour votre incomparable traduction de ma pièce de vers <…>. Que ne traduisites-vous pas cette pièce en temps opportun, je l’aurais fait passer en France pour donner sur le nez à tous ces vociférateurs de la Chambre des députés. Que je vous envie votre beau climat de Crimée <…>. C’est le berceau de mon Онегин: et vous aurez surement reconnu certains personnages. <…> A mon avis rien n’est plus difficile que de traduire des vers russes en vers français, car vû la concision de notre langue, on ne peut jamais être aussi bref.
	— Н. Б. Голицыну, 10 ноября

	… нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую ещё) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке (читали <ли Вы> Торквиля? Я ещё под горячим впечатлением от его книги и совсем напуган ею). <…> правительство всё ещё единственный Европеец в России [и это несмотря на всё то, что в нём есть давящего, грубого, циничного]. И сколь бы грубо [и цинично] оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания.
	… l’Emp.<ereur> actuel, qui le premier a posé une digue (bien faible encore) 1 contre le débordement d’une démocratie, pire que celle de l’Amérique (avez<-vous lu> Toqueville? je suis encore tout chaud et tout effrayé de son livre). <…> le gouvernement est encore le seul Européen de la Russie, [et que malgré tout ce qu’il a de lourd et de pénible et de cynique] et que tout brutal [et cynique] qu’il est, il ne tiendrait qu’à lui de l’être cent fois plus. Personne n’y ferait la moindre attention.
	— черновик того же письма

	Я вызвал г-на Ж. Геккерена на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить считать этот вызов как бы не имевшим места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерен решил объявить о своём намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека. — ответ на письмо Соллогуба (своего секунданта) и д’Аршиака (секунданта Дантеса)
	J’avais provoqué M-r G. Heckern en duel, et il l’a accepté sans entrer en aucune explication. C’est moi qui prie Messieurs les témoins de cette affaire de vouloir bien regarder cette provocation comme non avenue, ayant appris par la voix publique que M-r Georges Heckern était décidé à déclarer ses projets de mariage avec M-lle Gontcharof, après le duel. Je n’ai nul motif d’attribuer sa résolution à des considérations indignes d’un homme de coeur.
	— В. А. Соллогубу, 17 ноября

