«Застольные разговоры / беседы» (англ. Table-talk) — пачка отдельных ненумерованных листков Александра Пушкина, заведённая в 1830-х годах под впечатлением от одноимённой книги очерков Уильяма Хэзлитта на свободные темы и объединённая в обложке с этим названием[1]. Большую часть составляют записи исторических анекдотов (11 из них напечатаны с римской нумерацией в «Современнике»[2]), также есть несколько литературно-критических записей.

Цитаты

править
  •  

На Потёмкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе не пуская, в совершенном бездействии. Однажды, когда был он в таком состоянии, накопилось множество бумаг, требовавших немедленного его разрешения; но никто не смел к нему войти с докладом. Молодой чиновник по имени Петушков, подслушав толки, вызвался представить нужные бумаги князю для подписи. Ему поручили их с охотою и с нетерпением ожидали, что из этого будет. Петушков с бумагами вошёл прямо в кабинет. Потёмкин сидел в халате, босой, нечёсаный и грызя ногти в задумчивости. Петушков смело объяснил ему, в чём дело, и положил пред ним бумаги. Потёмкин молча взял перо и подписал их одну за другою. Петушков поклонился и вышел в переднюю с торжествующим лицом: «Подписал!..» Все к нему кинулись, глядят: все бумаги в самом деле подписаны. Петушкова поздравляют: «Молодец! нечего сказать». Но кто-то всматривается в подпись — и что же? на всех бумагах вместо: князь Потёмкин — подписано: Петушков, Петушков, Петушков[К 1]I[2]

  •  

Гёте имел большое влияние на Байрона. Фауст тревожил воображение Чильд-Гарольда. Два раза[К 2] Байрон пытался бороться с великаном романтической поэзии — и остался хром, как Иаков.

  •  

Отелло от природы не ревнив — напротив: он доверчив.

  •  

Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера скупой скуп — и только; у Шекспира Шайлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. У Мольера лицемер волочится за женою своего благодетеля, лицемеря; принимает имение под сохранение, лицемеря; спрашивает стакан воды, лицемеря. У Шекспира лицемер произносит судебный приговор с тщеславною строгостию, но справедливо; он оправдывает свою жестокость глубокомысленным суждением государственного человека; он обольщает невинность сильными, увлекательными софизмами, не смешною смесью набожности и волокитства. Анжело[1] лицемер — потому что его гласные действия противуречат тайным страстям! А какая глубина в этом характере!
Но нигде, может быть, многосторонний гений Шекспира не отразился с таким многообразием, как в Фальстафе, коего пороки, один с другим связанные, составляют забавную, уродливую цепь, подобную древней вакханалии.

  •  

Однажды маленький арап[К 3], сопровождавший Петра I в его прогулке, остановился за некоторою нуждой и вдруг закричал в испуге: «Государь! Государь! из меня кишка лезет». Пётр подошёл к нему и увидя, в чём дело, сказал: «Врёшь: это не кишка, а глиста» — и выдернул глисту своими пальцами. Анекдот довольно не чист, но рисует обычаи Петра.

  •  

У Крылова над диваном, где он обыкновенно сиживал, висела большая картина в тяжелой раме. Кто-то ему дал заметить, что гвоздь, на который она была повешена, не прочен и что картина когда-нибудь может сорваться и убить его. «Нет, — отвечал Крылов, — угол рамы должен будет в таком случае непременно описать косвенную линию и миновать мою голову».[К 4]

  •  

Херасков очень уважал Кострова и предпочитал его талант своему собственному. Это приносит большую честь и его сердцу и его вкусу. Костров несколько времени жил у Хераскова, который не давал ему напиваться. Это наскучило Кострову. Он однажды пропал. Его бросились искать по всей Москве и не нашли. Вдруг Херасков получает от него письмо из Казани. Костров благодарил его за все его милости, «но, писал поэт, воля для меня всего дороже». <…>
Однажды в университете сделался шум. Студенты, недовольные своим столом, разбили несколько тарелок и швырнули в эконома несколькими пирогами. Начальники, разбирая это дело, в числе бунтовщиков нашли баккалавра Ермила Кострова. Все очень изумились. Костров был нраву самого кроткого, да уж и не в таких летах, чтоб бить тарелки и швырять пирогами. Его позвали в конференцию. «Помилуй, Ермил Иванович, — сказал ему ректор, — ты-то как сюда попался?..» — «Из сострадания к человечеству», — отвечал добрый Костров.

  •  

Никто так не умел сердить Сумарокова, как Барков. Сумароков очень уважал Баркова, как учёного и острого критика, и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков, который обыкновенно его не баловал, пришёл однажды к Сумарокову: «Сумароков великий человек, Сумароков первый русский стихотворец!» — сказал он ему. Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал он ему: «Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец — я, второй Ломоносов, а ты только что третий». Сумароков чуть его не зарезал.

  •  

Дельвиг не любил поэзии мистической. Он говаривал: «Чем ближе к небу, тем холоднее».

  •  

Я встретился [23 марта 1830][1] с Надеждиным у Погодина. Он показался мне весьма простонародным, vulgar, скучен, заносчив и безо всякого приличия. Например, он поднял платок, мною уроненный. Критики его[К 5] были очень глупо написаны, но с живостию, а иногда и с красноречием. В них не было мыслей, но было движение; шутки были плоски.

Об анекдоте про Потёмкина

править
  •  

История эта — как герольд, предвосхитивший творения Кафки за двести лет до их создания. Непостижимая загадка, в ней сокрытая, — типично кафковская. Да и весь этот мир канцелярий и приёмных, мир полутёмных покоев, затхлых и обшарпанных комнат, — это кафковский мир. Неосмотрительный [Петушков], относящийся ко всему с такой лёгкостью и в итоге вечно остающийся на бобах, — это кафковский персонаж К. Потёмкин же, полусонный и опустившийся, дремлющий где-то в глубине дворцовых покоев, куда никому нет доступа, — это пращур тех властителей, что обитают у Кафки в обличье судей где-то на чердаках или секретарствуют в замке и которые всегда, сколь бы высоко они ни находились, остаются существами опустившимися, вернее даже — опущенными…

  Вальтер Беньямин, «Франц Кафка», 1934

Комментарии

править
  1. Анекдот известен отсюда[3].
  2. В «Манфреде» и «Преображённом уроде», что Пушкин упомянул в <О трагедиях Байрона>, 1827.
  3. Указан в рукописи[1].
  4. Комментарий С. А. Фомичёва («Баснописец Иван Крылов», 1988): «Перед нами как будто бы бытовая заготовка басни, где комическом героем является сам поэт, беспечный и неряшливый. Хотя, надо признать, вся история предстанет чуть ли не в ином свете, если вспомнить что Крылов был превосходным математиком».
  5. Статьи в «Вестнике Европы» о «Графе Нулине» (1829 г., № 3) и о «Полтаве» (1829 г., № 8 и 9)[1].

Примечания

править
  1. 1 2 3 4 5 Б. В. Томашевский. Примечания // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10 т. Т. 8. Автобиографическая и историческая проза. История Пугачева. Записки Моро де Бразе. — 2-е изд., доп. — М.: Академия наук СССР, 1958.
  2. 1 2 Анекдоты // Современник. — 1836. — Том третий (ценз. разр. 28 сентября). — С. 187-191.
  3. М. Л. Рудницкий, С. Ромашко. Примечания // Вальтер Беньямин. Франц Кафка. — М.: Ad Marginem, 2000. — С. 304-320.