Старик и море

«Старик и море» (англ. The Old Man and the Sea) — повесть-притча Эрнеста Хемингуэя, впервые опубликованная 1 сентября 1952 года. Стала последним его изданным при жизни художественным произведением и поводом для присуждения Пулицеровской (1953) и Нобелевской (1954) премий.

Старик и море

Статья в Википедии

Цитаты

	Мальчику тяжело было смотреть, как старик каждый день возвращается ни с чем, и он выходил на берег, чтобы помочь ему отнести домой снасти или багор, гарпун и обёрнутый вокруг мачты парус. Парус был весь в заплатах из мешковины и, свёрнутый, напоминал знамя наголову разбитого полка.
	It made the boy sad to see the old man come in each day with his skiff empty and he always went down to help him carry either the coiled lines or the gaff and harpoon and the sail that was furled around the mast. The sail was patched with flour sacks and, furled, it looked like the flag of permanent defeat.

	Всё у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, весёлые глаза человека, который не сдаётся.
	Everything about him was old except his eyes and they were the same color as the sea and were cheerful and undefeated.

	Он был слишком простодушен, чтобы задуматься о том, когда пришло к нему смирение. Но он знал, что смирение пришло, не принеся с собой ни позора, ни утраты человеческого достоинства.
	He was too simple to wonder when he had attained humility. But he knew he had attained it and he knew it was not disgraceful and it carried no loss of true pride.

— … я плавал юнгой на паруснике к берегам Африки. По вечерам я видел, как на отмели выходят львы. <…> Ему теперь уже больше не снились ни бури, ни женщины, ни великие события, ни огромные рыбы, ни драки, ни состязания в силе, ни жена. Ему снились только далекие страны и львята, выходящие на берег. Словно котята, они резвились в сумеречной мгле, и он любил их так же, как любил мальчика. Но мальчик ему никогда не снился.

“… I was before the mast on a square rigged ship that ran to Africa and I have seen lions on the beaches in the evening.” <…> He no longer dreamed of storms, nor of women, nor of great occurrences, nor of great fish, nor fights, nor contests of strength, nor of his wife. He only dreamed of places now and of the lions on the beach. They played like young cats in the dusk and he loved them as he loved the boy. He never dreamed about the boy.

	— Вот бы взять с собой в море великого Ди Маджо, — сказал старик. — Говорят, отец у него был рыбаком. Кто его знает, может, он и сам когда-то был беден, как мы, и не погнушался бы.
	I would like to take the great DiMaggio fishing,” the old man said. “They say his father was a fisherman. Maybe he was as poor as we are and would understand.”

Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-испански люди, которые его любят. Порою те, кто его любит, говорят о нём дурно, но всегда как о женщине, в женском роде. Рыбаки помоложе, из тех, кто пользуется буями вместо поплавков для своих снастей и ходят на моторных лодках, купленных в те дни, когда акулья печёнка была в большой цене, называют море el mar, то есть в мужском роде. Они говорят о нём как о пространстве, как о сопернике, а порою даже как о враге. Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные или недобрые поступки, — что поделаешь, такова уж её природа. «Луна волнует море, как женщину», — думал старик.

He always thought of the sea as la mar which is what people call her in Spanish when they love her. Sometimes those who love her say bad things of her but they are always said as though she were a woman. Some of the younger fishermen, those who used buoys as floats for their lines and had motorboats, bought when the shark livers had brought much money, spoke of her as el mar which is masculine. They spoke of her as a contestant or a place or even an enemy. But the old man always thought of her as feminine and as something that gave or withheld great favours, and if she did wild or wicked things it was because she could not help them. The moon affects her as it does a woman, he thought.

	Конечно, хорошо, когда человеку везёт. Но я предпочитаю быть точным в моём деле. А когда счастье придёт, я буду к нему готов.
	It is better to be lucky. But I would rather be exact. Then when luck comes you are ready.

Старик встречал на своём веку много больших рыб. Он видел много рыб, весивших более тысячи фунтов, и сам поймал в своё время две такие рыбы, но никогда ещё ему не приходилось делать это в одиночку. А теперь один, в открытом море, он был накрепко привязан к такой большой рыбе, какой он никогда не видел, о какой даже никогда не слышал, и его левая рука по-прежнему была сведена судорогой, как сжатые когти орла.

