Очерки русской литературы. Сочинение Николая Полевого (Белинский)

«Очерки русской литературы. Сочинение Николая Полевого» — анонимная рецензия Виссариона Белинского января 1840 года.

Цитаты

Г-н Полевой, <…> продолжая действовать вновь и часто новым и особенным против прежнего образом, он однако отстал от нового поколения. Следовательно, для него настало время суда и оценки, словом — сознания.

Ничего нет труднее, как судить о произведениях писателя, разбросанных по журналам или появлявшихся в разъединённых изданиях, поштучно: только полное собрание их даёт возможность обозреть деятельность писателя <…>. Сам г. Полевой понял это, — и, сознавая конец своего поприща, предпринял издание своих критических статей <…>. Его предупредительность в этом отношении так велика, что он даже озаботился познакомить публику с своею частною жизнию и произнести себе полную оценку.

Суворов, этот чудо-богатырь, выигравший столько же побед, сколько давший сражений, опора и рушитель царств, он, которого видевшие ещё живы и который стал уже каким-то мифом, каким-то фантастическим героем фантастической поэмы.

Г-н Полевой может назваться представителем мнений об искусстве и науке целого периода нашей литературы. Он имел сильное влияние на своё время, произвёл переворот в мёртвой журналистике того времени, оживил литературу, дал быстрое течение обмену мнений, сбавил цены со многих авторитетов, не совсем по праву стоявших слишком высоко, уничтожил множество знаменитостей по преданию и на кредит. — эту мысль Белинский подробно развил в брошюре «Николай Алексеевич Полевой» (1846)

Лучшие и примечательнейшие из критических статей г. Полевого суть — о Державине, Жуковском и Пушкине, представителях русской поэзии. На эти три статьи можно смотреть как на свод мнений и понятий их автора об изящном и русской поэзии. В них он высказался весь; это его литературное и критическое profession de foi, в котором он вдруг и разом сказал всё, о чём говорил каждые две недели на пёстрых страницах своего журнала в продолжение с лишком семи лет. <…> Никто до г. Полевого не судил лучше о Державине и Жуковском, никто до него не был ближе к истине при оценке этих двух великих представителей русской поэзии. Особенно в Державине подметил он много сторон, которых в нём никто прежде не подмечал, указал в нём на многое, на что прежде никто не смотрел, и прошёл основательным молчанием многое, на что дотоле все указывали (по привычке и преданию), как на самые могущественные проявления великого гения Державина. Но, со всем тем, вполне ли верен его взгляд на Державина и Жуковского, определил ли он положительно их цену, меру их заслуги, указал ли их настоящее место в истории русского творчества?.. Нет, далеко нет! Всё, что ни сказал он о них истинного, верного, — всё это понято им было его непосредственным чувством и передано, как непосредственное чувство: мысль осталась для него недоступною, и потому всё, что ни говорит он, должно принимать на веру, увлекаясь живостию и силою изложения. Следовательно, все его определения — не больше, как личные мнения человека, основанные на личном его чувстве, а не определения, основанные на самом предмете исследования чрез постижение и развитие выраженной ими мысли. <…> По этому же самому вы беспрестанно встречаете у него ложные определения, вследствие предубеждений, которые заключаются <…> в убеждениях и мнении эпохи. <…> Отчего у Державина реторика составляет такой основной и необходимый элемент поэзии, что у него нет ни одной вполне выдержанной пьесы, но каждая представляет какую-то смесь алмазов поэзии с стразами реторики?.. Нам скажут: «Тогдашние понятия об искусстве <…>» и пр. Милостивые государи, да разве во время Шекспира понятия об искусстве были лучше, чем во время Державина? разве тогда также не было непременных требований толпы от поэта? И что же? — только люди, неспособные проникнуть в организацию художественного произведения и понять значение философской мысли, могут говорить, что Шекспир, из угождения вкусу времени, испортил хотя одно из своих созданий ненужною вставкою или выкинул из него необходимое в целом. Гений <…> не следует ничьим и никаким правилам, но даёт их своими созданиями. <…> Да и сам Жуковский <…> не начал ли он писать языком таким правильным и чистым, стихами такими мелодическими и плавными, которых возможность до него никому не могла и во сне пригрезиться? Не ринулся ли он отважно и смело в такой мир действительности, о котором если и знали и говорили, то как о мире искажённом и нелепом, — в мир немецкой и английской поэзии? Не был ли он для своих современников истинным Коломбом?.. <…> Почему г. критик не обратил всего своего внимания на то, что народного Державина теперь никто не читает, кроме записных литераторов? Почему так странно было бы увидеть женщину, читающую Державина? А ведь истинно глубокая женщина может читать и понимать Шекспира!.. Не правда ли, что это вопрос — и очень важный?.. <…> Всё, что ни говорит о [Державине] г. Полевой, не есть суждение, а только факты для суждений, факты богатые, делающие честь, критику, но ещё ожидающие суждения. <…> Ещё менее удовлетворительна статья о Жуковском. Вообще г. критик не благоволит к Жуковскому,

