Дневники Александра Пушкина

На протяжении своей жизни Александр Пушкин неоднократно пытался вести дневники, однако политическая обстановка не способствовала этому. После восстания 14 декабря 1825 он уничтожил свою автобиографию, начатую в 1821. В собрания сочинений Пушкина под эту категорию включают и отдельные записи и пометы автобиографического содержания.

Цитаты

… большой грузинский нос, а партизан почти и вовсе был без носу. Давыдов является к Бенигсену: «Князь Багратион, — говорит, — прислал меня доложить вашему высокопревосходительству, что неприятель у нас на носу…» — На каком носу, Денис Васильевич? — отвечает генерал. — Ежели на Вашем, так он уже близко, если же на носу князя Багратиона, то мы успеем ещё отобедать… — 1815 (исторический анекдот)

Шаховской никогда не хотел учиться своему искусству и стал посредственный стихотворец. Шаховской не имеет большого вкуса, он худой писатель — что ж он такой? — Неглупый человек, который, замечая всё смешное или замысловатое в обществах, пришед домой, всё записывает и потом как ни попало вклеивает в свои комедии. — декабрь 1815

Третьего дни хоронили мы здешнего митрополита: во всей церемонии более всего понравились мне жиды: они наполняли тесные улицы, взбирались на кровли и составляли там живописные группы. Равнодушие изображалось на их лицах; со всем тем ни одной улыбки, ни одного нескромного движенья! Они боятся христиан и потому во сто крат благочестивее их. — 3 апреля 1821

… Пестель; умный человек во всём смысле этого слова. <…> Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю… — 9 апреля 1821

Вышед из Лицея, я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, <…> но всё это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу… — 19 ноября 1824

Вчерашний день <…> приехав в Боровичи в 12 часов утра, застал я проезжающего в постеле. Он метал банк гусарскому офицеру. Между тем я обедал. При расплате недостало мне 5 рублей, я поставил их на карту и, карта за картой, проиграл 1600. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы 200 руб. и уехал, очень недоволен сам собою. На следующей станции <…> вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. «Вероятно, поляки?» — сказал я хозяйке. «Да, — отвечала она, — их нынче отвозят назад». Я вышел взглянуть на них. Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошёл высокий, бледный и худой молодой человек с чёрною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид — я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие; я поворотился им спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений. Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, — но куда же? — 15 октября 1827

Кочубей и Нессельроде получили по 200 000 на прокормление своих голодных крестьян. Эти четыреста тысяч останутся в их карманах. В голодный год должно стараться о снискании работ и о уменьшении цен на хлеб; если же крестьяне узнают, что правительство или помещики намерены их кормить, то они не станут работать, и никто не в состоянии будет отвратить от них голода. — 14 декабря 1833

Улицы не безопасны. <…> Полиция, видимо, занимается политикой, а не ворами и мостовою. — 17 декабря 1833

Бриллианты и дорогие каменья были ещё недавно в низкой цене. Они никому не были нужны. <…> Нынче узнаю, что бриллианты опять возвысились. Их требуют в кабинет, и вот по какому случаю. Недавно государь приказал князю Волконскому принести к нему из кабинета самую дорогую табакерку. Дороже не нашлось, как в 9000 руб. Князь Волконский принёс табакерку. Государю показалась она довольно бедна. — «Дороже нет», — отвечал Волконский. «Если так, делать нечего, — отвечал государь: — я хотел тебе сделать подарок, возьми её себе». Вообразите себе рожу старого скряги. С этой поры начали требовать бриллианты. Теперь в кабинете табакерки завелися уже в 60 000 р. — 8 января 1835

В публике очень бранят моего Пугачёва», а что хуже — не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя. <…> Кстати об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен. — февраль 1835

1831

Вчера государь император отправился в военные поселения (в Новгородской губернии) для усмирения возникших там беспокойств. <…> Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению. Расправа полицейская должна одна вмешиваться в волнения площади, — и царский голос не должен угрожать ни картечью, ни кнутом. Царю не должно сближаться лично с народом. Чернь перестаёт скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими сношениями с государём. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его, как необходимого обряда. Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтиться в толпе голос для возражения. Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются тотчас в рев и вой голодного зверя. Россия имеет 12 000 вёрст в ширину; государь не может явиться везде, где может вспыхнуть мятеж. — 26 июля

