Цитаты об Уильяме Шекспире

Здесь представлены цитаты других людей об Уильяме Шекспире (1564—1616) и его творчестве в целом. Дискуссию об авторстве его произведений, начатую в середине XIX века, называют шекспировским вопросом.

Цитаты

	Выскочка-ворон, красующейся в чужих перьях.
	Upstart crow with other birds' feathers.
	— Роберт Грин, «На грош ума, купленного за миллион раскаяний», 1592

XVII век

Шекспир, не из зависти к твоему имени приобщаюсь я к твоей книге и к твоей славе, хотя я признаю написанное тобой столь ценным, что ни человек, ни сами музы не в состоянии воздать должные за это похвалы. <…> Душа века! Предмет восторгов, источник наслаждения, чудо нашей сцены! Восстань, мой Шекспир! Я не стал бы помещать тебя с Чосером и Спенсером или просить Бомонта подвинуться немного, чтобы освободить место для тебя. Ты сам себе памятник без надгробия и будешь жить, пока будет жить твоя книга и пока у нас будет хватать ума читать её и хвалить тебя. То, что я не ставлю тебя в ряд с ними, я могу объяснить: их музы тоже великие, но не пропорциональны твоей; если бы я считал мое мнение зрелым, то я сравнил бы тебя с самыми великими <…>. Хотя ты мало знал латынь и ещё меньше греческий, не среди них стал бы я искать имена для сравнения с тобой, а воззвал бы к громоносному Эсхилу, Еврипиду и Софоклу, Пакувию, Акцию и тому, кто умер в Кордове, я оживил бы их, чтобы они услышали, как сотрясается театр, когда ты ступаешь на котурнах трагедии, или убедились в том, что ты единственный среди них способен ходить в сандалиях комедии и стоишь выше сравнения с тем, что гордая Греция и надменный Рим оставили нам, и выше того, что возникло из их пепла. Ликуй, Британия! Ты можешь гордиться тем, кому все театры Европы должны воздать честь. Он принадлежит не только своему веку, но всем временам! Все музы были ещё в цвету, когда он явился, подобно Аполлону, чтобы усладить наш слух и, подобно Меркурию, нас очаровать! Сама Природа гордилась его творениями и с радостью облачалась в наряд его поэзии! Этот наряд был из такой богатой пряжи и так великолепно соткан, что с тех пор Природа не снисходит до созданий других умов. <…> Свети же нам, звезда поэтов, грози, воздействуй, упрекай и вдохновляй наш пришедший в упадок театр, который с тех пор, как ты покинул нас, погрузился в ночной траур и боится дня, за исключением того, когда ты озаряешь сцену своим светом. — второе его предисловие к Первому фолио; приведено почти полностью; подстрочный перевод А. А. Аникста

— Бен Джонсон, «Памяти автора, любимого мною Уильяма Шекспира и о том, что он оставил нам» (To the Memory of My Beloved the Author, Mr. William Shakespeare and What He Hath Left Us), 1623

	К чему тебе, Шекспир наш бесподобный, Величественный памятник надгробный? Над местом, где твой прах святой зарыт, Не надо строить вечных пирамид — Заслуживаешь большего по праву Ты, первенец молвы, наперсник славы. В сердцах у нас себе воздвиг ты сам Нетленный и слепящий взоры храм. Тебя не обессмертило ваянье, Но множатся твоих трудов изданья, И глубиной дельфийских строк твоих Ты так дивишь всех, кто читает их, Что каменеем мы от восхищенья… — перевод Ю. Б. Корнеева
	What needs my Shakespear for his honour'd Bones, The labour of an age in piled Stones, Or that his hallow'd reliques should be hid Under a Star-ypointing Pyramid? Dear son of memory, great heir of Fame, What need'st thou such weak witnes of thy name? Thou in our wonder and astonishment Hast built thy self a live-long Monument. For whilst to th' shame of slow-endeavouring art, Thy easie numbers flow, and that each heart Hath from the leaves of thy unvalu'd Book, Those Delphick lines with deep impression took, Then thou our fancy of it self bereaving…
	— Джон Мильтон, «К Шекспиру» (On Shakespear), 1630

XVIII век

	Будучи актёром, вы, вероятно, углублялись в Шекспира, хотя это нисколько не обязательно; я знаю у нас многих, кто играл в его пьесах и восполнял недостаток знакомства с ними силою своего дарования… — ирония из-за упадка театрального искусства в Англии
	Being a player, it is possible you may have dipped into Shakspeare, but it is by no means certain, for I know there are many who have played in his plays, and supplied this defect by the force of their own genius…
	— Джонатан Свифт, «Наставления актёрам», 1713

Первая же страница Шекспира, которую я прочёл, покорила меня на всю жизнь, а одолев первую его вещь, я стоял как слепорожденный, которому чудотворная рука вдруг даровала зрение. Я познавал, я живо чувствовал, что моё существование умножилось на бесконечность; всё было мне новым, неведомым; и непривычный свет причинял боль моим глазам. Час за часом я научался видеть <…>. Не колеблясь ни минуты, я отказался от театра, подчинённого правилам. <…> Шекспировский театр — это чудесный ящик редкостей, в котором мировая история как бы по невидимой нити времени шествует перед нашими глазами. Его планы в обычном смысле слова даже и не планы. Но все его пьесы вращаются вокруг скрытой точки (которую не увидел и не определил еще ни один философ), где вся своеобычность нашего «я» и дерзновенная свобода нашей воли сталкиваются с неизбежным ходом целого. Но наш испорченный вкус так затуманил нам глаза, что мы почти нуждаемся во вторичном рождении, чтобы выбраться из этой темноты.

