Руслан и Людмила

«Руслан и Людмила» — сказочная поэма Александра Пушкина, написанная в 1818—1820 годах. Для второго издания 1828 года несколько переработана.

Руслан и Людмила

Статья в Википедии

Тексты в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Новости в Викиновостях

Цитаты

Так, мира житель равнодушный, На лоне праздной тишины, Я славил лирою послушной Преданья тёмной старины. Я пел — и забывал обиды Слепого счастья и врагов, Измены ветреной Дориды И сплетни шумные глупцов. На крыльях вымысла носимый, Ум улетал за край земной;.. — эпилог, 1-10

Песнь первая

У лукоморья дуб зелёный; Златая цепь на дубе том: И днём и ночью кот учёный Всё ходит по цепи кругом; Идёт направо — песнь заводит, Налево — сказку говорит. Там чудеса: там леший бродит, Русалка на ветвях сидит; Там на неведомых дорожках Следы невиданных зверей; Избушка там на курьих ножках Стоит без окон, без дверей; Там лес и дол видений полны; Там о заре прихлынут волны На брег песчаный и пустой, И тридцать витязей прекрасных Чредой из вод выходят ясных, И с ними дядька их морской; Там королевич мимоходом Пленяет грозного царя; Там в облаках перед народом Через леса, через моря Колдун несёт богатыря; В темнице там царевна тужит, А бурый волк ей верно служит; Там ступа с Бабою Ягой Идет, бредёт сама собой; Там царь Кащей над златом чахнет; Там русской дух… там Русью пахнет! — 1-29 (1828)

Дела давно минувших дней, Преданья старины глубокой. В толпе могучих сыновей, С друзьями, в гриднице высокой Владимир-солнце пировал <…>. Не скоро ели предки наши, Не скоро двигались кругом Ковши, серебряные чаши С кипящим пивом и вином. Они веселье в сердце лили, Шипела пена по краям, Их важно чашники носили И низко кланялись гостям. — 36-40, 45-52

И вот невесту молодую Ведут на брачную постель; Огни погасли… и ночную Лампаду зажигает Лель. Свершились милые надежды, Любви готовятся дары; Падут ревнивые одежды На цареградские ковры… Вы слышите ль влюблённый шёпот И поцелуев сладкий звук, И прерывающийся ропот Последней робости?.. — 104-115

Узнай, Руслан: твой оскорбитель Волшебник страшный Черномор, Красавиц давний похититель, Полнощных обладатель гор. — 259-262

Песнь вторая

Вы знаете, что наша дева Была одета в эту ночь, По обстоятельствам, точь-в-точь Как наша прабабушка Ева. Наряд невинный и простой! Наряд Амура и природы! Как жаль, что вышел он из моды! — удалено из 2-го издания, было вместо 231-3

Моей причудливой мечты Наперсник иногда нескромный, Я рассказал, как ночью тёмной Людмилы нежной красоты От воспалённого Руслана Сокрылись вдруг среди тумана. Несчастная! когда злодей, Рукою мощною своей Тебя сорвав с постели брачной, Взвился, как вихорь, к облакам Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный И вдруг умчал к своим горам — Ты чувств и памяти лишилась И в страшном замке колдуна, Безмолвна, трепетна, бледна, В одно мгновенье очутилась. С порога хижины моей Так видел я, средь летних дней, Когда за курицей трусливой Султан курятника спесивый, Петух мой по двору бежал И сладострастными крылами Уже подругу обнимал; Над ними хитрыми кругами Цыплят селенья старый вор, Прияв губительные меры, Носился, плавал коршун серый И пал как молния на двор. Взвился, летит. В когтях ужасных Во тьму расселин безопасных Уносит бедную злодей. Напрасно, горестью своей И хладным страхом поражённый, Зовёт любовницу петух… Он видит лишь летучий пух, Летучим ветром занесённый. — 168-203

И слышно было, что Рогдая Тех вод русалка молодая На хладны перси приняла, И жадно витязя лобзая, На дно со смехом увлекла; И долго после, ночью тёмной. Бродя близ тихих берегов, Богатыря призрак огромный Пугал пустынных рыбаков. — 496-504

