Константин Дмитриевич Бальмонт

Константин Дмитриевич Бальмонт (1867—1942) — русский поэт-символист, переводчик, эссеист, один из виднейших представителей русской поэзии Серебряного века.

Константин Дмитриевич Бальмонт

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

хронологически

	Воспоминанье граничит с раскаяньем.
	— эпиграф к разделу «Любовь и тени любви» авторского сборника «В безбрежности», 1895

	И вы мне до́роги, мучительные сны Жестокой матери, безжалостной Природы, Кривые кактусы, побеги белены, И змей и ящериц отверженные роды.
	— сонет «Уроды», 1899

	И да, и нет — здесь всё моё, Приемлю боль — как благосты́ню, Благославляю бытие, И если создал я пустыню, Её величие — моё! <…> О, верю! Мы повсюду бросим сети, Средь мировых неистощимых вод. Пред будущим теперь мы только дети. Он — наш, он — наш, лазурный небосвод!
	— «И да, и нет», 1899

	Мир тому, кто не боится Ослепительной мечты, Для него восторг таится, Для него цветут цветы!
	— «Папоротник», № 95 из книги стихов «Горящие здания», 1899

	Я знаю ненависть, и, может быть, сильней, Чем может знать её твоя душа больная, Несправедливая и полная огней Тобою брошенного рая.
	— «Ожесточённому», 1899

	Но там, в Норвегии, ещё есть ночь иная, Когда в полночный час горит светило дня. И яркие цвета, вся сила их земная, В кровавых кактусах так радуют меня.
	— «Жемчужные тона картин венецианских…», 1903

	Там смутный кто-то, я не знаю кто, Ронял слова печали и забвенья: «Бесчувственно Великое Ничто, В нём я и ты — мелькаем на мгновенье.
	— «Великое Ничто», 1903

	Поспевает брусника, Стали дни холоднее. И от птичьего крика В сердце только грустнее.
	— «Осень», 1905

	Человечек современный, низкорослый, слабосильный, Мелкий собственник, законник, лицемерный семьянин, Весь трусливый, весь двуличный, косодушный, щепетильный, Вся душа его, душонка — точно из морщин. Вечно должен и не должен, то нельзя, а это можно, Брак законный, спрос и купля, облик сонный, гроб сердец, Можешь карты, можешь мысли передёрнуть — осторожно, Явно грабить неразумно, но — стриги овец.
	— «Человечки», 1905

	Я спою вам час за часом, слыша вой и свист метели, О величии надменном вулканических вершин, Я спою вам о колибри, я спою нежней свирели О стране, где с гор порфирных смотрит кактус-исполин. О стране, где в чаще леса расцветают орхидеи, Где полями завладели глянцевитости агав, Где проходят ягуары, где шуршат под пальмой змеи, Где гремят цикады к солнцу меж гигантских пышных трав.
	— «Из страны Кветцалькоатля», 1908

	Улетают ― с душой ― далеко ― за моря ― журавли. Разбросалась брусника. Развесились гроздья рябины. Многозаревный вечер последнее пламя дожёг. Столько звёзд в высоте, что, наверно, там в небе ― смотрины. Новый выглянул серп. Завтра ― первый перистый снежок.
	— «Северный венец», 1925

Цитаты о себе (из мемуаров Бальмонта)

Я родился и вырос в деревне, люблю деревню и Море, видя в деревне милый Рай, город же ненавижу, как рабское сцепление людей, как многоглазое чудовище. Однако, в великих городах есть великая свобода и отравы пьянящие, которые уже вошли в душу и которые, ненавидя, люблю. Моя родина — деревня Гумнищи, Шуйского уезда, Владимирской губернии. Я родился под утро, в одну из прозрачных летних ночей, в ночь с 3-го на 4-е июня 1867-го года. Совершенно чётко себя помню с 4-х, 5-и лет. Когда мне было пять лет, возник в сознании некий миг незабываемый, когда я почувствовал себя как себя — и с тех пор, внутри, ничто уж не меняется. Сменяются зимы и весны, но не то, что создает и меняет истинного Человека.

— «Старая рукопись», 27 июля 1907

Мои родители — добрые мягкие люди, они не посягали никогда на мою душу, и я вырос в саду, среди цветов, деревьев и бабочек. Уж не изменю этому миру. В наших местах есть леса и болота, есть красивые реки и озера, растут по бочагам камыши и болотные лилии, сладостная дышит медуница, ночные фиалки колдуют, дрёма, васильки, незабудки, лютики, смешная заячья капустка, трогательный подорожник — и сколько — и сколько еще! В нашем саду была белая и лиловая сирень, черёмуха, снежные яблони, жеманно-красивый жасмин. Когда мне было лет пять, в липовой беседке, под музыку вешнего жужжанья, моя мать читала раз мне и моим братьям стихи Никитина.

— «Старая рукопись», 27 июля 1907

Я начал писать стихи в возрасте десяти лет. В яркий солнечный день они возникли, сразу два стихотворения, одно о зиме, другое о лете. Это было в родной моей усадьбе Гумнищи, Шуйского уезда, Владимирской губернии, в лесном уголке, который до последних дней жизни буду вспоминать, как райское, ничем не нарушенное радование жизнью. Но первые мои стихи были встречены холодно моей матерью, которой я верил более, чем кому-либо на свете, и до шестнадцати лет я больше не писал стихов. Опять придя, опять стихи возникли в яркий солнечный день, во время довольно долгой поездки среди густых лесов.