— Иоганн Гёте, речь «Ко дню Шекспира» (Zum Schakespears Tag), 14 октября 1771

Вольтер

Шекспир, которого англичане принимают за Софокла, <…> был гением, исполненным творческой силы, естественности и возвышенности, но без малейшей искорки хорошего вкуса и какого бы то ни было знания правил. <…> достоинства этого автора погубили английский театр. В его чудовищных фарсах, именуемых трагедиями, повсюду разбросаны такие прекрасные сцены, столь величественные и страшные отрывки, что эти пьесы всегда игрались с огромным успехом. Время, которое одно только создаёт людям славу, в конце концов делает почтенными даже их недостатки. Большинство причудливых идей и преувеличений этого автора получили по истечении двухсот лет право слыть возвышенными. Новые авторы почти все ему подражали, но то, что пользовалось успехом у Шекспира, было освистано у них, и поверьте, что преклонение перед этим старым автором возрастает в меру того презрения, которое питают к авторам новым. При этом не размышляют о том, что не следовало бы ему подражать, и провал подражателей заставляет лишь думать, что Шекспир неподражаем. <…> Блистательные чудища Шекспира доставляют в тысячу раз большее наслаждение, чем современная умудрённость.

— «Философские письма» (XVIII), 1732

	… Жиль Шекспир, при всём его смехотворном варварстве, обладает, подобно Лопе де Веге, чертами столь наивной правдивости и столь внушительным запасом грохочущего действия, что все резонёрские рассуждения Пьера Корнеля кажутся ледяными по сравнению с трагизмом этого Жиля. До наших дней сбегаются на его пьесы и, даже считая их абсурдными, смотрят их с удовольствием.
	— письмо Б.-Ж. Сорену 28 февраля 1764

	… его пьесы могут нравиться только в Лондоне и в Канаде. А когда то, чем восхищается нация, имеет успех только у неё, это не говорит в пользу её вкуса.
	… ces pièces ne peuvent plaire qu’à Londres et au Canada. Ce n’est pas bon signe pour le goût d’une nation, quand ce qu’elle admire ne réussit que chez elle.
	— письмо Б.-Ж. Сорену 4 декабря 1765

	Его гений принадлежит ему, а его недостатки — его веку. <…> Это прекрасная, но дикая природа; никакой правильности, никакой благопристойности, никакого искусства, низменное сочетается с величественным, шутовское с ужасающим; это хаос трагедии, пронизанный лучами света. <…> Я сильно подозреваю, что непристойное паясничество, о котором я говорю, идёт от наших придворных шутов. Мы все по эту сторону Альп были в те времена немного варварами. — 1-й абзац — парафраз того «Философского письма»
	Son génie était à lui, et que ses fautes étaient à son siècle. <…> C’est une belle nature, mais bien sauvage ; nulle régularité nulle bienséance, nul art de la bassesse avec de la grandeur, de la bouffonnerie avec du terrible : c’est le chaos de la tragédie, dans lequel il y a cent traits de lumière. <…> Je soupçonne fort que cette grossièreté eut son origine dans nos fous de cour. Nous étions un peu barbares tous tant que nous sommes en deçà des Alpes.
	— письмо Х. Уолполу 15 июля 1768

	… я первым показал французам несколько жемчужин, которые нашёл в его огромной навозной куче.
	… c’est moi qui le premier montrai aux Français quelques perles que j’avais trouvées dans son énorme fumier.
	— письмо Ш.-А. де Ферриолю д’Аржанталю 19 июля 1776

XIX век

Лишь теперь только он начинает пожинать первые плоды своей славы, которая, доколе звучит на земле наш язык, будет неуклонно расти. Английский язык даровал ему бессмертие, и точно так же он даровал бессмертие английскому языку. <…> необходимо употребить все наши силы на то, чтобы научить людей размышлять, а не ощущать. Именно потому, что люди не умеют мыслить, что их никогда не обучали этому занятию, Шекспир оказывается столь трудным для восприятия. <…> Если бы меня попросили выделить какую-нибудь одну наиболее выдающуюся черту его замечательного таланта, то я бы, вне всякого сомнения, сказал: его эстетическое чувство <…>. На сценах наших первых театров ставили мистерии, написанные в основном по мотивам библейских сюжетов, и, хотя театр тогда находился под эгидой церкви, актёры позволяли себе отпускать по ходу спектакля такие кощунственные выражения и скабрезности, какие сегодня даже самые отчаянные головы поостереглись бы произнести шёпотом. В этих мистериях действовали персонифицированные грехи и пороки; от них и произошли шуты и клоуны, населяющие позднейшие драмы. По мере того как Шекспир всё глубже постигал эстетические запросы и самый дух своего времени, гений и тонкое художественное чутьё научили его использовать эти традиционные образы весьма своеобычно: с их помощью он добивался усиления пафоса страдания и горя в наиболее волнующих сердце эпизодах. <…> вряд ли ему можно поставить в вину хоть единожды, что он ввёл образ шута, или клоуна ради того лишь, чтобы вызвать в зале хохот, как это делали многие из его именитых современников.