Песнь третия

Напрасно вы в тени таились Для мирных, счастливых друзей, Стихи мои! Вы не сокрылись От гневных зависти очей. Уж бледный критик, ей в услугу, Вопрос мне сделал роковой: Зачем Русланову подругу, Как бы на смех её супругу, Зову и девой и княжной? Ты видишь, добрый мой читатель, Тут злобы чёрную печать! Скажи, Зоил, скажи, предатель, Ну как и что мне отвечать? Красней, несчастный, бог с тобою! Красней, я спорить не хочу; Довольный тем, что прав душою, В смиренной кротости молчу. — 1-18

Задумчив едет наш Руслан И видит: сквозь ночной туман Вдали чернеет холм огромный, И что-то страшное храпит. Он ближе к холму, ближе — слышит: Чудесный холм как будто дышит. Руслан внимает и глядит Бестрепетно, с покойным духом; Но, шевеля пугливым ухом, Конь упирается, дрожит, Трясёт упрямой головою, И грива дыбом поднялась. Вдруг холм, безоблачной луною В тумане бледно озарясь, Яснеет; смотрит храбрый князь — И чудо видит пред собою. Найду ли краски и слова? Пред ним живая голова. Огромны очи сном объяты; Храпит, качая шлем пернатый, И перья в тёмной высоте, Как тени, ходят, развеваясь. В своей ужасной красоте Над мрачной степью возвышаясь, Безмолвием окружена, Пустыни сторож безымянной, Руслану предстоит она Громадой грозной и туманной. В недоуменье хочет он Таинственный разрушить сон. Вблизи осматривая диво, Объехал голову кругом И стал пред носом молчаливо; Щекотит ноздри копиём, И, сморщась, голова зевнула, Глаза открыла и чихнула… Поднялся вихорь, степь дрогнула, Взвилася пыль; с ресниц, с усов, С бровей слетела стая сов; Проснулись рощи молчаливы, Чихнуло эхо — конь ретивый Заржал, запрыгал, отлетел, Едва сам витязь усидел, И вслед раздался голос шумный: «Куда ты, витязь неразумный? Ступай назад, я не шучу! Как раз нахала проглочу!» Руслан с презреньем оглянулся, Браздами удержал коня И с гордым видом усмехнулся. «<…> Послушай, убирайся прочь! Я спать хочу, теперь уж ночь, Прощай!» Но витязь знаменитый, Услыша грубые слова, Воскликнул с важностью сердитой: «Молчи, пустая голова! Слыхал я истину, бывало: Хоть лоб широк, да мозгу мало! Я еду, еду, не свищу, А как наеду, не спущу!» Тогда, от ярости немея, Стеснённой злобой пламенея, Надулась голова; как жар, Кровавы очи засверкали; Напенясь, губы задрожали, Из уст, ушей поднялся пар — И вдруг она, что было мочи, Навстречу князю стала дуть; Напрасно конь, зажмуря очи, Склонив главу, натужа грудь, Сквозь вихорь, дождь и сумрак ночи Неверный продолжает путь; Объятый страхом, ослепленный, Он мчится вновь, изнеможенный, Далече в поле отдохнуть. — 220-269, 273-297

Песнь четвёртая

Но прежде юношу ведут К великолепной русской бане. Уж волны дымные текут В её серебряные чаны, И брызжут хладные фонтаны; Разостлан роскошью ковёр; На нём усталый хан ложится; Прозрачный пар над ним клубится; Потупя неги полный взор, Прелестные, полунагие, В заботе нежной и немой, Вкруг хана девы молодые Теснятся резвою толпой. Над рыцарем иная машет Ветвями молодых берез, И жар от них душистый пашет; Другая соком вешних роз Усталы члены прохлаждает И в ароматах потопляет Темнокудрявые власы. Восторгом витязь упоенный Уже забыл Людмилы пленной Недавно милые красы; Томится сладостным желаньем; Бродящий взор его блестит, И, полный страстным ожиданьем, Он тает сердцем, он горит. — 111-137

О, страшный вид! Волшебник хилый Ласкает сморщенной рукой Младые прелести Людмилы; К её пленительным устам Прильнув увядшими устами, Он, вопреки своим годам, Уж мыслит хладными трудами Сорвать сей нежный, тайный цвет, Хранимый Лелем для другого; Уже… но бремя поздних лет Тягчит бесстыдника седого — Стоная, дряхлый чародей, В бессильной дерзости своей, Пред сонной девой упадает; В нём сердце ноет, плачет он… — удалено из 2-го издания, было вместо 325-9

Песнь пятая

Руслан подъемлет смутный взор, И видит — прямо над главою — С подъятой, страшной булавою Летает карла Черномор. Щитом покрывшись, он нагнулся, Мечом потряс и замахнулся; Но тот взвился под облака; На миг исчез — и свысока Шумя летит на князя снова. — 38-46