The old man had seen many great fish. He had seen many that weighed more than a thousand pounds and he had caught two of that size in his life, but never alone. Now alone, and out of sight of land, he was fast to the biggest fish that he had ever seen and bigger than he had ever heard of, and his left hand was still as tight as the gripped claws of an eagle.

	… он участвовал в нескольких состязаниях, но скоро бросил это дело. Он понял, что если очень захочет, то победит любого противника, и решил, что такие поединки вредны для его правой руки, которая нужна ему для рыбной ловли. Несколько раз он пробовал посостязаться левой рукой. Но его левая рука всегда подводила его, не желала ему подчиняться, и он ей не доверял.
	… he had a few matches and then no more. He decided that he could beat anyone if he wanted to badly enough and he decided that it was bad for his right hand for fishing. He had tried a few practice matches with his left hand. But his left hand had always been a traitor and would not do what he called on it to do and he did not trust it.

Незадолго до темноты, когда они проплывали мимо большого островка саргассовых водорослей, которые вздымались и раскачивались на лёгкой волне, словно океан обнимался с кем-то под жёлтым одеялом, на маленькую удочку попалась макрель. Старик увидел её, когда она подпрыгнула в воздух, переливаясь чистым золотом в последних лучах солнца, сгибаясь от ужаса пополам и бешено хлопая по воздуху хвостом. Она подпрыгивала снова и снова, как заправский акробат…

Just before it was dark, as they passed a great island of Sargasso weed that heaved and swung in the light sea as though the ocean were making love with something under a yellow blanket, his small line was taken by a dolphin. He saw it first when it jumped in the air, true gold in the last of the sun and bending and flapping wildly in the air. It jumped again and again in the acrobatics…

	— Для такого ничтожества, как ты, ты вела себя неплохо, — сказал он левой руке. — Но была минута, когда ты меня чуть не подвела. «Почему я не родился с двумя хорошими руками? — думал он. — Может, это я виноват, что вовремя не научил свою левую руку работать как следует. Но, видит бог, она и сама могла научиться!»
	“You did not do so badly for something worthless,” he said to his left hand. “But there was a moment when I could not find you.” Why was I not born with two good hands? he thought. Perhaps it was my fault in not training that one properly. But God knows he has had enough chances to learn.

	— Человек не для того создан, чтобы терпеть поражения. <…> Человека можно уничтожить, но его нельзя победить.
	“Man is not made for defeat. <…> A man can be destroyed but not defeated.”

— Ай! — сказал старик. — Ну что ж, плывите сюда, galanos. И они приплыли. Но они приплыли не так, как приплыла мако. Одна из них, сверкнув, скрылась под лодкой, и старик почувствовал, как лодка задрожала, когда акула рвала рыбу. Другая следила за стариком своими узкими жёлтыми глазками, затем, широко разинув полукружье пасти, кинулась на рыбу в том самом месте, где её обглодала мако. Старику была ясно видна линия, бегущая с верхушки её коричневой головы на спину, где мозг соединяется с хребтом, и он ударил ножом, надетым на весло, как раз в это место; потом вытащил нож и всадил его снова в жёлтые кошачьи глаза акулы. Акула, издыхая, отвалилась от рыбы и скользнула вниз, доглатывая то, что откусила.

“Ay,” the old man said. “Galanos. Come on galanos.” They came. But they did not come as the Mako had come. One turned and went out of sight under the skiff and the old man could feel the skiff shake as he jerked and pulled on the fish. The other watched the old man with his slitted yellow eyes and then came in fast with his half circle of jaws wide to hit the fish where he had already been bitten. The line showed clearly on the top of his brown head and back where the brain joined the spinal cord and the old man drove the knife on the oar into the juncture, withdrew it, and drove it in again into the shark’s yellow cat-like eyes. The shark let go of the fish and slid down, swallowing what he had taken as he died.

	Следующая акула явилась в одиночку и была тоже из породы широконосых. Она подошла, словно свинья к своему корыту, только у свиньи нет такой огромной пасти, чтобы разом откусить человеку голову.
	The next shark that came was a single shovelnose. He came like a pig to the trough if a pig had a mouth so wide that you could put your head in it.

	Удача приходит к человеку во всяком виде, разве её узнаешь? — вероятно, неоригинально
	Luck is a thing that comes in many forms and who can recognize her?