	Прежде всего позвольте мне подвести итог всему тому, что произошло недавно. — Поведение вашего сына было мне полностью известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как я притом знал, насколько в этом отношении жена моя заслуживает моё доверие и моё уважение, я довольствовался ролью наблюдателя, с тем чтобы вмешаться, когда сочту это своевременным. Я хорошо знал, что красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство всегда в конце концов производят некоторое впечатление на сердце молодой женщины и что тогда муж, если только он не дурак, совершенно естественно делается поверенным своей жены и господином её поведения. Признаюсь вам, я был не совсем спокоен. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь гротескную и жалкую, что моя жена, удивлённая такой пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном. Но вы, барон, — вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома из-за лекарств, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына. <…> 2 ноября вы от вашего сына узнали новость, которая доставила вам много удовольствия. Он вам сказал, что я в бешенстве, что моя жена боится… что она теряет голову. Вы решили нанести удар, который казался окончательным. Вами было составлено анонимное письмо. Я получил три экземпляра из десятка, который был разослан. Письмо это было сфабриковано с такой неосторожностью, что с первого взгляда я напал на следы автора. Я больше об этом не беспокоился и был уверен, что найду пройдоху. В самом деле, после менее чем трёхдневных розысков я уже знал положительно, как мне поступить. Если дипломатия есть лишь искусство узнавать, что делается у других, и расстраивать их планы, вы отдадите мне справедливость и признаете, что были побиты по всем пунктам. <…> может быть, вы хотите знать, что помешало мне до сих пор обесчестить вас в глазах нашего и вашего двора. <…> Я, как видите, добр, бесхитростен, но сердце моё чувствительно. Дуэли мне уже недостаточно, и каков бы ни был её исход, я не сочту себя достаточно отмщённым ни смертью вашего сына, ни его женитьбой, которая совсем походила бы на весёлый фарс (что, впрочем, меня весьма мало смущает) <…>. Я хочу, чтобы вы дали себе труд и сами нашли основания, которые были бы достаточны для того, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо, и чтобы уничтожить самый след этого жалкого дела, из которого мне легко будет сделать отличную главу в моей истории рогоносцев. — реконструкция на основе 2 разорванных Пушкиным черновиков; отослано не было, вероятно, по настоянию Николая I, который принял Пушкина 23 ноября по представлению Бенкендорфа
	Avant tout permettez-moi de faire le résumé de tout ce qui vient de se passer. La conduite de M-r votre fils m’était entièrement connue depuis longtemps et ne pouvait m’être indifférente; mais comme elle était restreinte dans les bornes des convenances et que d’ailleurs je savais combien sur ce point ma femme méritait ma confiance et mon respect, je me contentais du rôle d’observateur quitte à intervenir lorsque je le jugerai à propos. Je savais bien qu’une belle figure, une passion malheureuse, une persévérance de deux années finissent toujours par produire quelque effet sur le coeur d’une jeune personne et qu’alors le mari, à moins qu’il ne fût un sot, deviendrait tout naturellement le confident de sa femme et le maître de sa conduite. Je vous avouerai que je n’étais pas sans inquiétude. Un incident, qui dans tout autre moment m’eût été très désagréable, vint fort heureusement me tirer d’affaire: je reçus des lettres anonymes. Je vis que le moment était venu, et j’en profitai. Vous savez le reste: je fis jouer à M-r votre fils un rôle si grotesque et si pitoyable, que ma femme, étonnée de tant de plattitude, ne put s’empêcher de rire et que l’émotion, que peut-être avait-elle ressentie pour cette grande et sublime passion, s’éteignit dans le dégoût le plus calme et le mieux mérité. Mais vous, Monsieur le Baron, vous me permettrez d’observer que le rôle à vous dans toute cette affaire n’est pas des plus convenables. Vous, le représentant d’une tête couronnée, vous avez été paternellement le maquereau de votre bâtard ou du soi-disant tel; toute la conduite de ce jeune homme a été dirigée par vous. C’est vous qui lui dictiez les pauvretés qu’il venait débiter et les niaiseries qu’il s’est mêlé d’écrire. Semblable à une obscène vieille, vous alliez guetter ma femme dans tous les coins pour lui parler de votre fils et lorsque, malade de vérole, il était retenu chez lui par les remèdes, vous disiez, infâme que vous êtes, qu’il se mourait d’amour pour elle; vous lui marmottiez: rendez-moi mon fils. <…> Le 2 de novembre vous eûtes de monsieur votre fils une nouvelle qui vous fit beaucoup de plaisir. Il vous dit que je suis irrité, que ma femme craignait… qu’elle perdait la tête. Vous résolûtes frapper un coup que l’on croyait décisif. Une lettre anonyme fut composée par vous. Je reçus trois exemplaires de la dizaine que l’on avait distribuée. Cette lettre avait été fabriquée avec si peu de précaution qu’au premier coup d’oeil je fus sur les trâces de l’auteur. Je ne m’en inquiétais plus, j’étais sûr de trouver mon drôle. Effectivement, avant trois jours de recherches, je savais positivement à quoi m’en tenir. Si la diplomatie n’est que l’art de savoir ce qui se fait chez les autres et de se jouer de leurs projets, vous me rendrez la justice d’avouer que vous avez été vaincu sur tous les points. <…> punt-être désirez vous savoir ce qui m’a empêché jusqu’à présent de vous déshonorer aux yeux de notre cour et de la vôtre. <…> Je suis, vous le voyez, bon, ingénu, maismon coeur est sensible. Un duel ne me suffit plus, et quelle que soit son issue, je ne me jugerai pas assez vengé ni par la mort de M-r votre fils, ni par son mariage qui aurait l’air d’une bonne plaisanterie (ce qui, d’ailleurs, m’embarrasse fort peu) <…>. Je veux que vous vous donniez la peine de trouver vous même les raisons qui seraient suffisantes pour m’engager à ne pas vous chacher à la figure et pour anéantir jusqu’à la trace cette misérable affaire, dont il me sera facile de faire un excellent chapitre dans mon histoire du cocuage.
	— Луи Геккерну, 17—21 ноября

Статья г. Волкова в самом деле очень замечательна, дельно и умно написана и занимательна для всякого. Однако ж я её не помещу, потому что, по моему мнению, правительству вовсе не нужно вмешиваться в проект этого Герстнера. Россия не может бросить 3,000,000 на попытку. Дело о новой дороге касается частных людей: пускай они и хлопочут. Всё, что можно им обещать, так это привилегию на 12 или 15 лет. Дорога (железная) из Москвы в Нижний Новг. ещё была бы нужнее дороги из Москвы в П. Б. — и моё мнение — было бы: с неё и начать… Я, конечно, не против железных дорог; но я против того, чтоб этим занялось правительство. Некоторые возражения противу проекта неоспоримы. Например: о заносе снега. Для сего должна быть выдумана новая машина, sine qua non. О высылке народа или о найме работников для сметания снега нечего и думать: это нелепость. Статья Волкова писана живо, остро. <…> тон статьи вообще должен быть очень смягчён. Я бы желал, чтоб статья была напечатана особо или в другом журнале; тогда бы мы об ней представили выгодный отчёт с обильными выписками.