Дрожащий карлик за седлом Не смел дышать, не шевелился И чернокнижным языком Усердно демонам молился. — 297-300

О поэме

XIX век

1820

	Победителю-ученику от побеждённого учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила».
	— Василий Жуковский, надпись на своём портрете, подаренном Пушкину 26 марта [7 апреля]

	Поэму свою я кончил, и только <…> окончательный стих её принёс мне удовольствие. Она так мне надоела, что не могу решиться переписывать её клочками для тебя.
	— Александр Пушкин, письмо Петру Вяземскому около 21 апреля 1820

	… ты, по моему мнению, не отдаёшь справедливости таланту или поэмке молодого Пушкина, сравнивая её с «Энеидою» Осипова: в ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса; всё смётано на живую нитку.
	— Николай Карамзин, письмо И. И. Дмитриеву 7 июня

… позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втёрся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели стали бы таким проказником любоваться? Бога ради, позвольте мне <…> сказать публике, <…> чтобы она каждый раз жмурила глаза при появлении подобных странностей. Зачем допускать, чтобы плоские шутки старины вновь появились между нами! Шутка грубая, неодобряемая вкусом просвещённым, отвратительна, а нимало не смешна и не забавна. — первая рецензия на поэму; в литературных кругах приписывалась редактору «Вестника» М. Т. Каченовскому

— Андрей Глаголев, «Ещё критика (Письмо к редактору)»

• см. Александр Воейков, «Разбор поэмы…», 21 августа—11 сентября

	Кто сушит и анатомит Пушкина? Обрывают розу, чтобы листок за листком доказать её красивость. Две, три странички свежие — вот чего требовал цветок такой, как его поэма. Смешно хрипеть с кафедры два часа битых о беглом порыве соловьиного голоса. — б.ч. о разборе Воейкова
	— Пётр Вяземский, письмо А. И. Тургеневу 9 сентября

… пиитические красоты <…> перемешаны с низкими сравнениями, безобразным волшебством, сладострастными картинами и такими выражениями, которые оскорбляют хороший вкус. Поэт умел устлать для читателя путь цветами. Не спорю, что эта дорога послужит к обогащению нашей словесности; но она не поведёт к образованию и облагородствованию вкуса. Черномор и все его братья и сестры свиты Вельзевула могут нравиться более грубому, необразованному народу. <…> В «Руслане» более грубое, простонародное волшебство, а не чудесное, которое составляет сущность [высокой] поэмы. В нём чудеса без правдоподобия, которое есть основание, первый закон поэзии. <…> Поэт <…> желал идти по следам Ариоста, но, не имея столь возвышенных дарований, вместо действия целого мира, который является у сего поэта-гения, изобразил четыре или пять лиц, сделал из всего чудесную смесь смешного с простонародным, нежным и разными картинами. Он редко возвышается. <…> Искусство, которое желает нравиться прекрасным, должно развивать одни благородные чувствования и более всего не оскорблять их стыдливости. <…> Тогда как во Франции в конце минувшего столетия стали в великом множестве появляться подобные сему произведения, произошёл не только упадок словесности, но и самой нравственности.

— видимо, кто-то из круга редакции «Невского зрителя», «Замечания на поэму…»

Часто мы видим, что сочинение, несообразное с рассудком, не имеющее цели, противоречащее природе, ничтожное по предмету, постыдное по низким картинам, в нём изображённым, и порыву страстей, является в свет под именем великого творения — и повсюду слышны раздающиеся ему рукоплескания… <…> Всё, что льстит чувствам нашим, нашему тщеславию и стремлению страстей, — всё то для нас приятно. <…> Зная такое расположение чувств наших, нашу слабость, должен ли сочинитель одушевлять произведение своё бурными порывами страстей, украшать картинами сладострастия? Должен ли прикрывать чудовище цветами, дабы оно под сим покровом могло уязвлять каждого, к нему приближающегося? Безнравственное сочинение не есть ли чудовище, имеющее смертоносное дыхание: оно сильно действует на умы слабые; и чьё сердце не отзовётся при виде удовольствий, роскошною рукою рассыпанных в храме наслаждения и украшенных цветами поэзии? Молодость ещё более поражается ими. <…> Не разврат ли и безверие причины бедствия человечества? <…> Тщетно сочинитель украсит такое произведение приятным рассказом, живыми описаниями, поразит нас гармониею слога — всё сие породит в нас большее сожаление о утраченном им времени и во зло употреблённом даровании. <…> Возьмём отечественное произведение, произведение природы дикой, необразованной. Повесть о полку Игоря — при всей грубости звуков, несообразных с нашим временем, при всей несоответственности в выражениях и самых словах — дышит величием души, наполненной благородными чувствами, поражённой великим предметом. <…> Пожалеем, что перо Пушкина, юного питомца муз, одушевлено не чувствами, а чувственностию. Даря нас своими мечтами под именем поэмы, он показал прелестные дарования, но и великие заблуждения. Скажем сие, не желая унизить достоинство сочинителя, получившего от природы дар великий. <…> Станем надеяться, будем просить Пушкина, дабы перестроил лиру свою для его славы и славы земли родной.