	«А как легко становится, когда ты побеждён! <…> Кто же тебя победил? — спросил он себя… — Никто, — ответил он. — Просто я слишком далеко ушёл в море»..
	It is easy when you are beaten <…> And what beat you, he thought. “Nothing,” he said aloud. “I went out too far.”

Перевод

Е. М. Голышева, Б. Р. Изаков, 1955

О повести

	В чём основная идея книги? Ответ предполагает, что «Старик и море» прочитана на третьем уровне: как разновидность аллегорического комментария ко всему предшествующему творчеству писателя, посредством которого стало возможным установить, что религиозные намёки «Старика и моря» не являются особенностью только этой книги автора и что Хемингуэй наконец сделал решительный шаг в вознесении того, что можно назвать его философией человечества, до уровня религии.
	What is the book's message? The answer assumes a third level on which The Old Man and the Sea must be read—as a sort of allegorical commentary on all his previous work, by means of which it may be established that the religious overtones of The Old Man and the Sea are not peculiar to that book among Hemingway's works, and that Hemingway has finally taken the decisive step in elevating what might be called his philosophy of Manhood to the level of a religion.
	— Джозеф Уолдмайр, «Confiteor Hominem: Вера Эрнеста Хемингуэя в человека»

	«Старик и море», где Хемингуэй больше всего внимания уделил природным объектам, написана с необычайным количеством фальши, необычайным оттого, что мы не ожидали найти никакой неточности, идеализации природных объектов у писателя, который презирал У. Г. Хадсона, не мог читать Торо, осуждал мелвилловскую риторику в «Моби Дике» и которого самого не раз критиковали другие писатели <…> за его приверженность фактам и нежелание «придумывать». <…> Звание худшего романа Хемингуэя всё ещё ставит его намного выше большинства других романов нашего времени. Но некоторая доля его величия заключается в том, что он подобен монументу, напоминающему о славных достижениях в прошлом..
	The work of fiction in which Hemingway devoted the most attention to natural objects, The Old Man and the Sea, is pieced out with an extraordinary quantity of fakery, extraordinary because one would expect to find no inexactness, no romanticizing of natural objects in a writer who loathed W. H. Hudson, could not read Thoreau, deplored Melville's rhetoric in Moby Dick, and who was himself criticized by other writers <…> for his devotion to the facts and his unwillingness to "invent." <…> To call it an inferior Hemingway novel still leaves it standing well above most other novels of our time. But some of its greatness is that of a monument serving to remind us of earlier glories.
	— Роберт П. Уикс, «Фальшь в „Старике и море“»

В «Старике и море» всё глуше, примиреннее, мягче по тону, чем в прежних книгах. Хемингуэй всегда зорко видел окружающий мир, природу, но только теперь он позволил Сантьяго говорить о ней полным голосом. Говорить о море, о рыбах, о птицах. Подробные описания за немногими исключениями оправданы замыслом <…>. Процесс ловли рыбы и борьбы с акулами аналитически расчленён, подробно дана вся последовательность действий старика, всё это включено в текущий поток его мыслей. То, что достигнуто Хемингуэем в этой книге, это в своём роде творческий подвиг, равный героическому подвигу Сантьяго.

— Иван Кашкин, «Эрнест Хемингуэй», [1963]

	Склонность автора в «Старике и море» к отвлечённому морализированию вносит в повесть элементы морально-философского размышления, эссе, родня её и в этом с «Моби Диком» Германа Мелвилла. Местами морализирование у Хемингуэя приобретает, впрочем, чрезмерный характер.
	— Абель Старцев, «Хемингуэй: книги последних лет», 1972

	Я спросил <…> у одного профессионального рыбака, что он думает об этой повести. Он сказал, что главный герой — полный идиот. Ему нужно было срезать с рыбины лучшие куски мяса и положить в лодку, а что не поместится — бросить акулам. Возможно, под акулами Хемингуэй подразумевал критиков, которые разгромили — появившийся после десятилетнего перерыва — его роман «За рекой, в тени деревьев», вышедший за два года до «Старика и моря». Насколько мне и известно, он никогда в этом не признавался.
	I asked a <…> commercial fisherman what he thought of it. He said the hero was an idiot. He should have hacked off the best chunks of meat and put them in the bottom of the boat, and left the rest of the carcass for the sharks. It could be that the sharks Hemingway had in mind were critics who hadn't much liked his first novel in ten years, Across the River and into the Trees, published two years earlier. As far as I know, he never said so.
	— Курт Воннегут, «Времетрясение», 1997

