Кавказский пленник (Пушкин)

«Кавказский пленник» — романтическая поэма Александра Пушкина 1820—1821 годов, впервые изданная в конце августа — начале сентября 1822, с исправлениями — в 1828.

Кавказский пленник (Пушкин)

Статья в Википедии

Тексты в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Часть первая

В Россию дальний путь ведёт, В страну, где пламенную младость Он гордо начал без забот; Где первую познал он радость, Где много милого любил, Где обнял грозное страданье, Где бурной жизнью погубил Надежду, радость и желанье, И лучших дней воспоминанье В увядшем сердце заключил. Людей и свет изведал он, И знал неверной жизни цену. В сердцах друзей нашед измену, В мечтах любви безумный сон, Наскуча жертвой быть привычной Давно презренной суеты, И неприязни двуязычной, И простодушной клеветы, Отступник света, друг природы, Покинул он родной предел И в край далёкий полетел С весёлым призраком свободы. Свобода! он одной тебя Ещё искал в пустынном мире. Страстями чувства истребя, Охолодев к мечтам и к лире, С волненьем песни он внимал, Одушевлённые тобою, И с верой, пламенной мольбою Твой гордый идол обнимал.

В час ранней, утренней прохлады, Вперял он любопытный взор На отдалённые громады Седых, румяных, синих гор. Великолепные картины! Престолы вечные снегов, Очам казались их вершины Недвижной цепью облаков, И в их кругу колосс двуглавый, В венце блистая ледяном, Эльбрус огромный, величавый, Белел на небе голубом. Когда, с глухим сливаясь гулом, Предтеча бури, гром гремел, Как часто пленник над аулом Недвижим на горе сидел! У ног его дымились тучи, В степи взвивался прах летучий; Уже приюта между скал Елень испуганный искал; Орлы с утесов подымались И в небесах перекликались; Шум табунов, мычанье стад Уж гласом бури заглушались… И вдруг на долы дождь и град Из туч сквозь молний извергались; Волнами роя крутизны, Сдвигая камни вековые, Текли потоки дождевые — А пленник, с горной вышины, Один, за тучей громовою, Возврата солнечного ждал, Недосягаемый грозою, И бури немощному вою С какой-то радостью внимал.

Иль ухватив рогатый пень, В реку низверженный грозою, Когда на холмах пеленою Лежит безлунной ночи тень, Черкес на корни вековые, На ветви вешает кругом Свои доспехи боевые, Щит, бурку, панцырь и шелом, Колчан и лук — и в быстры волны За ним бросается потом, Неутомимый и безмолвный. Глухая ночь. Река ревёт; Могучий ток его несёт Вдоль берегов уединенных, Где на курганах возвышенных, Склонясь на копья, казаки Глядят на тёмный бег реки — И мимо их, во мгле чернея, Плывёт оружие злодея… О чем ты думаешь, казак? Воспоминаешь прежни битвы, На смертном поле свой бивак, Полков хвалебные молитвы И родину?… Коварный сон! Простите, вольные станицы, И дом отцов, и тихой Дон, Война и красные девицы! К брегам причалил тайный враг, Стрела выходит из колчана — Взвилась — и падает казак С окровавленного кургана.

Часть вторая

Ты их узнала, дева гор, Восторги сердца, жизни сладость; Твой огненный, невинный взор Высказывал любовь и радость. Когда твой друг во тьме ночной Тебя лобзал немым лобзаньем, Сгорая негой и желаньем, Ты забывала мир земной, Ты говорила: «Пленник милый, Развесели свой взор унылый, Склонись главой ко мне на грудь, Свободу, родину забудь. Скрываться рада я в пустыне С тобою, царь души моей! Люби меня; никто доныне Не целовал моих очей; К моей постеле одинокой Черкес младой и черноокой Не крался в тишине ночной; Слыву я девою жестокой, Неумолимой красотой. Я знаю жребий мне готовый: Меня отец и брат суровый Немилому продать хотят В чужой аул ценою злата; Но умолю отца и брата, Не то — найду кинжал иль яд. Непостижимой, чудной силой К тебе я вся привлечена; Люблю тебя, невольник милый, Душа тобой упоена…»