— Николай Кутузов, «Аполлон с семейством», 20 сентября

	Я знаю новую поэму только по отрывкам, но кажется мне, что в них гораздо больше вкуса, нежели во всех стихотворениях господина Воейкова. — по поводу разбора Воейкова
	— Василий Пушкин, письмо П. А. Вяземскому 23 сентября

	… «Руслан и Людмила» есть прекрасный феномен в нашей словесности. Главное достоинство этой поэмы <…> составляют, по нашему мнению, картинные описания, живость и приятность рассказа и лёгкая, непринуждённая версификация.
	— Александр Измайлов, «„Руслан и Людмила“ Поэма в шести песнях»

	Мне кажется, что [«Руслан»] недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы). Я нахожу в нём очень много блестящей поэзии, лёгкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск, и ещё больше жаль, что не поставил в эпиграф известного стиха с лёгкою переменою: «La mère en défendra la lecture à sa fille». Без этой предосторожности поэмка его с четвёртой страницы выпадет из рук доброй матери.
	— Иван Дмитриев, письмо П. А. Вяземскому 20 октября

	Я тут не вижу ни мыслей, ни чувств: вижу одну чувственность.
	— Иван Дмитриев, слова кому-то

1820-е

… известная всем поэма «Руслан и Людмила», может быть, своею извеслюстию не столько обязана собственным достоинствам, сколько критикам, антикритикам и антиантикритикам. <…> сии шумные споры заставили каждого прочитать её; между тем как некоторые творения лучших наших писателей, которых лесть и невежество провозгласили совершенными и неприкосновенными, лежат в книжных лавках или же в домашних библиотеках без всякого употребления.

— Андрей Глаголев, «Письмо к Лужницкому Старцу»

Романтическая поэма г. Пушкина написана в роде «Роланда» Ариоста и Баярда:с.372, «Оберона» Виланда, «Рихардета» Фортигверы и, может быть, «Орлеанской девы» Вольтера. Далеко стихотворец наш отстал от Ариоста, единственного Ариоста, которому, впрочем, иногда подражал он довольно успешно. Поэму сего певца италиянского можно уподобить длинной золотой цепи, которой каждое звено составлено из интереса или действия. Виланд, уступающий Ариосту пальму первенства в способности изобретения пиитического, превосходит в оной г. Пушкина. <…> Я ожидал, что стихотворец наш поведёт героя своего сквозь тысячи различных препятствий; словом, что он будет роскошно черпать из источника чудесного; однако я обманулся. Существенное достоинство поэм романтических заключается в изобилии вымыслов: этим-то именно достоинством бедна поэма г. Пушкина. Также я не нахожу в оной ни блестящих мыслей, ни мест патетических; а действия или описания патетические суть вернейшие средства, чтобы двигать пружины сердца человеческого. <…> Окончание поэмы бедно. Хазарский хан для действия оной — лицо совершенно лишнее. Трус Фарлаф нисколько не смешит меня; я желал бы, чтобы характер его был представлен разительнее. Вообще поэма сия мало, так сказать, приправлена солью аттическою. <…> Впрочем, сочинение сие может по справедливости назваться прекрасным цветком русского Парнаса.

