Цитаты о Викторе Пелевине

Здесь представлены цитаты других людей о Викторе Пелевине и его творчестве в целом.

Цитаты

	В рассказах Виктора Пелевина — достоверность житейских наблюдений, иногда утрированных. В последнем рассказекаком? — попытка «сюрреалистического» повествования (о том, как наступает смерть). Ещё пока — авторские поиски, идущие скорее от отвлечённого «философствования», нежели от подлинности внутреннего, духовного опыта..
	— Михаил Лобанов, письменная характеристика Пелевина в Литинституте, 1990

	Особое очарование пелевинским вещам предаёт его способность к сопряжению далёких понятий <…>. Любая деталь привычной жизни вписывается Пелевиным в создаваемую в том или ином произведении систему…
	— Сергей Кузнецов, «Виктор Пелевин: Тот, кто управляет этим миром»

	Пелевин смешивает сатиру и мистику, создавая нечто промежуточное между абсурдом и возвышенной патетикой.
	— «San Francisco Review of Books», около 1997

	Пелевин создаёт воображаемый мир, достойный Михаила Булгакова, его сатирический дар напоминает об Аксёнове и Венедикте Ерофееве, а его энергичный стиль соперничает с Хемингуэем.
	— «The Philadelphia Inquirer», до 2003

	Пелевинский талант фантастики и гротеска и его блестящая изобретательность ставят его на одно из первых мест в русской литературе.
	— «The Times Literary Supplement», до 2003

1993

	На мой взгляд создалось удивительное положение: за последние пять лет — самых удивительных лет — в фантастике — собственно фантастике — возник лишь один талант — Пелевин.
	— Кир Булычёв, интервью января

• см. Роман Арбитман, «Предводитель серебристых шариков. Альтернативы Виктора Пелевина», июль — 1-ю половину и конец

… простая до простоватости, ясная, динамичная и общедоступная, как Художественный театр, проза Пелевина явно вывернулась из рук рецензентов. <…> может, потому и не липнут к пелевинской прозе смыслопроясняющие этикетки, что весь смысл её отнюдь не в смысле — сатирическом, моралистическом, философском, любом, — а вот именно что в историях как таковых, <…> сюжетах, в повествовании, едва ли не протокольно прозрачном, едва ли не эмоционально бесцветном, но столь экстравагантном, столь изобретательном, что, взявшись читать, уже не оторвёшься?.. Сюжетом в родной словесности всегда пренебрегали. <…> Бывали, правда, и исключения. <…> пример: «серапионовы братья». <…> как весело фантазировали, как хлопотали о читательском интересе, какой бездной технических, исполнительских приемов обещали обогатить родную словесность!.. Проза Виктора Пелевина — той же мастерской <…>. Отнюдь не совесть нации и уж никак не исцелитель социальных язв, не врач и даже не боль, он, Пелевин, прежде всего и по преимуществу придумщик, фантазёр (а не фантаст!), сюжетчик, — может быть, лучший у нас на сегодняшний день. Или, уж во всяком случае, наиболее квалифицированный. <…> «что ни страница, то слон, то львица», что ни поворот фабулы, то ещё не бывавший в употреблении у русских сочинителей, что ни мотивировка, то не столько глубокая, психологически объёмная, сколько остроумная, изобретательная, заманчивая и заманивающая. <…> хоть кто-то в нашей литературе сообразил, что чистое искусство — это отнюдь не обязательно нечто заумное-высокоумное, что бескорыстную, необременительную радость можно подарить и увлекательным сюжетом, и прозрачным, будто промытое стекло, слогом, и обязательством писать как угодно, рассказывать что угодно — лишь бы не скучно.