— Сэмюэль Кольридж, лекция о Шекспире и Мильтоне, 1808

	Геометры от эстетики часто жаловались на Шекспира за полное отсутствие внутреннего единства и внутренней связи, тогда как более проникновенному взору его творения предстают как выросшее из одного зерна прекрасное дерево с листьями, цветами и плодами;..
	Aesthetische Meßkünstler haben oft im Shakespeare über gänzlichen Mangel innerer Einheit und inneren Zusammenhanges geklagt, indem dem tieferen Blick ein schöner Baum, Blätter, Blüthen und Früchte, aus einem Keim treibend, erwächst;..
	— Эрнст Гофман, «Инструментальная музыка Бетховена», 1810, 1813

	… одна система Шекспира, по моему, <…> объемлет ту всеобщность чувствований и состояний, которая составляет ныне для нас зрелище дел житейских.
	… le système de Shakspeare peut fournir, ce me semble, <…> embrasse toutes ces conditions sociales, tous ces sentiments, généraux ou divers, dont le rapprochement et l’activité simultanée forment aujourd’hui pour nous le spectacle des choses humaines.
	— Франсуа Гизо, «Этюд о Шекспире» (Étude sur Shakespeare), 1821

	Шекспир — это Драма; а драма, сплавляющая в одном дыхании гротескное и возвышенное, ужасное и шутовское, трагедию и комедию, — такая драма является созданием, типичным для третьей эпохи поэзии, для современной литературы.
	— Виктор Гюго, предисловие к «Кромвелю», 1827

	Шекспир недоступен для подражателей; но людям, умеющим постигать внутренний смысл его, он отверзает небо и землю.
	— Ксенофонт Полевой, «„Полтава“, поэма Александра Пушкина», июнь 1829

Шекспирова драма хороша тем, что она полна, огромна, соразмерна сама себе, верна, отчётлива, глубока. Но Шекспирова драма не годится для нас, — говорят теоретики. — Мы, новейшие, должны прибавить к ней всё, чего не знал Шекспир и что после него узнало человечество. Но изменится ли от этого сущность драмы? Если человечество разочаровалось кое в чем, если оно пояснило для себя кое-что, поэзия не изменилась в своих основаниях, человек остался один и тот же, только он ходит иначе, говорит иначе, смотрит иначе. Это дело форм. И разве о подробностях кто-нибудь спорит? Перед вами все они, все роды, все формы, все выражения, и свобода даётся вам совершенная!

— Николай Полевой, «Борис Годунов». Сочинение Александра Пушкина, январь 1833

	Вообще все великие поэты были выше своих современников образованностью и познаниями, и даже Шекспир, которого многие критики упрекают в невежестве, <…> даже Шекспир постигал дух истории своего отечества лучше, нежели сухие его критики, и, конечно, не уступал в других познаниях образованнейшим мужам своего времени. — вероятно, неоригинально
	— Фаддей Булгарин, «Письма о русской литературе», 1833

	Этот Король Шекспир <…> выше нас всех, самый благородный, нежнейший, но сильный; нерушимый
	That King Shakespeare <…> over us all, as the noblest, gentlest, yet strongest of rallying signs; indestructible.
	— Томас Карлейль, «О героях, культе героев и героической истории» (On Heroes, Hero-worship, and the Heroic in History), 1840

	… Шекспир объединил в себе все лучшие черты английского гения и обогатил их роскошеством красок и большей свободой жизни, присущими католическим странам.
	… Shakspeare has all the fine side of English genius, with the rich colouring, and more fluent life, of the Catholic countries.
	— Маргарет Фуллер, «Американская литература. Её состояние в настоящее время и перспективы на будущее», 1845

Бесспорно, Шекспир подавляет Сервантеса <…> богатством и мощью своей фантазии, <…> поэзии, <…> ума; но вы не найдёте в романе Сервантеса ни натянутых острот, ни неестественных сравнений, ни приторных кончетти; вы также не встретите на его страницах этих отрубленных голов, вырванных глаз, всех этих потоков крови, этой железной и тупой жестокости, грозного наследия средних веков, варварства, медленнее исчезающего в северных, упорных натурах…

