Обращение ко всем нациям Европы (Вольтер)

«Обращение ко всем нациям Европы по поводу суждений одного английского писателя, или Декларация по вопросу о том, принадлежит ли пальма первенства лондонскому или парижскому театру» (фр. Appel à toutes les nations de l’Europe des jugements d’un Écrivain anglais, ou Manifeste au sujet des honneurs du pavillon entre les théâtres de Londres et de Paris) — статья Вольтера 1761 года.

Цитаты

В двух английских книжечках, извлечения из которых мы прочли в «Энциклопедическом журнале», нам сообщают, что английская нация <…> имеет двух превосходных трагических поэтов: один из них — Шекспир, до которого, как нас уверяют, Корнелю далеко, а другой — нежный Отуэй, который будто бы гораздо выше нежного Расина. <…> Нет человека, причастного к литературе, будь то русский или итальянец, немец или испанец, швейцарец или голландец, который был бы незнаком, например, с «Цинной» или «Федрой», но очень немногим известны произведения Шекспира и Отуэя. Уже это довольно красноречиво говорит не в их пользу <…>. Носильщики портшезов, матросы, извозчики, сидельцы, мясники, даже писцы весьма любят зрелища; покажите им петушиный бой, или бой быков, или битву гладиаторов, покажите похороны, дуэли, виселицы, чародейства, привидения — они сбегутся толпой; нет столь любопытного властителя, как народ. Лондонские мещане нашли в трагедиях Шекспира всё, что может нравиться любопытным. Светские люди поддались поветрию: как не восхищаться тем, чем восхищается лучшая часть горожан? В течение ста пятидесяти лет в театре не было ничего лучшего, восхищение усилилось и превратилось в преклонение. Несколько гениальных мест, несколько удачных стихов, полных силы и естественности, которые невольно запоминаются наизусть, вызвали снисхождение к остальному <…>. Пожалуй, нет более разительного примера различия во вкусах наций. Что же говорить после этого о правилах Аристотеля, о трёх единствах, о приличиях, о необходимо­ сти никогда не оставлять сцену пустой, строить действие так, чтобы ни один персонаж не появлялся и не уходил без видимой причины, искусно завязывать интригу и вести её к естественной развязке, изъясняться в благородных и простых выражениях, вкладывать в уста государей речи, согласные с благопристойностью, которая им всегда свойственна или желанна, никогда не нарушать законы языка! Ясно, что можно очаровать целую нацию, не давая себе такого труда.

Deux petits livres anglais, dont nous avons vu l'extrait dans le Journal encyclopédique, nous apprennent que cette nation <…> possède deux excellents poètes tragiques : l'un est Shakespeare, qu'on assure laisser Corneille fort loin derrière lui ; et l'autre, le tendre Otwai, très-supérieur au tendre Racine. <…> Il n'y a point d'homme de lettres, soit Russe, soit Italien, soit Allemand, ou Espagnol, point de Suisse ou de Hollandais qui ne connaisse, par exemple, Cinna ou Phèdre; et très-peu connaissent les Œuvres de Shakespeare et d'Otwai. C'est déjà un assez grand préjugé <…>. Les porteurs de chaise, les matelots, les fiacres, les courtauds de boutique, les bouchers, les clercs même, aiment beaucoup les spectacles; donnez-leur des combats de coqs, ou de taureaux, ou de gladiateurs, des enterrements, des duels, des gibets, des sortilèges, des revenants, ils y courent en foule; et il y a plus d'un seigneur aussi curieux que le peuple. Les bourgeois de Londres trouvèrent dans les tragédies de Shakespeare tout ce qui peut plaire à des curieux. Les gens de la cour furent obligés de suivre le torrent : comment ne pas admirer ce que la plus saine partie de la ville admirait? Il n'y eut rien de mieux pendant cent cinquante ans ; l'admiration se fortifia, et devint une idolâtrie. Quelques traits de génie, quelques vers heureux, pleins de naturel et de force, et qu'on retient par cœur malgré qu'on en ait, ont demandé grâce pour le reste <…>. Il n'y a peut-être pas un plus grand exemple de la diversité des goûts des nations. Qu'on vienne après cela nous parler des règles d'Aristote, et des trois unités, et des bienséances, et de la nécessité de ne laisser jamais la scène vide, et de ne faire ni sortir, ni entrer aucun personnage sans une raison sensible ; de lier une intrigue avec art, de la dénouer naturellement, de s'exprimer en termes nobles et simples, de faire parler les princes avec la décence qu'ils ont toujours, ou qu'ils voudraient avoir ; de ne jamais s'écarter des règles de la langue ! Il est clair qu'on peut enchanter toute une nation sans se donner tant de peines.