Покамест полагали, что холера прилипчива, как чума, до тех пор карантины были зло необходимое. Но коль скоро начали замечать, что холера находится в воздухе, то карантины должны были тотчас быть уничтожены. 16 губерний вдруг не могут быть оцеплены, а карантины, не подкреплённые достаточно цепию, военною силою, — суть только средства к притеснению и причины к общему неудовольствию. Вспомним, что турки предпочитают чуму карантинам. В прошлом году карантины остановили всю промышленность, заградили путь обозам, привели в нищету подрядчиков и извозчиков, прекратили доходы крестьян и помещиков и чуть не взбунтовали 16 губерний. Злоупотребления неразлучны с карантинными постановлениями, которых не понимают ни употребляемые на то люди, ни народ. Уничтожьте карантины, народ не будет отрицать существования заразы, станет принимать предохранительные меры и прибегнет к лекарям и правительству; но покамест карантины тут, меньшее зло будет предпочтено бо́льшему и народ будет более беспокоиться о своём продовольствии, о угрожающей нищете и голоде, нежели о болезни неведомой и коей признаки так близки к отраве. — там же

На днях скончался в Петербурге Фон-Фок, начальник 3-го отделения государевой канцелярии (тайной полиции), человек добрый, честный и твёрдый. Смерть его есть бедствие общественное. <…> Вопрос: кто будет на его месте? важнее другого вопроса: что сделаем с Польшей? — конец августа

1834

Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Н. Н. танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau. <…> Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, — а по мне хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике. — 1 января

Государь сказал княгине Вяземской: «J'espère que Pouchkine a pris en bonne part sa nomination. Jusqu'à présent in m'a tenu parole, et j'ai été content de lui» etc. etc. Великий князь намедни поздравил меня в театре: — Покорнейше благодарю, ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили. — 7 января

Государь, <…> говоря о моём «Пугачёве», сказал мне: «Жаль, что я не знал, что ты о нём пишешь; я бы тебя познакомил с его сестрицей, которая тому три недели умерла в крепости Эрлингфоской» (с 1774-го году!). Правда, она жила на свободе в предместии… — 17 января

Государь не любит Аракчеева. «Это изверг», говорил он в 1825 году… — 8 марта

Вчера было совещание литературное у Греча об издании русского Converssation's Lexikon. Нас было человек со сто, большею частию неизвестных мне русских великих людей. Греч сказал мне предварительно: «Плюшар в этом деле есть шарлатан, а я пальяс: пью его лекарство и хвалю его». Так и вышло. Я подсмотрел много шарлатанства и очень мало толку. Предприятие в миллион, а выгоды не вижу. Не говорю уже о чести. Охота лезть в омут, где полощутся Булгарин, Полевой и Свиньин. — 17 марта

Покойный государь окружён был убийцами его отца. Вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14-го декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины. NB. Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать. — там же

Этот лексикон будет не что иное, как «Северная пчела» и «Библиотека для чтения» в новом порядке и объёме. — 2 апреля

«Телеграф» запрещён. <…> «Телеграф» достоин был участи своей; мудрёно с большей наглостию проповедовать якобинизм перед носом правительства, но Полевой был баловень полиции. Он умел уверить её, что его либерализм пустая только маска. <…> Моя Пиковая дама в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семёрку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Н. П. и, кажется, не сердятся… Гоголь по моему совету начал Историю русской критики… — 7 апреля

Несколько дней тому получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомлял меня, что какое-то письмо моё ходит по городу и что государь об нём ему говорил. Я вообразил, что дело идёт о скверных стихах, исполненных отвратительного похабства и которые публика благосклонно приписала мне. Но вышло не то. Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и нашед в нём отчёт о присяге великого князя, писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всём полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастью, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Всё успокоились. Государю не угодно было, что о своём камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью <…>. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать к царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрёно быть самодержавным. — 10 мая

В Александре было много детского. Он писал однажды Лагарпу, что, дав свободу и конституцию земле своей, он отречётся от трона и удалится в Америку. — 21 мая

	Кто-то сказал о гос[ударе]: В нём много от прапорщика, и немного от Петра Великого. — там же
	II y a beaucoup de praporchique en lui et un peu du Pierre le Grand.