— Иван Тургенев, «Гамлет и Дон-Кихот», 10 января 1860

	Мнение профессора: не Шекспир главное, а примечания к нему.
	— Антон Чехов, «Записные книжки. Дневники», 1891—1903

	У Шекспира слишком часто расплавленный, кипящий металл отливается в гигантскую, но наскоро слепленную форму, которая даёт трещины. В поэзии Шекспира <…> сказывается один отличительный признак англосаксонской крови — любовь к борьбе для борьбы, природа неукротимых атлетов, чрезмерное развитие мускулов, сангвиническая риторика.
	— Дмитрий Мережковский, «Пушкин», 1896

1850-е

	То был не человек, а целый континент; великие люди, целые толпы, целые страны — всё вмещалось в нём. Таким, как он, незачем заниматься стилем, они сильны вопреки своим изъянам и благодаря им.
	Ce n'était pas un homme, mais un continent; il y avait des grands hommes en lui, des foules entières, des paysages. Ils n'ont pas besoin de faire du style, ceux-là; ils sont forts en dépit de toutes les fautes et à cause d'elles.
	— Гюстав Флобер, письмо Луизе Коле 25 сентября 1852

Если кто-либо, казалось, сочинял без сознательного морализирования, это был Шекспир. Но, пожалуй, только тупицы не разглядят в прорезях его трагических — и даже комических — масок глаз, сверкающих живее и глубже, чем требуется по пьесе, глядящих из тех глубин, что глубже отдельной человеческой души. <…> его герои, будучи самыми реальными из всех когда-либо созданных поэтом, в то же время идеальны и более полно воплощают страсти и отвлечённые идеи, чем любое аллегорическое сочинение.

— Джеймс Рассел Лоуэлл, «Предназначение поэта», 1855

Многие из великих людей Германии, Франции, Англии заслуживают свою славу, стремясь к целям, не имеющим прямой связи с благом их родины <…>. Они, как деятели умственного мира, космополиты. <…> Укажем в пример на величайшего из них — Шекспира. Неизмеримо велики его заслуги для развития чистого искусства <…>. Но что хотел он сделать специально для современной ему Англии? В каком отношении был он к вопросам её тогдашней исторической жизни? Он как поэт не думал об этом: он служил искусству, а не родине…

— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья четвёртая), 1856

	— … Шекспир давным-давно уже отжил свой век и если б воскрес, то, со всем своим умом, не разобрал бы в нашей жизни ни строчки!
	— Фёдор Достоевский, «Дядюшкин сон», 1859

Николай Надеждин

Но, говорят, поэтический инстинкт может заменить для гения всю школьную пыль учёности! <…> Ведь Гомер и Шекспир не учились в университетах! Просим извинения, мм. гг.! Гомер учился всю жизнь свою: его Илиада и Одиссея написаны не по одним слухам, а с собственных долговременных наблюдений над обычаями различных стран и народов… Что до Шекспира, то пора бы также перестать ссылаться на него, как на образец гения-неуча. Шекспиру не совсем была чужда классическая древность, составлявшая издавна родовое наследие всех европейских наций, и едва ли кому из наших автодидактических всезнаек удалось смести столько пыли со старинных отечественных летописей, как творцу Генриха IV и двух Ричардов. Гомер и Шекспир знали, следовательно, природу и сердце не по одному только инстинкту. Оттого-то их творения дышат поэтическою истиною и составляют наследственное богатство всего человечества.

— «Борский, соч. А. Подолинского», 1829

	… разве эта зловещая мрачность, услаждающаяся одними кровавыми жертвами, составляет высочайшее достоинство котурна Шекспирова? <…> Кровожадная дикость британского певца была не что иное, как печальная тень века, в коем сила духа, предоставленная самой себе, клокотала и клубилась, не презирая, а не зная границ, поставляемых законами чувства нравственного;..
	— «О настоящем злоупотреблении и искажении романтической поэзии», январь 1830

… психологическая анатомия, <…> этот глубокий взгляд, впивающийся безжалостно в сокровеннейшие тайны жизни, это разъятие действительности по суставам, это вскрыванье внутренних недр бытия. <…> Гений британского поэта разлагал своим могучим резцом явления жизни, для того чтобы видеть в них трепетание единой, вечной идеи человечества, предносившейся поэтическому его взору во всём своём величии: это гаруспиций, читающий в кровавых внутренностях жертв заветные тайны судеб миродержавных.