— В. Ф. Одоевскому, конец ноября — декабрь

	Моя свояченица Екатерина выходит за барона Геккерна <…>. Это очень красивый и добрый малый, он в большой моде, богат <…>. Веневитинов представил доклад о состоянии Курской губернии. Государь был им поражён и много расспрашивал о Веневитинове <…>. Вот готовая карьера. <…> Мой журнал и мой Пётр Великий отнимают у меня много времени; в этом году я довольно плохо устроил свои дела, следующий год будет лучше, надеюсь.
	Ma belle-sœur Catherine se marie au baron Heckern <…>. C’est un très beau et bon garçon, fort à la mode, riche <…>. Веневитинов a présenté son rapport sur l’état du gouvernement de Koursk. L’Empereur en a été frappé et s’est beaucoup informé de Веневитинов <…>. Voilà une carrière faite. <…> Mon journal et mon Pierre le Grand me prennent bien du temps; cette année j’ai assez mal fait mes affaires, l’année suivante sera meilleure à ce que j’espère.
	— С. Л. Пушкину, конец декабря

1837

	Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и ещё того менее — чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь. — почти всё предыдущее (тут нецитированное) взято из непосланного письма от 17—21 ноября 1836
	Vous sentez bien, Monsieur le Baron, qu’après tout cela je ne puis souffrir que ma famille aye la moindre relation avec la vôtre. C’était à cette condition que j’avais consenti à ne pas donner suite à cette sale affaire, et à ne pas vous déshonorer aux yeux de notre cour et de la vôtre, comme j’en avais le pouvoir et l’intention. Je ne me soucie pas que ma femme écoute encore vos exhortations paternelles. Je ne puis permettre que Monsieur votre fils après l’abjecte conduite qu’il a tenue ose adresser la parole à ma femme, ni encore moins qu’il lui débite des calembourgs de corps de garde, et joue le dévouement et la passion malheureuse tandis qu’il n’est qu’un lâche et qu’un chenapan. Je suis donc obligé de m’adresser à vous, pour vous prier de mettre fin à tout ce manège, si vous tenez à éviter un nouveau scandale devant lequel certes je ne reculerai pas.
	— Луи Геккерну, 26 января

	Я не имею ни малейшего желания посвящать петербургских зевак в мои семейные дела; поэтому я не согласен ни на какие переговоры между секундантами. Я привезу моего лишь на место встречи. Так как вызывает меня и является оскорблённым г-н Геккерн, то он может, если ему угодно, выбрать мне секунданта; я заранее его принимаю, будь то хотя бы его ливрейный лакей. Что же касается часа и места, то я всецело к его услугам. По нашим, по русским, обычаям этого достаточно. Прошу вас поверить, виконт, что это моё последнее слово и что более мне нечего ответить относительно этого дела; и что я тронусь из дому лишь для того, чтобы ехать на место. Благоволите принять уверение в моём совершенном уважении.
	Je ne me soucie nullement de mettre les oisifs de Pétersbourg dans la confidence de mes affaires de famille; je me refuse donc à tout pourparler entre seconds. Je n’amenerai le mien que sur la place du rendez-vous. Comme c’est Mr Heckern qui me provoque et qui est offensé, il peut m’en choisir un, si cela lui convient; je l’accepte d’avance quand ce ne serait que son chasseur. Quant à l’heure, au lieu je suis tout à fait à ses ordres. D’après nos habitudes à nous autres Russes, cela suffit. Je vous prie de croire. Mr le Vicomte, que c’est mon dernier mot, et que je n’ai rien de plus à répondre à rien de ce qui concerne cette affaire; et que je ne bouge plus que pour aller sur place. Veuillez accepter l’assurance de ma parfaite considération.
	— О. д’Аршиак, 27 января, между 9:30 и 10 утра

	Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах и поневоле зачитался. Вот как надобно писать! — последнее
	— А. О. Ишимовой, утро 27 января

Отдельные статьи о письмах

• Александру Бенкендорфу
• Петру Вяземскому
• Наталье Гончаровой (Пушкиной)
• Петру Плетнёву

О письмах

• См. отдельную статью

Литература

• А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 16 т. — М., Л.: Изд. Академии наук СССР.
  • Т. 13. Переписка, 1815—1827 / Ред. Д. Д. Благой. — 1937. — 651 с.
  • Т. 14. Переписка, 1828—1831 / Ред. Л. Л. Домгер, Н. В. Измайлов, Б. Л. Модзалевский, Д. П. Якубович; общ. ред. Н. В. Измайлов. — 1941. — 547 с.
  • Т. 15. Переписка, 1832—1834 / Ред. Д. Д. Благой, Н. В. Измайлов. — 1948. — 391 с.
  • Т. 16. Переписка, 1835—1837 / Ред. Л. Л. Домгер, Н. В. Измайлов, Л. Б. Модзалевский; общ. ред. Д. Д. Благой. — 1949. — 503 с.
  • Справочный том: Дополнения и исправления. Указатели / Подгот. и ред. С. М. Бонди, Т. Г. Цявловская-Зенгер. — 1959. — С. 70-76.