Эрнест Хемингуэй

	С тех пор как я закончил работу, я заметил, что вместо одной книги о море (такой тяжёлой, что поднять её невозможно) я написал четыре. <…> Все издатели и ещё некоторые люди, которые прочитали «Старика и море», считают, что это классика. (<…> Они утверждают, что книга производит удивительное, самое разностороннее впечатление. Даже те люди, которые меня не любят <…>.) Если всё действительно так, то это значит, что я сделал то, чему пытался научиться всю мою жизнь; значит, это удача <…>. Но я должен забыть об этом и должен попытаться писать ещё лучше.
	Once I finished it, I was aware that instead of a single book on the sea (so heavy that no one could lit it) I made at least four. <…> All the editors, etc., that read The Old Man and the Sea consider it to be a classic. (<…> They say that it has a strange effect on whoever reads it and that it is always a different effect. Even those who do not love me <…>). If all of this is true, then I want to say that I have done that which in all my life I have sought to learn to do, and it is lucky <…>. But I have to forget all this and I have to see if I can do better.
	— письмо А. Иванчич 12 апреля 1952

	В книге нет никакого символизма. Море — это море. Старик — это старик. Мальчик — это мальчик. Акулы — это акулы, не больше и не меньше. Символизм, который мне приписывают, — сплошное дерьмо. Между строк можно прочесть только то, что знаешь сам. — почти повторил это, например, в интервью К. Бейкеру декабря 1954
	There isn't any symbolysm. The sea is the sea. The old man is an old man. The boy is a boy and the fish is a fish. The shark are all sharks no better and no worse. All the symbolism that people say is shit. What goes beyond is what you see beyond when you know.
	— письмо Б. Беренсону 13 сентября 1952

	Каждый день, по мере того как я писал книгу, я поражался тем, как здорово у меня получается, <…> перечитывая её, с каждым разом убеждался, что она впечатляет меня не только как автора, но и как читателя <…>. Не могу читать её без волнения и знаю <…> — это совсем не то волнение, какое испытывает человек, любующийся своим творением… потому что я читаю эту книгу как нечто, написанное совершенно другим человеком, который давно уже умер.
	Each day I wrote I marvelled at how wonderfully it was going, <…> each time I read it, it made the same effect on me as a reader, not as one who had written it <…>. I still can’t read it without emotion and I know <…> that this is not the emotion of someone admiring what he has done, because he did it, but because I was reading it as completely detached as though it were written by someone who was dead for a long time.
	— письмо Б. Беренсону 24 сентября 1954

	корр.: В какой степени кубинский пейзаж влияет на ваше творчество? — Я не делал ничего иного, кроме того, как слушал, что кубинское море мне диктовало. Поэтому я чувствую себя кубинцем.
	— интервью гаванской газете «El Mundo» 29 октября 1954

	«Старика и море» можно было растянуть на тысячу страниц, описав каждого обитателя деревни, рассказав, как он живёт, как родился, учился, женился и т. д. Это всё неплохо и даже превосходно сделано другими писателями. <…> на этот раз мне небывало повезло, и я смог передать опыт полностью, и при этом такой опыт, который никто никогда не передавал. Мне повезло, что у меня были хороший старик и хороший мальчик, а за последнее время писатели забыли, что такие существуют. Кроме того, океан заслуживает, чтобы о нём писали так же, как о человеке.
	The Old Man and the Sea could have been over a thousand pages long and had every character in the village in it and all the processes of how they made their living, were born, educated, bore children, et cetera. That is done excellently and well by other writers. <…> I had unbelievable luck this time and could convey the experience completely and have it be one that no one had ever conveyed. The luck was that I had a good man and a good boy and lately writers have forgotten there still are such things. Then the ocean is worth writing about just as man is.
	— интервью The Paris Review начала 1958