— «Здравый смысл и Барон Брамбеус» (статья I), апрель 1834

Александр Пушкин

	… он никогда не боится скомпрометировать своего героя, он заставляет его говорить с полнейшей непринуждённостью, как в жизни, ибо уверен, что в надлежащую минуту и при надлежащих обстоятельствах он найдёт для него язык, соответствующий его характеру.
	… il ne craint jamais de compromettre son personnage, il le fait parler avec tout l'abandon de la vie, car il est sûr en temps et lieu de lui faire trouver le langage de son caractère.
	— черновик письма Н. Н. Раевскому 2-й половины июля 1825

	У меня кружится голова после чтения Шекспира, я как будто смотрю в бездну.
	— слова М. П. Погодину, 24 сентября 1826

	Немцы видят в Шекспире чорт знает что, тогда как он просто, без всяких умствований говорил, что было у него на душе, не стесняясь никакой теорией.
	— разговор в октябре 1826

	Sh., Гёте, W. S. не имеют холопского пристрастия к королям и героям. <…> Они держатся просто в обычных жизненных обстоятельствах, в их речах нет ничего искусственного, театрального, даже в торжественных обстоятельствах, — ибо подобные обстоятельства им привычны.
	2-е предложение: Ils sont familiers dans les circonstances ordinaires de la vie, leur parole n'a rien d'affecté, de théâtral, même dans les circonstances solenelles, — car les grandes circonstances leur sont familières.
	— <Главная прелесть…>, 1830

Что развивается в трагедии? какая цель её? Человек и народ — судьба человеческая, судьба народная. <…> Вот почему Шекспир велик, несмотря на неравенство, небрежность, уродливость отделки. <…> если герои выражаются в трагедиях Шекспира, как конюхи, то нам это не странно, ибо мы чувствуем, что и знатные должны выражать простые понятия, как простые люди. <…> Если мы будем полагать правдоподобие в строгом соблюдении костюма, красок, времени и места, то и тут мы увидим, что величайшие драматические писатели не повиновались сему правилу. У Шекспира римские ликторы сохраняют обычаи лондонских алдерманов. <…> Со всем тем <…> Шекспир стоит на высоте недосягаемой, и [его] произведения составляют вечный предмет наших изучений и восторгов…

— <О народной драме и «Марфе Посаднице» М. П. Погодина>, ноябрь 1830

	Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры.
	— <Лица, созданные Шекспиром…> («Table-talk»), 1830-е

Виссарион Белинский

… Шекспир навсегда помирил и сочетал [поэзию] с действительною жизнию. Своим безграничным и мирообъемлющим взором проник он в недоступное святилище природы человеческой и истины жизни, (подсмотрел и уловил таинственные биения их сокровенного пульса. Бессознательный поэт-мыслитель, он воспроизводил в своих гигантских созданиях нравственную природу, сообразно с её вечными, незыблемыми законами, сообразно с её первоначальным планом, как будто бы он сам участвовал в составлении этих законов, в начертании этого плана. Новый Протей, он умел вдыхать душу живу в мёртвую действительность; глубокий аналист, он умел в самых, по-видимому, ничтожных обстоятельствах жизни и действиях воли человека находить ключ к разрешению высочайших психологических явлений его нравственной природы. Он никогда не прибегает ни к каким пружинам или подставкам в ходе своих драм; их содержание развивается у него свободно, естественно, из самой своей сущности, по непреложным законам необходимости. Истина, высочайшая истина — вот отличительный характер его созданий. У него нет идеалов в общепринятом смысле этого слова; его люди — настоящие люди, как они есть, как должны быть. Каждая его драма есть символ, отдельная часть мира, сосредоточенная фокусом фантазии в тесных рамах художественного произведения и представленная как бы в миниатюре. У него нет симпатий, нет привычек, склонностей; нет любимых мыслей, любимых типов: он бесстрастен <…>. Он был яркою зарею и торжественным рассветом эры нового, истинного искусства, и он нашел себе отзыв в поэтах новейшего времени, которые возвратили искусству его достоинство, униженное, поруганное французскими классиками. <…> Простота вымысла в поэзии реальной есть один из самых верных признаков истинной поэзии, истинного и притом зрелого таланта. Возьмите любую драму Шекспира <…>. И вот вам жизнь или, лучше сказать, прототип жизни, созданный величайшим из поэтов! Тут нет эффектов, нет сцен, нет драматических вычур, всё просто и обыкновенно, как день мужика <…>. Но в том-то и состоит задача реальной поэзии, чтобы извлекать поэзию жизни из прозы жизни и потрясать души верным изображением этой жизни.

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», 1835

	Слишком было бы смело и странно отдать Шекспиру решительное преимущество пред всеми поэтами человечества, как собственно поэту, но как драматург он и теперь остаётся без соперника, имя которого можно б было поставить подле его имени.
	— «Гамлет». Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета» (I), декабрь 1837

	Разве тогда также не было непременных требований толпы от поэта? И что же? — только люди, неспособные проникнуть в организацию художественного произведения и понять значение философской мысли, могут говорить, что Шекспир, из угождения вкусу времени, испортил хотя одно из своих созданий ненужною вставкою или выкинул из него необходимое в целом.
	— рецензия на «Очерки русской литературы» Н. Полевого, январь 1840

Фантастическое Шекспира совсем не то, что фантастическое немецкое: <…> при всей своей волшебной обаятельности, оно не улетучивается в какую-то форму без содержания или в какое-то содержание без формы, а является в резко очерченных, в строго определённых формах и образах. Такое тесное и живое слияние (конкреция) подобных противоположностей, каковы — фантастическая неопределённость содержания и художественная определённость формы, возможно только для великих художников, для тех единственно и исключительно истинных жрецов искусства, которые, по своей глубоко художественной натуре, никогда не выходят из сферы творчества и не допускают в неё чуждого ей элемента — отвлеченного мышления (рефлексии). <…> Шекспир, возносясь в превыспреннюю сферу вечных идеалов, низводил их на землю и общее обособлял в индивидуальные, определённые и замкнутые в самих себе явления. Правда, Шекспир крепко держался земли, но, вероятно, потому, что сама земля или так называемый мир земной есть вечная идея, из надзвёздных областей идеальной возможности ставшая особым, в самом себе замкнутым явлением.