«Забудь меня: твоей любви, Твоих восторгов я не стою. Бесценных дней не трать со мною; Другого юношу зови. Его любовь тебе заменит Моей души печальный хлад; Он будет верен, он оценит Твою красу, твой милый взгляд, И жар младенческих лобзаний, И нежность пламенных речей; Без упоенья, без желаний Я вяну жертвою страстей. Ты видишь след любви несчастной, Душевной бури след ужасный; Оставь меня; но пожалей О скорбной участи моей! Несчастный друг, зачем не прежде Явилась ты моим очам, В те дни, как верил я надежде И упоительным мечтам! Но поздно: умер я для счастья, Надежды призрак улетел; Твой друг отвык от сладострастья, Для нежных чувств окаменел… Как тяжко мёртвыми устами Живым лобзаньям отвечать И очи, полные слезами, Улыбкой хладною встречать! Измучась ревностью напрасной, Уснув бесчувственной душой, В объятиях подруги страстной Как тяжко мыслить о другой!.. Когда так медленно, так нежно Ты пьёшь лобзания мои, И для тебя часы любви Проходят быстро, безмятежно; Снедая слёзы в тишине, Тогда рассеянный, унылый Перед собою, как во сне, Я вижу образ вечно милый; Его зову, к нему стремлюсь, Молчу, не вижу, не внимаю; Тебе в забвенье предаюсь И тайный призрак обнимаю. Об нём в пустыне слёзы лью; Повсюду он со мною бродит И мрачную тоску наводит На душу сирую мою. Оставь же мне мои железы, Уединенные мечты, Воспоминанья, грусть и слезы: Их разделить не можешь ты. Ты сердца слышала признанье; Прости… дай руку — на прощанье. Не долго женскую любовь Печалит хладная разлука: Пройдет любовь, настанет скука, Красавица полюбит вновь».

Эпилог

Тебя я воспою, герой, О Котляревский, бич Кавказа! Куда ни мчался ты грозой — Твой ход, как чёрная зараза, Губил, ничтожил племена… Ты днесь покинул саблю мести, Тебя не радует война; Скучая миром, в язвах чести, Вкушаешь праздный ты покой И тишину домашних долов… Но се — Восток подъемлет вой!.. Поникни снежною главой, Смирись, Кавказ: идёт Ермолов! И смолкнул ярый крик войны: Все русскому мечу подвластно. Кавказа гордые сыны, Сражались, гибли вы ужасно; Но не спасла вас наша кровь, Ни очарованные брони, Ни горы, ни лихие кони, Ни дикой вольности любовь!

О поэме

«Кавказский пленник» был решительным сколком с того лица, которое в исполинских чертах, грозным привидением пролетело в поэзии Байрона. Разница та, что Байронова поэзия была самобытна и хотя односторонно, но обняла весь мир современных идей, изобразилась в огромных очерках. <…> Пушкин явился, напротив, как подражатель певца британского, был юн, ограничен во всех отношениях, и особенно по образованию своему и по общественному своему месту. Оттого бледен и ничтожен его «Кавказский пленник»…

— Николай Полевой, «Борис Годунов». Сочинение Александра Пушкина, январь 1833

	Описания природы и нравов полны жизни; все изображения представлены не в холодном рассматривании, а в кипящей страсти, в самом ходе действия. Целое является в какой-то дикой мрачности, в неверной мгле ночи.
	— Карл Фарнхаген фон Энзе, «Сочинения А. Пушкина», 1838