В жизни человечества был такой же момент, который длился двенадцать столетий: — мы говорим о средних веках, о романтической юности человеческого рода, когда запасался он романтическими элементами на будущую богатую жизнь. <…> Фантастическое есть тоже один из романтических элементов духа, который должен быть развит в человеке, чтоб он был человеком. — Всё это, или почти всё это, находит г. Полевой отличительным характером поэзии Жуковского, и всё это восхищает его в ней; но всё это у него только факт, мысль которого непонятна для него. И потому он не может простить Жуковскому отсутствия народности… <…> но это совсем не недостаток, а скорее честь и слава его. Он призван был на другое великое дело: осуществить, через поэзию, в своём отечестве, необходимый момент в развитии духа, момент, выраженный в жизни Европы средними веками, одухотворить отечественную поэзию и литературу романтическими элементами. <…> без Жуковского Пушкин был бы невозможен и не был бы понят. <…> Жуковский и в глубокой старости остаётся тем же юношей, каким явился на поприще литературы. Жуковский односторонен, <…> но он односторонен не в ограниченном, а в глубоком и обширном значении этого слова, как были односторонни греки, как были односторонни все великие художники средних веков и как односторонни новейшие поэты, <…> которых величие заключается в их односторонности, как величие Шекспира и Гёте заключается в их всеобъемлющей многосторонности. Когда единая и отвлечённая сторона духа есть выражение необходимого момента в жизни человека и человечества, — юна велика и бесконечна: односторонний Жуковский явился органом великого момента духа — романтизма и идеализма в искусстве и в жизни.

… о статье о Пушкине решительно не знаем, что и сказать. <…> ничего не поймёте и не встретите ни одного живого места, ни одного сильного выражения. Это какой-то хаос крутящихся понятий, которые сталкиваются друг с другом и дерутся, и сквозь них промелькивают такие иероглифы, которых объяснения должно искать в журнальных сшибках того времени. Г-н критик ни в чём не отдаёт отчёта, судит по-шемякински, хотя и начал, по своему обыкновению, с вечного классицизма и романтизма, о которых толки обратились у него в общие места и сделались так же скучны и истёрты, как и вечные выражения покойного «Московского телеграфа»: идти в ряд с веком и отстать от века. Чего не найдёте вы в этой статье! <…> В ней даже прочтёте вы удивительно глубокий, необыкновенно удовлетворительный, хотя и очень краткий и мимоходом набросанный разбор одного из величайших созданий Шекспира — «Король Ричард II». <…> О Пушкине надо или всё говорить, или ничего не говорить. <…> Да, вообще Пушкину много повредило то, что он не слушался советов и наставлений г. Полевого… <…> Видите ли, в чём дело: когда г. Полевой начал читать, Державин был уже весь издан, и его могучие звуки первые поразили впечатлениями поэзии душу нашего критика — и статья г. Полевого о Державине лучшая его статья; Жуковского он уже изучал, потому что, для понимания его, должен был делать себе усилие, отрешаться от многих уже врезавшихся в него односторонних убеждений, — и он оценил его уже менее впопад; но Пушкин явился уже совсем не вовремя: он опоздал для г. Полевого, или г. Полевой уже опоздал для него…

Статья о Пушкине в изданных ныне «Очерках» есть разбор «Бориса Годунова». Как же оценил г. Полевой это великое создание Пушкина? — А вот посмотрите: «Прочитав посвящение, знаем наперёд, что мы увидим карамзинского Годунова: этим словом решена участь драмы Пушкина. Ему не пособят уже ни его великое дарование, ни сила языка, какою он обладает». <…> Вот если бы Пушкин изобразил нам Годунова с голоса знаменитой, но недоконченной «Истории русского народа» — тогда его «Борис Годунов» был бы хоть куда и даже удостоился бы очень лестных похвал со стороны «Московского телеграфа»… Вообще г. Полевой очень не благоволит к Карамзину. Ему даже не нравится слог «Истории российского государства» — эта дивная резьба на меди и мраморе, которой не сгложет ни время, ни зависть и подобную которой можно видеть только в историческом опыте Пушкина: «Истории пугачёвского бунта». Уже только похвалить Карамзина — значит попасть под опалу г. Полевого. <…> мы видим в Карамзине писателя, оказавшего великие и бессмертные услуги своему отечеству, <…> а в г. Полевом видим деятельного писателя, обладаемого более тревогою, чем вдохновением, за всё бравшегося и ничего не кончившего, разрушившего многие старые предубеждения и не сказавшего ничего нового, оказавшего большие заслуги отрицательно и никаких положительно, наконец, критика, который, думая идти наравне с веком, шёл только наравне с толпою: толпа хвалила Пушкина — и он хвалил его; толпа охладела к Пушкину — и он охладел к нему; смерть Пушкина поразила общее внимание — и г. Полевой явился в «Библиотеке для чтения» с статьёю о Пушкине…