— рецензия на № 3 «Пантеона русского и всех европейских театров», май 1840

	Кто воспитан на Корнеле и Расине, тому помешает понять Шекспира одна уже новость формы его драм; кто привык к формам, нередко диким, чудовищным и нелепым «романтиков», <…> тому легко будет понять потом Шекспира: ибо того уже никакая форма не поразит изумлением, отнимающим способность вникнуть в сущность поэтического создания.
	— «Русская литература в 1842 году», декабрь

	… такие поэты могли явиться только в стране, которая развилась под влиянием страшных политических бурь, и ещё более внутренних, чем внешних; в стране общественной и практической, чуждой всякого фантастического и созерцательного направления, диаметрально противоположной восторженно-идеальной Германии и в то же время родственной ей по глубине своего духа.
	— <Общее значение слова литература>, 1842—44 [1862]

Стихотворные переводы драм Шекспира всегда возбуждают в нас недоверчивость. Шекспир так велик, что не может бояться и плохих прозаических переводов, потому что и в них что-нибудь да останется же от его гения; напротив, перевод стихами, не только плохой, но даже посредственный, даже всякий, которого нельзя назвать положительно хорошим, — убийство для Шекспира. В нём остаются слова, но дух исчезает, не говоря уже о том, что посредственные стихи читать скучнее и тяжелее, чем самую плохую прозу.

— рецензия на «Отелло», октябрь 1845

	Обыкновенно ссылаются на Шекспира и особенно на Гёте, как на представителей свободного, чистого искусства; но это одно из самых неудачных указаний. <…> те плохо понимают [Шекспира], кто из-за его поэзии не видит богатого содержания, неистощимого рудника уроков и фактов для психолога, философа, историка, государственного человека и т. д.
	— «Взгляд на русскую литературу 1847 года», декабрь

XX век

	Не знаю, в самом ли деле Бэкон написал все пьесы Шекспира, но если он этого не сделал, он упустил величайший шанс своей жизни.
	— Джеймс Барри

	О, насколько легче вращаться в области печали! <…> Великие творцы-поэты срываются и падают, когда задаются желаньем создать красоту <…> в весёлой одежде. <…> Добродетельные заключения многих драм Шекспира могут вызывать в нас чувство негодования.
	— Константин Бальмонт, «Певец личности и жизни», 1904

	В русских провинциальных театрах его почтительно называют Василий Иванович и в бенефис заезжего трагика любознательная публика его громко вызывает.
	— Осип Дымов, «Средняя история», 1910

	У Шекспира нет ни одной исторической драмы, в которой народ играл бы такую решающую роль в развитии исторической интриги произведения. Историю у него делают короли, принцы и герои, одерживающие блистательные победы или организующие коварные заговоры. Народ же фигурирует у него разве в качестве клаки, аплодирующей удачнику, и, во всяком случае, относится к обстановке пьесы;..
	— Борис Энгельгардт, «Историзм Пушкина», 1912

	Если бы, скажем, до нас дошла подробная биография Шекспира, от рождения до самой смерти, а не Гамлет и Меркуцио, то совершенно заурядный человек заменил бы необыкновенно интересного.
	— Бернард Шоу

	Величие Шекспира в непредвиденных находках; но и материал ему сопротивлялся. Актёр — то низенький, то высокий, то толстый, то тощий, — наличие шпаг на складе реквизита, необходимость в хорошем фехтовальщике, комики, которых нужно использовать в трагедии, статист, случайно оказавшийся пьяным, актриса, которая хорошо поёт, — вот его разнокалиберные камни.
	— Ален, «Заметки об эстетике», 1923

	Надменно-чужд тревоге театральной, ты отстранил легко и беспечально в сухой венок свивающийся лавр и скрыл навек чудовищный свой гений под маскою, но гул твоих видений остался нам…
	— Владимир Набоков, «Шекспир», декабрь 1924

• см. Игорь Северянин, «Шекспир», 1927

	… в Шекспире сочетались моменты нисходящего феодализма и восходящей буржуазии. <…> современная английская буржуазия видит Шекспира только с его реакционной стороны, воспринимая его как одного из «метафизиков».
	— Дмитрий Святополк-Мирский, «Из современной английской литературы (О Т.-С. Элиоте)», 1933