… в «Кавказском пленнике» Пушкин — Прометей, прикованный к Кавказу; здесь вы видите, что внутренность его уже начинает терзать коршун, что ему до неба далеко, что он, озираясь кругом себя, видит землю с её страданиями, с её грубыми элементами, с её ничтожностию. <…> если бы мы не были уверены, что он питал в сердце чувство патриотизма, <…> мы упрекнули бы его за то, что он для своего рассказа выбрал героем лицо бездушное, бесчувственное и, что всего досаднее, обиднее для народной чести, дал ему роль представителя россиян, и каких россиян? — россиян Александрова века, изумивших свет своим великодушием, благородством, своим самоотвержением, короче — своим высоким характером. Позволяем себе думать, что Пушкин впал в эту ошибку бессознательно, что она не более как недосмотр, необдуманность, следствие поспешности или молодости <…>. Характер черкешенки прекрасен, тем более что он поставлен в яркой противоположности: с одной стороны, дочь природы, с другой — сын образованного общества; там высокое самопожертвование, здесь низкий эгоизм… Зато, если черкесы когда-нибудь будут читать «Кавказского пленника», они с гордостию укажут на его героиню и с презрением на героя — на русского. Это, повторим, оскорбительно для нас… По утешимся — черкесы не так ещё скоро будут читать наших поэтов.

— Семён Раич, «Сочинения Александра Пушкина», 1839

В [поэме] Пушкин явился вполне самим собою и вместе с тем вполне представителем своей эпохи: «Кавказский пленник» насквозь проникнут её пафосом. <…> Муза Пушкина как бы освятила давно уже на деле существовавшее родство России с этим краем <…>. Пленник — это герой того времени. Тогдашние критики справедливо находили в этом лице и неопределённость и противоречивость с самим собою, которые делали его как бы безличным; но они не поняли, что через это-то именно характер пленника и возбудил собою такой восторг в публике. Молодые люди особенно были восхищены им, потому что каждый видел в нём, более или менее, своё собственное отражение. Эта тоска юношей по своей утраченной юности, это разочарование, которому не предшествовали никакие очарования, эта апатия души во время её сильнейшей деятельности, это кипение крови при душевном холоде, это чувство пресыщения, последовавшее не за роскошным пиром жизни, а сменившее собою голод и жажду, эта жажда деятельности, проявляющаяся в совершенном бездействии и апатической лени, словом, эта старость прежде юности, эта дряхлость прежде силы, всё это — черты героев нашего времени со времён Пушкина. Но не Пушкин родил или выдумал их: он только первый указал на них, потому что они уже начали показываться ещё до него, а при нём их было уже много. <…> Поэзия русская до Пушкина была отголоском, выражением младенчества русского общества. <…> «Кавказский пленник» Пушкина застал общество в периоде его отрочества и почти на переходе из отрочества в юношество.

— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья шестая, февраль 1844

В статье Пушкина «Путешествие в Арзрум» находятся следующие строки: «<…> Всё это слабо, молодо, неполно; но многое угадано и выражено верно». Нас всегда поражала благородная и беспристрастная верность этой оценки, и нельзя не согласиться, что это лучшая критика на «Кавказского пленника». <…> Истинным героем её был не столько пленник, сколько Кавказ; история пленника была только рамкою для описания Кавказа. Случилось, так, что и одно из последних произведений Пушкина опять посвящено было тому же Кавказу, тем же горцам. Но какая огромная разница между «Кавказским пленником» и «Галубом»! Словно в разные века и разными поэтами написаны эти две поэмы!

— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья одиннадцатая и последняя, январь 1846

Александр Пушкин

	Вы видите, что отеческая нежность не ослепляет меня насчёт «Кавказского пленника», но, признаюсь, люблю его, сам не зная за что; в нём есть стихи моего сердца. Черкешенка моя мне мила, любовь её трогает душу.
	— черновик письма Н. И. Гнедичу 29 апреля 1822

	Перемены, требуемые цензурою, послужили в пользу моего; признаюсь, что я думал увидеть знаки роковых ее когтей в других местах и беспокоился — например, если б она переменила стих простите, вольные станицы…
	— письмо Н. И. Гнедичу 27 сентября 1822

Характер пленника неудачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения. Я в нём хотел изобразить это равнодушие к жизни и к её наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодёжи 19-го века. Конечно поэму приличнее было бы назвать Черкешенкой — я об этом не подумал. Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести; но всё это ни с чем не связано и есть истинный hors d'oeuvre. Вообще я своей поэмой очень недоволен и почитаю её гораздо ниже Руслана — хоть стихи в ней зрелее.