— Валериан Олин, «Мои мысли о романтической поэме г. Пушкина „Руслан и Людмила“»

	… сочинение, особенно обратившее на автора внимание всех любителей изящной словесности в России, <…> его отличает блестящее воображение, богатство занимательными положениями, счастливая смесь шалости и ума, весёлости и чувства, и особенно поэтический колорит, правильность стиля, истинно необыкновенные в столь юном авторе.
	… l'ouvrage qui a particulièrement fixé sur lui l'attention de tous les amateurs des Belles-Lettres, en Russie, <…> se distingue par une imagination aussi brillante, que riche des situations piquantes, un mélange heureux de folie et de raison, de gaieté et de sentiment, et surtout par un coloris poétique, une correction de style, vraiment extraordinaire dans une muse si jeune.
	— Эмиль Дюпре де Сен-Мор, «Пушкин»

… первый период поэзии Пушкина, заключающий в себе «Руслана» и некоторые из мелких стихотворений, назвал бы я периодом школы итальянско-французской. Сладость Парни, непринуждённое и лёгкое остроумие, нежность, чистота отделки, свойственные характеру французской поэзии вообще, соединились здесь с роскошью, с изобилием жизни и свободою Ариоста. <…> Если в своих последующих творениях почти во все создания своей фантазии вплетает Пушкин индивидуальность своего характера и образа мыслей, то здесь является он чисто творцом-поэтом. Он не ищет передать нам своё особенное воззрение на мир, судьбу, жизнь и человека; но просто созидает нам новую судьбу, новую жизнь, свой новый мир, населяя его существами новыми, отличными, принадлежащими исключительно его творческому воображению. Оттого ни одна из его поэм не имеет той полноты и оконченности, какую замечаем в «Руслане». <…> Оттого, наблюдая соответственность частей к целому, автор тщательно избегает всего патетического, могущего сильно потрясти душу читателя, ибо сильное чувство несовместно с охотою к чудесному-комическому и уживается только с величественно-чудесным.

— Иван Киреевский, «Нечто о характере поэзии Пушкина», февраль 1828

К «Руслану и Людмиле» как-то нейдёт эпилог элегический, для чего бы поэту не закончить своей поэмы так же, как начал, т. е. напоминанием о былях и небылицах старой Руси в виде присказней? Это бы дало его поэме форму новую и совершенно русскую.

	Первая его поэма <…> хотя писана в юности автора, когда он не мог глубоко постигать сердца человеческого, но воображение юного поэта дополнило недостатки естественности, и поэма причтена к первоклассным произведениям словесности.
	— Фаддей Булгарин, «Разбор поэмы „Полтава“», 1829

1830-е

	«Руслана и Людмилу» вообще приняли благосклонно. <…> Никто [из критиков] не заметил даже, что она холодна. Обвиняли её <…> и за пародию «Двенадцати спящих дев»; за последнее можно было меня пожурить порядком, как за недостаток эсфетического чувства. Непростительно было (особенно в мои лета) пародировать, в угождение черни, девственное, поэтическое создание.
	— Александр Пушкин, <Опровержение на критики>, 1830

	Не много было у нас подражаний народным русским сказкам. Причиною тому <…> трудность языка простого и чистосердечного, требующего поговорок и прибауток, какие в ходу у нашего простого народа и кои редко бывают подслушаны и припамятованы людьми иной касты. Лучшие попытки в сём роде: <…> У лукоморья дуб зелёный <…>. Это перечень всего сказочного мира русского.
	— анонимная рецензия на «Русские сказки, <…> переложенные <…> Владимиром Луганским»

Бесспорно: в «Руслане и Людмиле» нет и тени народности, и когда потом Пушкин издал сию поэму с новым введением («У Лукоморья дуб зелёный <…>»), то введение это решительно убило всё, что находили русского в самой поэме. Руссизм поэмы Пушкина была та несчастная, щеголеватая народность, флориановский манер, по которому Карамзин написал «Илью Муромца», «Наталью, боярскую дочь» и «Марфу Посадницу», Нарежный «Славянские вечера», а Жуковский обрусил «Ленору» <…>. Мы так уже удалились от 1820 года, когда вышла в свет первая поэма Пушкина, так разрознились духом, направлением, сущностью с поэзиею, эстетикою и критикою тогдашними, что нам даже трудно теперь стать на тогдашнюю точку зрения, которая может показать весь блеск дарований Пушкина, относительно ко времени издания «Руслана и Людмилы».