1952

	Пытаясь определить то, что ты делаешь в повести, я бы остановился на нынешней страсти к символам и мифам, которых требует молодёжь <…>. Но при этом часто забывается, что, если герой повествования не оживает, он не станет символом, а если книга лишена сюжета, она не будет мифом. Так вот, ты дал нам живого героя и сюжет, и читатель получил право отыскивать в них любые символические или мифические качества, какие только сможет, но вне зависимости от этого герой и сюжет живут своей собственной жизнью. И в этом — удивительное различие с «Моби Диком», где кит появляется на сцене как воплощение безликого могущества и яростных сил природы. Твоя рыба и твой рыбак составляют равноправные части природы, они — братья, как говорит старик; каждый из них играет отведённую ему роль, как в ритуальной драме. Старик относится к рыбе с любовью и уважением, и складывается впечатление, что рыба отвечает ему тем же, и в конце концов, рыба и человек делают одно дело (как бык и матадор), с тем чтобы жизнь на этой планете стала чуть-чуть более драматичной, чем была до начала их поединка.
	To point up what you do in that story, I can talk about the present rage for symbols and myths, and the kids saying, <…> and all of them forgetting that if a character doesn't live it, it can t be a myth. So you give us a character and a story, and the reader is privileged to read them whatever symbolic or mythical qualities they suggest to him, but meanwhile the character and the story have their own life. There is a curious contrast with Moby Dick, when the whole comes to stand for the impersonal power and malignity of Nature. Your fish and your fisherman are equally parts of Nature. "Brothers" as the old man says. Each of them plays his assigned role as in a ritual drama. The old man loves and honors the fish and one suspects that the fish loves and honors the old man. And in the end, the fish and man have collaborated (like bull and matador) to make life on this planet seem more dramatic than it was before their battle started.
	— Малкольм Каули, письмо Хемингуэю 3 августа

	Длина повести <…> ставит её в один ряд с более ранними его длинными рассказами, <…> и на первый взгляд она кажется проще любого из них. <…> однако обладает силой внушения, которая придаёт ей больший вес и размах, чем у любого из тех рассказов. <…> На коктейльных вечеринках вы уже слышите, как книгу называют «Моби Диком» бедняка. <…> это оправдано поверхностным сходством сюжета, но абсолютно ничем в сути двух книг. <…> Рыба, клюнувшая на наживку [старика], — не великий ускользающий демон, олицетворение природной силы, а просто самый крупный и благородный из марлинов.
	Its length <…> would seem to place it with earlier long stories <…> and at first glance it seems to be simpler than either of these. <…> however, it proves to have a power of suggestion that gives it more weight and scope than any of the early stories. <…> At cocktail parties you already hear the book described as the poor man's "Moby Dick." <…> it is justified by a surface resemblance in plot, but by absolutely nothing in the essence of the two books. <…> The fish that takes his bait is not a great gliding demon, a natural force personified, but simply the largest and noblest of the marlin.
	— Малкольм Каули, «Роман Хемингуэя обладает богатой простотой классики»

	… с началом долгой борьбы с крупной рыбой грубость и сентиментальность исчезли, и Хемингуэй в сфере свободного, поэтического воображения чувствует себя в своей тарелке. Ибо Хемингуэй, прежде всего, писатель, наделённый воображением, а оно никогда не проявлялось с такой силой, как в этой незамысловатой и трагической истории.
	… as the long battle with the great fish begins the toughness and the sentimentality are gone, and Mr. Hemingway is in the world of free poetic imagination where he is really at home. <…> For Mr. Hemingway is essentially an imaginative writer, and his imagination has never displayed itself more powerfully than in this simple and tragic story.
	— Эдвин Мюир

	Его лучшая вещь. Может быть, время покажет, что это лучшее из всего написанного нами — его и моими современниками. На этот раз он нашёл Бога, Создателя. До сих пор его мужчины и женщины творили себя сами, лепили себя из собственной глины; побеждали друг друга, терпели поражения друг от друга, чтобы доказать себе, какие они стойкие. На этот раз он написал о жалости — о чём-то, что сотворило их всех, <…> любило и жалело. Всё правильно. И слава богу, то, что создало, что любит и жалеет Хемингуэя и меня, не велело ему говорить об этом дальше.
	His best. Time may show it to be the best single piece of any of us, I mean his and my contemporaries. This time, he discovered God, a Creator. Until now, his men and women had made themselves, shaped themselves out of their own clay; their victories and defeats were at the hands of each other, just to prove to themselves or one another how tough they could be. But this time, he wrote about pity: about something somewhere that made them all <…> and loved them all and pitied them all. It’s all right. Praise God that whatever made and loves and pities Hemingway and me kept him from touching it any further.
	— Уильям Фолкнер