— письмо В. П. Горчакову октября — ноября 1822

	«Кавказский пленник» — первый неудачный опыт характера, с которым я насилу сладил; он был принят лучше всего, что я ни написал, благодаря некоторым элегическим и описательным стихам. Но зато Н. и А. Р. и я — мы вдоволь над ним насмеялись.
	— <Опровержение на критики>, 1830

1822

Прекраснейшие картины, списанные с натуры мастерскою рукою, естественный и благородный рассказ, легкая и исправная версификация — вот главнейшие достоинства сей новой поэмы <…>. «Руслан и Людмила» <…> отличается непринуждённою шутливостию, замысловатостию, остроумием; напротив того, в «Кавказском пленнике», соответственно содержанию оного, видно везде какое-то трогательное уныние, картины совсем другого рода, более чувства, более силы, более возвышенной поэзии.

— Александр Измайлов, 7 сентября

Молодой наш стихотворец посетил недавно романтические страны Кавказа; созерцал там великолепные картины природы, нередко дикой и угрюмой, но всегда живописной и величественной; взирал наблюдательным оком на воинственных жителей сего края, народ грубый и хищный, но сохранивший простоту нравов и гостеприимство времён патриархальных. Сии-то предметы, сами уже по себе столь новые и разнообразные, осыпал он обильными и прелестными цветами своего воображения; сии-то воспоминания соединил он в одно изящное целое в простой, но трогательной повести!

— Василий Козлов

Местные описания в «Кавказском пленнике» решительно можно назвать совершенством поэзии. Повествование может лучше обдумать стихотворец и с меньшими дарованиями против Пушкина; но его описания кавказского края навсегда останутся первыми, единственными. На них остался удивительный отпечаток видимой истины, понятной, так сказать, осязаемости мест, людей, их жизни и их занятий, чем мы не слишком богаты в нашей поэзии. <…> Описания в «Кавказском пленнике» превосходны не только по совершенству стихов, но по тому особенно, что подобных им нельзя составить, не видав собственными глазами картин природы. Сверх того, сколько смелости в начертании оных, сколько искусства в отделке! Краски и тени, т. е. слова и расстановка их, переменяются, смотря по различию предметов. Стихотворец то отважен, то гибок, подобно разнообразной природе этого дикого азиатского края. <…> Пусть любопытные сравнят эту грозную и вместе пленительную картину, в которой каждый стих блестит новою, приличною ему, краскою, с описанием окрестностей Бонниваровой темницы, которое сделал Байрон в своём «Шильонском узнике»; тогда легче можно будет судить, как счастливо в одинаких обстоятельствах побеждает наш поэт английского. Байронова картина, поставленная подле этой, покажется лёгким, слабым очертанием, кинутым с самого общего взгляда. <…> Почти единственные и маловажные ошибки заменены беспрерывными, неподражаемыми красотами истинной поэзии. Критика не может и не должна говорить хладнокровно о подобных произведениях, потому что они питают образованный вкус; они одним своим появлением уничтожают ложно прекрасное, очищают поле словесности и разрешают шумные толки невежества и пристрастия.

— Пётр Плетнёв

Давно уже любители поэзии не получали от наших стихотворцев никаких подарков значительных; с 1815 не много вышло таких произведений, которые бы с честию заняли место в сокровищнице русской словесности. — Новый атлет Пушкин, кажется, хочет вознаградить сей недостаток: <…> ныне получили мы от него «Кавказского пленника» <…>. — Молодой стихотворец быстро идёт вперёд: первая поэма его, показавши в полной мере, чего от него ожидать должно, не удовлетворила во многих отношениях строгим требованиям знатоков; но в «Кавказском пленнике» вместе с юным, крепким, пылким воображением видно искусство и зрелый плод труда; соображение обширнее, план правильнее. <…> Действие самое простое и ведено самым естественным образом. <…> Характер Пленника странен и вовсе непонятен. В нём замечаются беспрестанные противоречия. <…> Неужели думал любезный поэт наш, что таким чудным характером произведёт он большее действие и что, наоборот, умерив в Пленнике страсть к свободе чрез показание причин в любви и в чём-нибудь другом, изобразив его не столько ожесточённым, более признательным к благодеяниям Черкешенки, он представит слишком обыкновенное? — Напрасно: под его пером и слишком обыкновенное имело бы свою занимательность, свои красоты, свою прелесть. — Он мог также затмить совершенно первую любовь и вместе с нею окаменить сердце Пленника к подобным чувствам и в будущем: тогда сохранилось бы, по крайней мере, единство в его характере, и свобода была бы его основою. <…> язык в отборный, стихи лёгкие, чистые — венок из кавказских цветов у Пушкина неотъемлем.

