Предназначение поэта (Лоуэлл)

«Предназначение поэта» (англ. The Function of the Poet) — лекция Джеймса Рассела Лоуэлла, прочитанная в 1855 году в Лоуэлловском институте. Двенадцатая, заключительная из лекций о поэзии. Впервые опубликована в январе 1894.

Цитаты

	Сколь бы далеко в глубь веков мы ни заглянули, мы увидим также, что поэт и жрец объединялись в одном лице; а это значит, что поэтом был тот, кто жил в мире духа, как и в мире чувств, и был у людей посланником богов.
	However far we go back, we shall find this also—that the poet and the priest were united originally in the same person; which means that the poet was he who was conscious of the world of spirit as well as that of sense, and was the ambassador of the gods to men.

Если кто-либо, казалось, сочинял без сознательного морализирования, это был Шекспир. Но, пожалуй, только тупицы не разглядят в прорезях его трагических — и даже комических — масок глаз, сверкающих живее и глубже, чем требуется по пьесе, глядящих из тех глубин, что глубже отдельной человеческой души. <…> его герои, будучи самыми реальными из всех когда-либо созданных поэтом, в то же время идеальны и более полно воплощают страсти и отвлечённые идеи, чем любое аллегорическое сочинение. Даже в такой, казалось бы, чисто живописующей поэме, как «Илиада», мы чувствуем нечто подобное. Для Гомера, видевшего с высот созерцания вечную изменчивость вещей и постоянство одних только перемен, реальность надо было искать под видимостью. Великие полководцы и завоеватели возникали из вечного безмолвия, чтобы снова исчезнуть в нём вместе с войском, и кликами, и рокотом труб — исчезнуть так же, как отголоски их подвигов, воспетых поэтом, умолкавшие с последними звуками его голоса и дрожанием лирных струн. История, повествующая об одних внешних событиях, была бессмысленной болтовнёй кумушек, с той лишь разницей, что деревню ей заменял весь свет. Эти события могли стать из фантасмагории реальностью, лишь будучи соотнесены с чем-то более высоким и долговечным. Отсюда — понятие рока, невидимой высшей силы, той тени, словно от парящего в небе орла, которая неслышно и быстро кружит над овеянными ветром равнинами Трои. В «Одиссее» мы находим чистые аллегории.

If any man would seem to have written without any conscious moral, that man is Shakespeare. But that must be a dull sense, indeed, which does not see through his tragic—yes, and his comic—masks awful eyes that flame with something intenser and deeper than a mere scenic meaning—a meaning out of the great deep that is behind and beyond all human and merely personal character. <…> his characters are the most natural that poet ever created, they are also perfectly ideal, and are more truly the personifications of abstract thoughts and passions than those of any allegorical writer whatever. Even in what seems so purely a picturesque poem as the "Iliad," we feel something of this. Beholding as Homer did, from the tower of contemplation, the eternal mutability and nothing permanent but change, he must look underneath the show for the reality. Great captains and conquerors came forth out of the eternal silence, entered it again with their trampling hosts, and shoutings, and trumpet-blasts, and were as utterly gone as those echoes of their deeds which he sang, and which faded with the last sound of his voice and the last tremble of his lyre. History relating outward events alone was an unmeaning gossip, with the world for a village. This life could only become other than phantasmagoric, could only become real, as it stood related to something that was higher and permanent. Hence the idea of Fate, of a higher power unseen—that shadow, as of an eagle circling to its swoop, which flits stealthily and swiftly across the windy plains of Troy. In the "Odyssey" we find pure allegory.

Все мы смутно помним великолепный дом нашего детства — ибо в детстве все мы поэты и гении, пока мир для нас нов, и чашечка каждого лютика до краёв полна поэтическим вином — и все мы помним прекрасный лик склонявшейся над нами матери-природы. Но всех нас так или иначе похищают оттуда, жизнь становится для нас угрюмым чёрным хозяином, и мы ползаем по бесконечным темным трубам, пока слово поэта не спасает нас, возвещая нам, кто мы, и из беспомощных сирот превращая в наследников богатейших имений.

We all of us have our vague reminiscences of the stately home of our childhood,—for we are all of us poets and geniuses in our youth, while earth is all new to us, and the chalice of every buttercup is brimming with the wine of poesy,—and we all remember the beautiful, motherly countenance which nature bent over us there. But somehow we all get stolen away thence; life becomes to us a sooty taskmaster, and we crawl through dark passages without end—till suddenly the word of some poet redeems us, makes us know who we are, and of helpless orphans makes us the heir to a great estate.

	[Воображение]] можно назвать здравым смыслом невидимого мира…
	The imagination might be defined as the common sense of the invisible world…

	По всем тайнам жизни, где некогда ощущалось таинственное присутствие, скачут исследователи наподобие живых вопросительных знаков.
	Over those arcana of life where once a mysterious presence brooded, we behold scientific explorers skipping like so many incarnate notes of interrogation.

	Научное доказательство может подвести нас к самым вратам небес, но там оно учтиво откланяется и предоставит нам возвращаться назад, к Вере, у которой хранятся ключи. Наука, идущая от одного лишь разума, равнодушно ступает на труп Веры, если это помогает ей выше подняться или дальше увидеть.
	Demonstration may lead to the very gate of heaven, but there she makes us a civil bow, and leaves us to make our way back again to Faith, who has the key. That science which is of the intellect alone steps with indifferent foot upon the dead body of Belief, if only she may reach higher or see farther.

	… каждому поколению достаётся известное количество гениальности, распределённое среди отдельных людей, и хотя ни один не заключает в себе всех качеств, все вместе они составляют идеального человека. Природа <…> распространяется во все стороны одинаково, за каждый период она проходит полный цикл и, подобно дереву, ежегодно наращивает кольцо, то потоньше, то потолще.
	…a certain amount of genius shall go to each generation, particular quantities being represented by individuals, and while no one is complete in himself, all collectively make up a whole ideal figure of a man. Nature <…> is only that her expansions are uniform in all directions, that in every age she completes her circle, and like a tree adds a ring to her growth be it thinner or thicker.

Вечные светильники истинной славы нации не заправляются китовым жиром. Народ может завоевать будущее не материальным богатством и процветанием, но единственно лишь нравственным величием, идеями и искусствами. Ни один голос не доносится к нам из некогда могущественной Ассирии, кроме уханья филинов, гнездящихся в развалинах её дворцов. От Карфагена, чьи торговые суда подымали когда-то паруса во всех гаванях известного в ту пору мира, не сохранилось ничего, кроме деяний Ганнибала. <…> Чтобы уничтожить память о Голландии или Швейцарии, достаточно простого тумана. Но как много места занимают на картах духовного мира маленькие Афины и слабая Италия! — то же самое написал, например, Гюстав Флобер в сочинении «Искусства и торговля» (1839, но изд. в 1910)

It is with quite other oil that those far-shining lamps of a nation's true glory which burn forever must be filled. It is not by any amount of material splendor or prosperity, but only by moral greatness, by ideas, by works of imagination, that a race can conquer the future. No voice comes to us from the once mighty Assyria but the hoot of the owl that nests amid her crumbling palaces. Of Carthage, whose merchant-fleets once furled their sails in every port of the known world, nothing is left but the deeds of Hannibal. <…> A fog can blot Holland or Switzerland out of existence. But how large is the space occupied in the maps of the soul by little Athens and powerless Italy!

Перевод

З. Е. Александровой // Эстетика американского романтизма. — М.: Искусство, 1977. — С. 412-427.