— Николай Полевой, «Борис Годунов». Сочинение Александра Пушкина, январь 1833

В книге Кёнига сказано, что это произведение в духе Ариоста и есть следствие систематического изучения итальянской поэзии, хотя оно совершенно самобытно; <…> мы бы желали знать, на каких достоверных фактах основывается предположение, что это произведение было плодом итальянских изучений поэта. Если это предположение есть не больше, как догадка, то мы не хотим принимать его… <…> везде соблюдена свежесть и краткость выражений. Пушкин нигде не изменяет себе: можно сказать, что все его умышленные замедления не замедляют, а, напротив, содействуют ходу действия; что проселочные, пробиваемые им тропинки скорее доводят до цели, нежели большая дорога. Но в этой сказке напрасно бы мы стали искать высшей, организовавшей себя идеи; она имеет только одно чисто фантастическое содержание и при всем её достоинстве в этом роде мы должны сознаться, что в ней Пушкин не является ещё в своём могуществе.

— Карл Фарнхаген фон Энзе, «Сочинения А. Пушкина», 1838

Как говорится, есть пятна и в луне, однако же они не мешают нам любоваться ею, как любуемся, гордимся мы «Русланом и Людмилой». И есть чем гордиться — это один из прелестнейших цветков в цветнике нашей поэзии, прибавим, повествовательной, потому что в лирическом роде мы богаты, может быть, до излишества богаты. <…> В «Руслане и Людмиле» Пушкин — настоящий Прометей, только что похитивший огонь у неба…

— Семён Раич, «Сочинения Александра Пушкина», 1839

Виссарион Белинский

Вспомните состояние нашей литературы до двадцатых годов. <…> Не было жизни, не было ничего нового; всё тащилось по старой колее; как вдруг появились «Руслан и Людмила», создание, решительно не имевшее себе образца ни по гармонии стиха, ни по форме, ни по содержанию. Люди без претензий на учёность, люди, верившие своему чувству, а не пиитикам, или сколько-нибудь знакомые с современною Европою, были очарованы этим явлением. Литературные судии, державшие в руках жезл критики, с важностию развернули «Лицей» <…> Лагарпа и «Словарь древния и новыя поэзии» г. Остолопова и, увидя, что новое произведение не подходило ни под одну из известных категорий и что на греческом и латинском языке не было образца оному, торжественно объявили, что оно было незаконное чадо поэзии, непростительное заблуждение таланта. Не все, конечно, тому поверили. Вот и пошла потеха. Классицизм и романтизм вцепились друг другу в волосы.

— «Литературные мечтания», декабрь 1834

… ведь могут же быть такие сочинения, которые, как первый опыт неизвестного юноши, должны служить залогом прекрасных надежд; а как произведения какого-нибудь заслуженного корифея, могучего атлета литературы, должны служить признаком гниения художнической жизни, упадком творческого дара?.. Напиши теперь Пушкин ещё «Руслана и Людмилу» — публика приняла бы холодно это произведение, детское по идее и вымыслу, но живое и пламенное по исполнению; но явись теперь с «Русланом и Людмилою» опять какой-нибудь неизвестный юноша — ему снова рукоплескала бы целая Русь!..

— «Вастола, или Желания», февраль 1836

	Приговоры толпы не так пусты и ничтожны, как это кажется с первого взгляда <…>. Разве знатоки не отвергли «Руслана и Людмилу», встретив дикими воплями этот первый опыт великана-поэта; и разве не толпа приняла его с радостными кликами?
	— рецензия на романы П. де Кока и повести Э. Сю, август 1838

	Не давая детям в руки самой книги, можно читать им отрывки из некоторых поэм Пушкина, как, например, в <…> «Руслане и Людмиле» эпизоды битв, о поле, покрытом мёртвыми костями, о богатырской голове;..
	— «О детских книгах», март 1840

	… создание, которого идея отзывается слишком раннею молодостию, но которое кипит чувством, блещет всеми красками, благоухает всеми цветами природы, созданием неистощимо весёлым, игривым… Это была шалость гения после первой опорожнённой им чаши на светлом пиру жизни…
	— «Стихотворения М. Лермонтова», январь 1841

«Сочинения Александра Пушкина»