— Сергей Чупринин, «Сбывшееся небывшее»

Отечественная литература тоже попробовала быть не «скучной», а — круто сюжетной, занимательной, остроумно-бравадной. Скандальной. Именно отсюда, я полагаю, и возник феномен В. Пелевина — литератора, соединившего западные приёмы «fantasy» и «триллера» с нашей почвой, с нашей историей. <…> В сферу изображения (и подчинения) у Пелевина попадает (и препарируется) не только сама история, действительность, но, разумеется, и сюжетика, и стилистика, и язык советской литературы; то есть в принципе он работает чрезвычайно близко к соц-арту…

— Наталья Иванова, «Пейзаж после битвы»

1997

	Бесспорно одно: Пелевин возвратил русской литературе главное её достоинство — читателя.
	— Вячеслав Курицын, «Группа продлённого дня»

Не то чтобы писавшие о Пелевине захваливали его, — но слишком часто в интонациях рецензентов сквозь обычное литературное одобрение сквозил затаённый — и совсем не литературный — восторг. (Или имитация восторга — как в похвалах придворных голому королю; все видят нечто необычное — неужто я один слеп?) Словно речь не просто о писателе, но об адепте нового учения, способном провести читателя сквозь интеллектуальный лабиринт в таинственную обитель истины.

— Александр Архангельский, «Пустота. И Чапаев», апрель

В поздних фильмах Феллини самое интересное происходит в глубине кадра — действия на переднем и заднем плане развиваются независимо друг от друга. <…> К такому же приёму, требующему от читателя повышенной алертности, прибегает и Виктор Пелевин. Важная странность его прозы заключается в том, что он упрямо вытесняет на повествовательную периферию центральную «идею», концептуальную квинтэссенцию своих сочинений. <…> Глубинный смысл происходящего раскрывается всегда неожиданно, якобы невпопад. <…> Информационный мир у Пелевина устроен таким образом, что чем меньше доверия вызывает источник сообщения, тем оно глубокомысленнее. Объясняется это тем, что вместо обычных причинно-следственных связей тут царит синхронический <…> принцип. Согласно ему явления соединены не последовательно, а параллельно. В таком единовременном мире не объяснимые наукой совпадения не случайны, а закономерны. Пелевин использует синхронический принцип, чтобы истребить случай как класс. В его тексте не остаётся ничего постороннего авторской цели. Поэтому всё, что встречается на пути героя, заботливо подталкивает его в нужном направлении. Как в хорошем детективе или проповеди, каждая деталь тут — предзнаменование, подсказка, веха. В поэтике Пелевина не может быть ничего постороннего замыслу потому, что в его мире случайность — непознанная (до поры, до времени) закономерность. Текст Пелевина не столько повествование, сколько паломничество. Тут всё говорит об одном, а значит, и автору, в сущности, безразличен предмет разговора: не материал важен, а его трактовка. Глубинный смысл обнаруживается в любом, в том числе и самом тривиальном сюжете; чем более он избит, тем ярче и неожиданнее оказывается скрытое в нём эзотерическое содержание.

— Александр Генис, «Поле чудес. Виктор Пелевин», ноябрь

1999

Пелевин — пелёнки компьютерного подсознания. Таясь от публики, он играет тезис Ролана Барта, мол, писатель умер. На тусовке в «Вагриусе» у него была типична внешность призрака — коренастый, коротко стриженный, в очках. Мне интересно, когда он пеленгует нашу ирреальность, но когда он популяризует новации поэзии — скучно — это хохмы для украинских болельщиков: «вин Пеле!». <…> Желаю партии любителей П(елевина) стать круче, чем партия любителей П(ива). — см. также комментарий Пелевина в интервью «Комсомольской правде» 02.09.2003

— Андрей Вознесенский

• см. первую половину статьи Александра Гениса «Машина вычитания: Виктор Пелевин составил новый роман» апреля

Культурная роль Пелевина примерно та же, какую в своё время сыграли братья Стругацкие, <…> перемеще[ние проблем] от греха подальше (то есть подальше от Главлита и КГБ) в иные галактики, своевременно и коммерчески успешно сменилось грибочками да промокашечками, коанами да хуанами, мантрами-фигантрами, языковыми достижениями «новорусского» фольклора и компьютерно-англизированным сленгом, грамотными матюжками и стопроцентным моральным релятивизмом персонажей (но не автора, не дай бог. Автор-то, ясное дело, всю правду видит, да не скоро скажет).

— Лев Рубинштейн, «Когда же придёт настоящий «П»?»