Тому недели две получено здесь известие о смерти кн. Кочубея. Оно произвело сильное действие; государь был неутешен. Новые министры повесили голову. Казалось, смерть такого ничтожного человека не должна была сделать никакого переворота в течении дел. Но такова бедность России в государственных людях, что и Кочубея некем заменить! <…> Без него Совет иногда превращался только что не в драку, так что принуждены были посылать за ним больным, чтоб его присутствием усмирить волнение. Дело в том, что он был человек хорошо воспитанный, — и это у нас редко, и за то спасибо. О Кочубее сказано: Под камнем сим лежит граф Виктор Кочубей. Что в жизни доброго он сделал для людей, Не знаю, чёрт меня убей. Согласен; но эпиграмму припишут мне, и правительство опять на меня надуется. — 19 июня

Я заметил, что или дворянство не нужно в государстве, или должно быть ограждено и недоступно иначе как по собственной воле государя. Если во дворянство можно будет поступать из других состояний, как из чина в чин, не по исключительной воле государя, а по порядку службы, то вскоре дворянство не будет существовать или (что всё равно) всё будет дворянством. Что касается до tiers état, что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. — 22 декабря

О дневниках

До нас дошло свидетельство о том, что уже во второй половине 20-х годов Пушкин задумал написать <…> историю своего времени. <…> Многое в своём «Дневнике» Пушкин записывал <…> сжато, скупым, лишь для него самого понятным образом; и это также свидетельствует, что Пушкин собирал в «Дневнике» материал не только для «будущих историков» или «кого другого», а прежде всего для себя, то есть для осуществления своего исторического замысла. <…> Подготовляя изображение исторического события, писать о котором было запрещено, Пушкин закреплял иногда в «Дневнике» лишь цензурную — на первый взгляд — часть задуманной картины. Закреплял, прямо подразумевая запретное целое; при этом он иногда осторожно касался в «Дневнике» собранного им <…> запретного исторического материала. Такой способ работы облегчал ему возможность воссоздать в дальнейшем задуманную картину в целом. <…> Ведя «Дневник», Пушкин подготовлял не «малую», «домашнюю» историю — хронику «большого света и двора» (пусть даже написанную пером сатирика, как думают некоторые исследователи), а большую Историю своего времени.

— Илья Фейнберг, «Неизученный замысел Пушкина»

Столь ясно и категорично, [как И. Л. Фейнберг], о «Дневнике» как о готовой уже истории, а не материале для историка не говорил ни один из исследователей «Дневника». <…> По-видимому, самая большая ошибка исследователей, писавших о «Дневнике», заключается в том, что они забыли о специфике жанра дневника и рассматривали произведение Пушкина, по аналогии с его художественными и историческими произведениями, как обладающее внутренней законченностью замысла. В дневнике этой внутренней законченности и не может быть, ибо в нём <…> есть только та логика, какая управляет жизнью. <…> [ещё] одно обстоятельство, упускаемое многими исследователями. В пушкинское время писать дневники было литературной традицией, и то, что Пушкин не хотел отступать от неё, он доказывал на протяжении всей своей литературной деятельности. <…> В «Дневнике» очень мало лирики. <…> Точно так же нет и намёка на настроения грусти, печали. Но зато весь «Дневник» наполнен яростным негодованием. Пушкин зол, зол на царя, на глупое и реакционное чиновничество <…>. В «Дневнике» Пушкин не раз указывает на такие подробности самодержавного правления, которые особенно сильно дают почувствовать всё его зло. Хорошо известно негодование Пушкина по поводу перлюстрации его писем к жене <…>. Из всех записей «Дневника» о самодержавии эта запись наиболее непримирима и негодующа. Она заканчивается словами: «Что ни говори, мудрёно быть самодержавным». Совершенно очевидно, что эту фразу нужно понимать не буквально, ибо, чтобы быть самодержцем, никакой мудрости не требуется. А вот хорошим самодержцем быть «мудрёно», т. е., если отбросить заключённую в этом определении иронию, просто невозможно.

— Анатолий Предтеченский, «Дневник Пушкина 1833—1835 годов»