Ни одно произведение Пушкина — ни даже сам «Онегин» — не произвело столько шума и криков, как «Руслан и Людмила»: одни видели в ней величайшее создание творческого гения, другие — нарушение всех правил пиитики, оскорбление здравого эстетического вкуса. То и другое мнение теперь могло бы показаться равно нелепым, если не подвергнуть их историческому рассмотрению, которое покажет, что в них обоих был смысл и оба они до известной степени были справедливы и основательны. Для нас теперь «Руслан и Людмила» — не больше, как сказка, лишённая колорита местности, времени, народности, а потому и не правдоподобная; несмотря на прекрасные стихи, которыми она написана, и проблески поэзии, которыми она поражает местами, она холодна, по признанию самого поэта, и в наше время не у всякого даже юноши станет охоты и терпения прочесть её всю, от начала до конца. <…> каким же удивлением должна была поразить читателей того времени сказочная поэма Пушкина, в которой всё было так ново, так оригинально, так обольстительно — и стих, которому подобного дотоле ничего не бывало, стих лёгкий, звучный, мелодический, гармонический, живой, эластический, и склад речи, и смелость кисти, и яркость красок, и грациозные шалости юной фантазий, и игривое остроумие, и самая вольность нецеломудренных, но тем не менее поэтических картин!.. По всему этому «Руслан и Людмила» — такая поэма, появление которой сделало эпоху в истории русской литературы. Если бы какой-нибудь даровитый поэт написал в наше время такую же сказку и такими же прекрасными стихами, в авторе этой сказки никто не увидел бы великого таланта в будущем, и сказки никто бы читать не стал; но «Руслан и Людмила», как сказка, вовремя написанная, и теперь может служить доказательством того, что не ошиблись предшественники наши, увидев в ней живое пророчество появления великого поэта на Руси. С другой стороны, имела причину и враждебность, с которою литературные староверы встретили поэму Пушкина: в ней не было ничего такого, что привыкли они почитать поэзиею; эта поэма была, в их глазах, буйным отрицанием их литературного корана.

— статья первая, май 1843

	Одни споры классиков с романтиками за «Руслана и Людмилу» составили бы порядочную книгу, если бы их извлечь из тогдашних журналов и издать вместе. Но это было бы интересно только как исторический факт литературной образованности и литературных нравов того времени — факт, узнав который, нельзя не воскликнуть: Свежо предание, а верится с трудом!
	— статья пятая, январь 1844

Бутырские критики <…> особенно оскорбились в «Руслане и Людмиле» тем, что показалось им в этой поэме колоритом местности и современности в отношении к её содержанию. Но именно этого-то совсем и нет в сказке Пушкина: она столько же русская, сколько и немецкая или китайская. Кирша Данилов не виноват в ней ни душою, ни телом, ибо в самой худшей из собранных им русских песен больше русского духа, чем во всей поэме Пушкина <…>. Вероятно, Пушкин не знал сборника Кирши Данилова в то время, когда писал «Руслана и Людмилу»: иначе он не мог бы не увлечься духом народно-русской поэзии, и тогда его поэма имела бы, по крайней мере, достоинство сказки в русско-народном духе и притом написанной прекрасными стихами. Но в ней русского — одни только имена, да и то не все. И этого руссизма нет также и в содержании, как и в выражении поэмы Пушкина. Очевидно, что она — плод чуждого влияния и скорее пародия на Ариоста, чем подражание ему, потому что наделать немецких рыцарей из русских богатырей и витязей — значит исказить равно и немецкую и русскую действительность. <…> Вообще «Руслан и Людмила» для двадцатых годов имела то же самое значение, какое «Душенька» Богдановича для семидесятых годов. Разумеется, велик перевес на стороне поэмы Пушкина и в отношении к превосходству времени и к превосходству таланта. Но наше время далеко впереди, обеих этих эпох русской литературы, и потому если «Душеньку» теперь нет никакой возможности прочесть от начала до конца, по доброй воле, а не по нужде, которая может заставить прочесть и «Тилемахиду», то «Руслана и Людмилу» можно только перелистывать от нечего делать, но уже нельзя читать, как что-нибудь дельное. Её литературно-историческое значение гораздо важнее значения художественного. По своему содержанию и отделке она принадлежит к числу переходных пьес Пушкина, которых характер составляет подновленный классицизм: в них Пушкин является улучшенным, усовершенствованным Батюшковым. <…> В «Руслане и Людмиле» Пушкин является даровитым и шаловливым учеником, который, во время класса, украдкою от учителя, чертит затейливые арабески, плоды его причудливой и резвой фантазии;..