— Михаил Погодин, «О „Кавказском пленнике“», 16—29 октября

Стихи хорошие, но не соответствующие естественному ожиданию читателя, коего живое участие в несчастном жребии Черкешенки служит осуждением забвению Пленника и автора. <…> Кстати о строгих толкователях, или, правильнее, перетолкователях, заметим, что, может быть, они поморщатся и от нового произведения поэта пылкого и кипящего жизнию. Пускай их мёртвая оледенелость не уживается с горячностию дарования во цвете юности и силы, но мы, с своей стороны, уговаривать будем поэта следовать независимым вдохновениям своей поэтической Эгерии — в полном уверении, что бдительная цензура, которой нельзя упрекнуть у нас в потворстве, умеет и без помощи посторонней удерживать писателей в пределах позволенного.

— Пётр Вяземский, «О „Кавказском пленнике“, повести соч. А. Пушкина»

	Неровность некоторых характеров и погрешности в плане суть его недостатки — общие всем пылким поэтам, увлекаемым порывами воображения.
	— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России»

1820-е

	… мы бы желали, чтоб он своими гармоническими стихами прославил какой-нибудь отечественный подвиг. Это дань, которую должны платить дарования общей матери, отечеству. Некоторые отрывки в Кавказском Пленнике доказывают, что Пушкин столь же искусно умеет изображать славу, как и граций.
	— вероятно, Фаддей Булгарин

Истинный литератор не решится издать в свет сочинения, из которого ничего больше не узнаете, кроме того, что некто был взят в плен; что какая-то молодая девушка влюбилась в пленника, <…> освободила его и сама утопилась. — Стихи, которые с таким жаром называют музыкою, для потомства и даже для современников не значат почти ничего; а истина, которую писатели учёные представляют в лучезарном свете, была и будет спасительна для рода человеческого.

— Михаил Дмитриев, «Мысли и замечания», февраль 1825

	Ваш «Кавказский Пленник», хоть его и нельзя назвать хорошим произведением, открыл дорогу, на которой споткнётся посредственность. <…> длинные поэмы <…> требуют всего богатства поэзии, крепкой обрисовки характера и положения.
	Votre Кавказской Пленник qui n'est point un bon ouvrage a ouvert une carrière qui sera l'écueil de la médiocrité. — <…> longs poëmes <…> démandent toute la richesse de la poésie; la forte conception d'un caractère et d'une situation.
	— Николай Раевский, письмо Пушкину 10 мая 1825

… «Кавказский пленник», менее всех остальных поэм удовлетворяющий справедливым требованиям искусства, несмотря на то, богаче всех силою и глубокостию чувствований. «Кавказским пленником» начинается второй период пушкинской поэзии который можно назвать отголоском лиры Байрона. <…> расположение поэмы доказывает, что она была первым опытом Пушкина в произведениях такого рода, ибо все описания черкесов, их образа жизни, обычаев, игр и т. д., которыми наполнена первая песнь, бесполезно останавливают действие, разрывают нить интереса и не вяжутся с тоном целой поэмы. Поэма вообще, кажется, имеет не одно, но два содержания, которые не слиты вместе, но являются каждое отдельно, развлекая внимание и чувства на две различные стороны. Зато какими достоинствами выкупается этот важный недостаток! <…> Ни одно из произведений Пушкина не представляет столько недостатков и столько красот.

— Иван Киреевский, «Нечто о характере поэзии Пушкина», февраль 1828