	Писатель не сочувствует, он чувствует за других. Он испытывает не симпатию (которая слишком часто вырождается в сентиментальность), а то, что психологи называют эмпатией. Именно потому, что Шекспир был наделён ею так щедро, он из всех литературных гениев и самый живой, и самый несентиментальный.
	— Сомерсет Моэм, «Подводя итоги», 1935

	Шекспир не заботится о симметрии своих пьес, он не стремится к хитроумной интриге. Его творения как бы собраны из обломков: тут торчит нога, там — кулак, здесь виден открытый глаз, а то вдруг попадается слово, которое ничем не подготовлено и за которым ничто не следует. Но всё вместе взятое и есть подлинная жизнь.
	— Ален

В средний период своего творчества Шекспир посвящал свои пьесы таким героям, как Гамлет, Отелло, Макбет. Людям, которые <…> не смогли достичь возможного величия. Даже комедии, написанные в этот период, рассказывают о мире, в котором всё плохо. Кажется, будто взглянув в глубины жизни, сквозь то светлое, что он запечатлел в своих комедиях, Шекспир увидел там нечто ужасное, что испугало его. <…> Но затем, как мне кажется, Шекспир вновь ощутил, что всё же она существует — эта всеискупающая правда! Его последние пьесы символичны и, в общем, безоблачны, словно ему удалось пробиться сквозь уродливую действительность в царство прекрасного.

— Джон Апдайк, «Завтра, завтра, завтра и так далее», 1955

Шекспир был вынужден брать лишь самое важное и характерное в жизни, и сделал он это исключительно хорошо. Двадцать его героев за три часа обнажают больше чувств и отражают больше различных сторон человеческой природы, чем это мыслимо в жизни для любой реальной группы из двадцати человек в течение тех же трёх часов. В этом смысле Шекспир делает то, что мы могли бы назвать локальным понижением энтропии.

— Айзек Азимов, «Современная демонология», 1962 (сб. «Вид с высоты», 1963)

	Если бы Шекспир не написал такую кучу всего, про него никто никогда бы и не узнал.
	Gdyby ten Szekspir nie napisał wszystkich tych sztuk, to nawet nie wiedziano by, kto to jest.
	— Кретя Патачкувна

	Антирелигиозные диатрибы Шопенгауэра мне очень нравились. <…> По сути, я считаю, что если бы Шекспир дожил до этих работ, то стал бы шопенгауэристом.
	— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «Страсть философствования», 1982)

Шекспир обрисовывает множество людей. Среди них есть такие, которые только и делают, что льстят народу. На этой лести они и держатся. На самом деле это опасные интриганы и клеветники. Мелкие и ничтожнейшие завистники, способные только подтачивать то, что имеет истинную цену. В конце концов эти люди способны только накликать беду на тот самый народ, которому они льстят. Это, по мнению Шекспира, политиканы. А герой слишком незащищён из-за своей неспособности прикрываться, изворачиваться и маскироваться. Жизнь, описанная Шекспиром, устроена так, что все время приходится ломать комедию, и, если кто-то отказывается участвовать в этой комедии, его выбрасывают как врага.

— Анатолий Эфрос, «Профессия: режиссёр», 1987

О восприятии Шекспира

• см. Вольтер, начало «Обращения ко всем нациям Европы», 1761

• см. Вольтер, предисловие к «Ирине», 1778 — цитату от слов «… Корнель и Шекспир»

	… актёр в полном смысле слова — это тот, кто играет Шекспира, из чего, однако, отнюдь не следует, что каждая шекспировская роль требует сверхзамечательного актёра. Средний талант, захваченный лишь действием, может тут при умении шевелиться и двигаться, как живой, деятельный человек, превзойти актёра, который в сущности лучше, но в постоянном старании взволновать зрителя речью забывает всё остальное вокруг себя.
	… Schauspieler im ganzen Sinn des Worts muß der sein, der im Shakespeare auftritt, und es folgt hieraus noch gar nicht, daß jede seiner Rollen einen übervortrefflichen Schauspieler verlange. Ein mittelmäßiges Talent, das nur von der Handlung ergriffen ist und sich wirklich rührt und bewegt wie ein lebendiger tätiger Mensch, kann hier den im Grunde bessern Schauspieler übertreffen, der in dem beständigen Mühen, durch die Rede zu ergreifen, alles übrige um sich her vergißt.
	— Эрнст Гофман, «Необыкновенные страдания директора театра», 1819

	… влияние такого поэта, который не заключает себя в эгоизме своего внутреннего духа, а свободно властвует над человеком и природою, восприемля их в свою всеобъемлющую мысль, влияние такого поэта, как Шекспир, не может быть нисколько вредно ничьей природе, ибо не стесняет её свободы.
	— Степан Шевырёв, «Сочинения Александра Пушкина». Томы IX, X и XI, 1841

Когда читаю Шекспира, я становлюсь выше, умнее, чище. Дойдя до вершины какого-нибудь его творения, я чувствую себя как на высокой горе: всё исчезает, и всё является взору. Ты уже не человек, ты око; возникают новые горизонты, перспектива расширяется до бесконечности, ты забываешь, что сам жил в этих едва различимых хижинах, что пил из всех этих рек, кажущихся теперь меньше ручейков, наконец, что ты суетился в этом муравейнике и составлял его часть.