— статья шестая, февраль 1844

1850-е

	«Руслан и Людмила»: юношеский опыт, без плана, без характеров, без интереса; русская старина обещана, но не представлена; а из чужих образцов в роде волшебно-богатырском, выбран не лучший: Ариост, а едва ли не худший: Mr de Voltaire. <…> Наина — колдунья нарисована с подробностью слишком отвратной, почти как в виде старухи la Fée Urgèle в сказке того же Вольтера…
	— Павел Катенин, «Воспоминания о Пушкине», 1852

Появление «Руслана и Людмилы» встречено было с восторгом публикой и с недоумением теми людьми, которые видели в ней унижение поэзии и вообще достоинства литературы, в чём упрекали, как известно, и преобразования Н. М. Карамзина, совершённые им несколько лет назад в русском языке и в русской словесности. <…> Уже с этой ранней эпохи все рецензии на Пушкина были ниже его, и он имел полное право говорить впоследствии, что ничему от них не выучился.

— Павел Анненков, «Материалы для биографии А. С. Пушкина», 1855

Очень естественно, что Пушкина называли по преимуществу творцом «Руслана и Людмилы»: позднейшие более зрелые произведения его не могли изгладить первое впечатление, произведенное им на общественное сознание. Содержание его ничтожно: это пустая сказка, ни на чём не основанная; герои не запечатлены никаким определённым характером места и времени, это какие-то воздушные призраки. Внутреннего творчества в ней нет; но есть творчество выражения; в ней слышится слово, которое вырвалось на вольный простор жизни; речения и обороты языка являются здесь во всей чистоте и силе своей. К тем мысленным движениям, которые вызываются ими в читателе, не примешивается ничего искажающего и стесняющего их раскрытие. <…> Чтобы на самом деле почувствовать это значение нового слова, полезно сличить язык «Руслана и Людмилы» с старейшим произведением русской словесности, которое приближается к нему по своему характеру и в своё время пользовалось большою славою. Мы разумеем «Душеньку» Богдановича. <…> Содержание <…> лучше и интереснее содержания «Руслана и Людмилы». Но способ выражения в поэме Богдановича свидетельствует ещё о неустановившемся брожении языка.

— Михаил Катков, «Пушкин», февраль 1857

XX век

• см. Юрий Тынянов — середину статьи «Пушкин», 1928

На «Вадима» Пушкин ответил «Русланом и Людмилой», тоже сказочной поэмой из той же эпохи, c рядом сходных эпизодов. Но всё её идейное содержание резко полемично по отношению к идеям Жуковского. Вместо таинственно-мистических чувств и почти бесплотных образов — у Пушкина всё земное, материальное; вся поэма наполнена шутливой, озорной эротикой <…>. Остроумная, блестящая, искрящаяся весельем поэма Пушкина сразу рассеяла мистический туман, окруживший в поэме Жуковского народные сказочные мотивы и образы. После «Руслана и Людмилы» стало уже невозможно использовать их для воплощения реакционных религиозных идей.

— Сергей Бонди, «Поэмы Пушкина», 1959

«Руслан и Людмила», явившись первым ответвлением в эпос эротической лирики Пушкина, вдоль и поперёк исписаны фигурами высшего пилотажа. Еле видная поначалу, посланная издали точка-птичка, <…> приблизившись, размахивается каруселями воздушных сообщений. Как надутые шары, валандаются герои в пространстве и укладывают текст в живописные вензеля. <…> Но, заметим, вся эта развесистая клюква, — нет! — ёлка, оплетённая золотой дребеденью (её прообраз явлен у лукоморья, в прологе, где изображён, конечно, не дуб, а наша добрая, зимняя ель, украшенная лешими и русалками, унизанная всеми бирюльками мира, и её-то Пушкин воткнул Русланом на месте былинного дуба, где она и стоит поныне — у колыбели каждого из нас, у лукоморья новой словесности, и как это правильно и сказочно, что именно Пушкин ёлку в игрушках нам подарил на Новый год в первом же большом творении), так вот эта ёлка, эта пальма, это нарочитое дезабилье романтизма, затейливо перепутанное, завинченное штопором, турниры в турнюрах, кокотки в кокошниках, боярышни в сахаре, рыцари на меду, медведи на велосипеде, охотники на привале — имеют один источник страсти, которым схвачена и воздета на воздух, на манер фейерверка, вся эта великолепная, варварская требуха поэмы. <…> В женских объятиях Пушкин хоронился от глаз начальства, от дидактической традиции восемнадцатого века, порывавшейся и в новом столетии пристроить поэта к месту. За посвящением «Руслана»: «Для вас, души моей царицы, красавицы, для вас одних…» — стоит весьма прозрачный отрицательный адресат: не для богатырей. Людмила исподволь руководила Русланом, открывая лазейку в независимое искусство.

— Андрей Синявский, «Прогулки с Пушкиным», 1968 [1973]