Корнель <…>. Если «Пертарит», «Теодора», «Эдип», «Береника», «Сурена», «Пульхерия», «Агесилай», «Аттила», «Дон Санчо», «Золотое руно» недостойны его гения и недостойны сцены, то за его прекрасные пьесы и восхитительные отрывки, рассеянные в посредственных, на него будут всегда справедливо смотреть как на отца трагедии. Излишне говорить здесь о том, кто был его соперником и стал победителем, когда этот великий человек начал дряхлеть. С той поры авторам трагедий было уже не дозволено относиться с небрежением к языку и стихотворному искусству, и всё, что не было написано с изяществом Расина, отвергалось. Правда, нас по заслугам упрекали в том, что наш театр неизменно остаётся школой галантности и кокетства, в которых нет ничего трагического. <…> Изящного Расина не упрекали за пошлую любовь и мещанские выражения, но скоро было замечено, что <…> такое однообразие любовных интриг обесславило бы пьесы этого прекрасного поэта, если бы он не сумел скрасить эту слабость всеми чарами поэзии, прелестью своего слога, сладостью своего мудрого красноречия и всеми средствами своего искусства.

Corneille <…>. Si Pertharite, Théodore, Œdipe, Bérénice, Suréna, Pulchérie, Agésilas, Attila, Don Sanche, la Toison d'or, ont été indignes de lui et de tous les théâtres, ses belles pièces, et les morceaux admirables répandus dans les médiocres, le feront toujours regarder avec justice comme le père de la tragédie. Il est inutile de parler ici de celui qui fut son émule et son vainqueur, quand ce grand homme commença à baisser. Il ne fut plus permis alors de négliger la langue et l'art des vers dans les tragédies, et tout ce qui ne fut pas écrit avec l'élégance de Racine fut méprisé. Il est vrai qu'on nous reprocha, avec raison, que notre théâtre était une école continuelle d'une galanterie et d'une coquetterie qui n'a rien de tragique. <…> On ne reprocha pas à l'élégant Racine l'amour insipide et les expressions bourgeoises ; mais on s'aperçut bientôt que <…> cette uniformité de petites intrigues aurait trop avili les pièces de cet aimable poète s'il n'avait pas su couvrir cette faiblesse de tous les charmes de la poésie, des grâces de sa diction, de la douceur de son éloquence sage, et de toutes les ressources de son art.

… вялость большинства наших пьес <…> проистекала, вероятно, из устройства наших театров, из убожества постановок и из нравов актёров, которые покупали пьесы у авторов. На всём лежал отпечаток низменных побуждений и угодливости: актёры были в привилегированном положении, они покупали зал для игры в мяч или игорный дом, они образовывали труппу, как торговцы образуют компанию. <…> Что можно было сделать на подмостках, сколоченных из двух десятков досок, где вдобавок теснились зрители? <…> Разве оставался простор для воображения поэта? <…> Каждый актёр хотел блеснуть длинным монологом; пьеса, в которой таких монологов не было, отвергалась <…>. Эта форма, исключавшая всякое театральное действие, исключала также впечатляющее выражение страстей, потрясающие картины человеческих бедствий, ужасные, душераздирающие сцены; спектакль лишь трогал, тогда как должен был надрывать сердце. Декламация, которая до мадемуазель Лекуврёр была ритмическим, почти напевным речитативом, тоже препятствовала выражению естественных душевных порывов, живописуемых словом, позой, паузой, криком боли. <…> Только в последние годы актёры решаются следовать своему истинному призванию, которое состоит в том, чтобы создавать живые картины <…>. Злоупотребление театральным действием может ввергнуть трагедию в варварство. Что же делать? Остерегаться всех подводных камней, но так как легче создать прекрасную декорацию, нежели прекрасную сцену, легче указывать позы, нежели хорошо писать, вполне возможно, что трагедию испортят, полагая, что совершенствуют её.

… la langueur de la plupart de nos pièces <…> venait probablement de la construction de nos théâtres, de la mesquinerie du spectacle, et des acteurs qui achetaient les pièces des auteurs. Tout fut bas et servile : des comédiens avaient un privilège ; ils achetaient un jeu de paume, un tripot ; ils formaient une troupe comme des marchands forment une société. <…> Que pouvait-on faire sur une vingtaine de planches chargées de spectateurs ? <…> quelle liberté pouvait avoir l'imagination du poète ? <…> Chaque comédien voulaitbriher par un long monologue ; ils rebutaient une pièce qui n'en avait point <…>. Cette forme, qui excluait toute action théâtrale, excluait aussi ces grandes expressions des passions, ces tableaux frappants des infortunes humaines, ces traits terribles et perçants qui arrachent le cœur ; on le touchait, et il fallait le déchirer. La déclamation, qui fut, jusqu'à Mlle Lecouvreur, un récitatif mesuré, un chant presque noté, mettait encore un obstacle à ces emportements delà nature qui se peignent par un mot, par une attitude, par un silence, par un cri qui échappe à la douleur. <…> Ce n'est que depuis quelques années que les acteurs ont enfin hasardé d'être ce qu'ils doivent être, des peintures vivantes <…>. L'abus de l'action théâtrale peut faire rentrer la tragédie dans la barbarie. Que faut-il donc faire? Craindre tous les écueils ; mais comme il est plus aisé de faire une belle décoration qu'une belle scène, plus aisé d'indiquer des attitudes que de bien écrire, il est vraisemblable qu'on gâtera la tragédie en croyant la perfectionner.