— Гюстав Флобер, письмо Луизе Коле 27 сентября 1846

… ощущение бесконечной недоговорённости фона, <…> к которому прибегал и Шекспир, чтобы воплотить величайшие свои замыслы. <…> абсолютное и безоговорочное преклонение перед Шекспиром превратилось в один из предрассудков, свойственных англосаксам. Тридцать девять статей пополнились теперь сороковой. Нетерпимость проявила себя и здесь. Либо пoчитайте Шекспира недостижимым, либо убирайтесь вон. <…> Я убеждён, что среди драматургов елизаветинской эпохи были такие, которые отстояли от Шекспира совсем не так далеко.

— Герман Мелвилл, «Готорн и его «Мхи», 1850

• См. в «Литературных салонах» Альфонса Доде (1879) о попытке изучения всего шекспироведения Филоксеном Буайе.

… многие люди <…> полагают — вероятно, из-за какого-то странного культурного снобизма, — будто Уильям Шекспир на самом деле не мог написать пьесы, носящие его имя. Эти пьесы, утверждают они, способен был написать лишь аристократ, какой-нибудь лорд или граф, некая важная персона, вынужденная таить от мира свет своего литературного дарования. Именно это, по большей части, и вызывает у меня недоумение: ведь британская аристократия, породившая немало охотников, чудаков, землевладельцев, военных, дипломатов, мошенников, героев, разбойников, политиков и монстров, за всё время своего существования так и не внесла сколько-нибудь заметного вклада в ряды великих писателей.

— Нил Гейман, предисловие к «Дочери короля Эльфландии» лорда Дансени, 1999

Нет способа вернее убить литературное произведение, чем официально объявить его Бессмертной Классикой, Национальным Достоянием, Святыней. <…> В англоязычном мире свои «священные коровы» — и главная из них, безусловно, Уильям наш Шекспир. Не человек, не поэт и драматург, а бронзовая статуя на пьедестале. Так и хочется схватить за грудки и тормошить, пока не задышит. Фантасты с переменным успехом занимаются этим не первое десятилетие…

— Василий Владимирский

Виссарион Белинский

Для кого хоть смутно не существует идея древней красоты и древнего искусства, тот не может понимать и нового искусства; для кого не существует Гомер — <…> тот не понимает и Шекспира, потому что основа искусства, сущность его — это не идеи, выражаемые им, а способ выражения идей через образы, в которых идея является не отвлечённою, а отелесившеюся, органически родившеюся в плоти и крови вечной и живой красоты.

— рецензия на перевод «Илиады» Н. Гнедичем, ноябрь 1839

«Ричард» А. И. Кронеберга <…> будет напечатан или в «Отечественных записках» или в «Пантеоне». А что тебе не хочется его видеть в журнале, а особою книгою, это <…> даже и не прекраснодушие, а нечто ещё сквернейшее, именно — москводушие. <…> Знаешь ли ты, что «Макбета» переведённого известным литератором — Вронченко, разошлось ровно ПЯТЬ экземпляров. Потчевать нашу российскую публику Шекспиром — <…> это всё равно, что в салоне, танцуя галопад, говорить с своей дамою о религии; всё равно, что в кабаке с пьяными мужиками рассуждать о гегелевской философии! <…> российская публика в журнале прочтёт и Шекспира: за журнал она платит деньги, и за свои деньги читает всё сплошь, <…> чтоб деньги не пропадали.

— письмо В. П. Боткину 19 февраля 1840

	… Шекспир есть единственный в мире поэт, которого никакой перевод не в силах лишить его величия; и потому всегда, несмотря ни на бесталанность переводчика, ни на отсутствие художественного такта в переделывателе, всякую сколько-нибудь чувствующую душу Шекспир непременно исполнит чувством величия и возвышенности…
	— вероятно, Белинский, рецензия на перевод «Генриха IV» Н. Кетчером, октябрь 1841

Теперь перевести [у нас] вновь «Гамлета» или «Макбета» значит только втуне потерять время: всякий скажет вам, что он уже читал ту и другую драму. Черта замечательная! Она показывает, что все гоняются за сюжетом драмы, не заботясь о художественности его развития. В Англии целая толпа комментаторов трудилась над объяснением каждого сколько-нибудь неясного выражения или слова в Шекспире, — и эти комментаторы всеми читались и приобрели себе известность. Во Франции и особенно в Германии сделано но нескольку переводов всех сочинений Шекспира, — и новый перевод там не убивал старого, но все они читались для сравнения, чтоб лучше изучить Шекспира. У нас этого не может быть, ибо у нас только немногие избранные возвысились до созерцания искусства как творчества…

— рецензия на перевод «Гамлета» А. Кронебергом, март 1844

Отдельные статьи

• См. Категория:Шекспироведение