— «На заре», 1929

Первая повесть, прочитанная мною на шестом году жизни, была какая-то полусказочная повесть из жизни океанийцев, но я помню лишь, что книжечка была тонкая и в синем переплёте и в ней были картинки очень жёлтого цвета, одна картинка изображала коралловые острова, покрытые пальмами, — и я так её запомнил, что, когда в 1912 году впервые увидел коралловые острова в Тихом океане, приближаясь к Тонга, Самоа и Фиджи, я вздрогнул и в каком-то запредельном свете почувствовал себя в усадьбе Гумнищи пятилетним ребёнком.

— «На заре», 1929

Цитаты о Бальмонте

	Еда ― не майский горизонт И не лобзание русалки, Но без еды и сам Бальмонт В неделю станет тоньше палки...
	— Саша Чёрный, «Оазис», 1919

Россия — не Америка, к нам нет филологического ввозу; не прорастёт у нас диковинный поэт, вроде Эдгара По, как дерево от пальмовой косточки, переплывшей океан с пароходом. Разве что Бальмонт, самый нерусский из поэтов, чужестранный переводчик эоловой арфы, каких никогда не бывает на Западе; переводчик по призванию, по рождению, в оригинальнейших своих произведениях. Положение Бальмонта в России — это иностранное представительство от несуществующей фонетической державы, редкий случай типичного перевода без оригинала. Хотя Бальмонт и москвич, между ним и Россией лежит океан.

— Осип Мандельштам, «О природе слова», 1922

Но не «нашинской» цельностью целен он был. Точно с планеты Венеры на землю упав, развивал жизнь Венеры, земле вовсе чуждой, обвив себя предохранительным коконом. Этот кокон ― идеализация поэта ― рыцаря; Бальмонт в коконе своем опочил. Он летал над землею в своем импровизированном пузыре, точно в мыльном. Пузырные «цельности» лопаются; мыльный пузырь очень тонок: он рвётся; сидящие «в таких пузырях» ― ушибаются, падая; оттого-то Бальмонт, когда выходил из состояния «напыщенности», то имел очень пришибленный вид.

— Андрей Белый, «Начало века», 1930

Короткий рецидив революционных настроений в 1905 году и затем издание в Париже сборника революционных стихотворений «Песни мстителя» превратили Бальмонта в политического эмигранта. В Россию вернулся в 1913 году после царского манифеста. На империалистическую войну откликнулся шовинистически. Но в 1920 году опубликовал в журнале Наркомпроса стихотворение «Предвозвещённое», восторженно приветствуя Октябрьскую революцию. Выехав по командировке Советского правительства за границу, перешёл в лагерь белогвардейской эмиграции. Сменив своё преклонение перед гармоническим пантеизмом Шелли на преклонение перед извращённо-демоническим Бодлером, «пожелал стать певцом страстей и преступления», как сказал о нём Брюсов. В сонете «Уроды» прославил «кривые кактусы, побеги белены и змей и ящериц отверженные роды, чуму, проказу, тьму, убийство и беду, Гоморру и Содом», восторженно приветствовал, как «брата», Нерона… » Не знаю, что такое «Предвозвещённое», которым, без сомнения, столь же «восторженно», как «чуму, проказу, тьму, убийство и беду», встретил Бальмонт большевиков, но знаю кое-что из того, чем встретил он 1905 год, что напечатал осенью того года в большевистской газете «Новая жизнь», ― например, такие строки: «Кто не верит в победу сознательных, смелых рабочих, Тот бесчестный, тот шулер, ведёт он двойную игру!» — Это так глупо и грубо в смысле подхалимства, что, кажется, дальше идти некуда: почему «бесчестный», почему «шулер» и какую такую «ведёт он двойную игру»?

— Иван Бунин, «Из воспоминаний. Автобиографические заметки», 1948

Впрочем, в моей молодости новые писатели уже почти сплошь состояли из людей городских, говоривших много несуразного: один известный поэт, ― он ещё жив, и мне не хочется называть его, ― рассказывал в своих стихах, что он шёл, «колосья пшена разбирая», тогда как такого растения в природе никак не существует: существует, как известно, просо, зерно которого и есть пшено, а колосья (точнее, метёлки) растут так низко, что разбирать их руками на ходу невозможно; другой (Бальмонт) сравнивал лунь, вечернюю птицу из породы сов, оперением седую, таинственно-тихую, медлительную и совершенно бесшумную при перелётах, ― со страстью («и страсть ушла, как отлетевший лунь»), восторгался цветением подорожника («подорожник весь в цвету!»), хотя подорожник, растущий на полевых дорогах небольшими зелёными листьями, никогда не цветёт...

— Иван Бунин, «Из воспоминаний. Автобиографические заметки», 1948

В 1920 году мы провожали Бальмонта за границу. Мрачный как скалы Балтрушайтис, верный друг его, тогда бывший литовским посланником в Москве, устроил ему выезд законный ― и спас его этим. Бальмонт нищенствовал и голодал в леденевшей Москве, на себе таскал дровишки из разобранного забора, как и все мы, питался проклятой “пшёнкой” без сахару и масла. При его вольнолюбии и страстности непременно надерзил бы какой-нибудь “особе…” ― мало ли чем это могло кончиться. Но, славу Богу, осенним утром, в Николо-Песковском (недалеко от нас), мы ― несколько литераторов и дам ― прощально махали Бальмонту с присными его, уезжавшему на вокзал в открытом грузовике литовского посольства. Бальмонт стоя махал нам ответно шляпой: это были уже не рощи Полинезии, не ребячьи выдумки, а тяжелая, горестная жизнь.

— Борис Зайцев, «Воспоминания о людях моего времени», 1967