Пелевин — это своего рода клуб: одни брезгливо проходят мимо него, зато другие именно здесь находят «своих» по духу. Это не столько чтение с увлечением, сколько способ общения. «Пелевин» — пароль для тех, кто устал от всего, в том числе и от культуры, кто хочет просто посидеть в пустоте. Никакой не буддийской, а самой элементарной. <…> Безличность и безъязыкость «литературы П» — это реакция на эстетское высокомерие так называемой серьёзной литературы. Современная «хорошая проза» превратила свой безупречный язык из средства общения в способ отдаления от собеседника, а личность автора здесь настолько эгоцентрична, что читателю к ней и не подступиться. Вот на какие мысли наводит сегодняшний успех той нехитрой игры, которую ведёт Пелевин, поставивший себе на службу информационный хаос и весь набор суеверий постсоветской эпохи.

— Владимир Новиков, «Мутант. Литературный пейзаж после нашествия Пелевина»

	Пелевин, сколько бы ни выискивались источники его «коллажей», думает сам, своей головой, и, главное, думает первым делом для себя, а потом уже для нас, для тех, в кого целит.
	— Ирина Роднянская, «Этот мир придуман не нами»

… Пелевин — это наше всё (= наше «ничего» = «всё, но не наше» = «чьё-нибудь кое-что») <…>. Поскольку Пелевин один, ему достаётся слишком много обожания (что, собственно, не беда) и слишком много агрессивной неприязни. Выступления некоторых критиков грешат элементарным хамством <…>. Признаться, поначалу я никак не мог понять излишней эмоциональности пелевиноненавистников: уж больно задушевно у них получается. Такое впечатление, что у каждого Пелевин, как минимум, жену увёл, честное слово!

— Макс Фрай, «Казусы с Пелевиным»

Нет, наверное, сегодня более цельного писателя, все творчество которого легко структурируется и разлагается на конструкции. <…> Противопоставлять виртуальные миры настоящему миру несовременно, никакой реальности, «согласно постмодернизму» не существует. <…> Следовательно, атом реальности — это точка пересечения двух разнородных знаковых систем. <…> Тема Пелевина — подробное изучение этого атома реальности; Пелевин занят едва ли не составлением периодической таблицы таких атомов. Все говорят «постмодернизм» — это отсылание знаков друг к другу, Пелевин же занялся классификацией и описанием аэродинамики самого процесса отсылания. <…> Подоплёка всех Пелевинских произведений в той или иной степени — это удивление и ужас так называемых «нормальных» людей перед фокусами, которые выкидывают с ними техники совмещения миров. Пелевин — это классический, даже несколько старомодный писатель, находящийся в страшном удивлении перед грядущей эпохой виртуальных миров и галюциногенных технологий.

— Константин Фрумкин, «Эпоха Пелевина»

2000-е

	Он пишет хорошим стилем о плохой жизни <…>. В отличие от многих других русских писателей, занятых травмами советского прошлого, Пелевин не избегает нынешних проблем. Он касается их с интересом ребёнка, восторгающегося бабочкой, — что не мешает ему обрывать её крылья. <…> Как хорошо знает Пелевин, Россия — это и вдохновение, и двигатель его выдумки; она его запятнанная муза. В постоянном изгнании, как вы подозреваете, Пелевин как писатель увянет в бесцельности, и начнёт дрейфовать, словно буй без швартовов. Нет, гораздо лучше остаться, чтобы продолжить держать зеркало перед больным обществом, даже если иногда не нравится этот портрет, глядящий на него из блестящего зеркала его прозы.
	His mode of writing about low life in a high style <…>. And he is, unlike many fellow Russian writers whose fiction is largely preoccupied with the trauma of the Soviet past, not in flight from present difficulties. In fact, he embraces them with the ruthless ardor of a child pulling wings off a butterfly. <…> Yet as Pelevin well knows, Russia is both the inspiration for, and engine of, his fiction; she is his tarnished muse. In permanent exile, you suspect, Pelevin would wither into aimlessness as a writer and begin drifting, like a buoy without its moorings. No, far better to stay, to continue holding up a mirror to a sick society, even if he sometimes dislikes the portrait staring back at him in the glazed mirror of his prose.
	— Джейсон Коули, «Гоголь-гоу-гоу»

	Он проходил по ведомству фантастики [в 1991]. А ему хотелось эту границу развлекательной, как у нас считается в России, и настоящей прозы перейти. Он мог иметь успех, например, как братья Стругацкие, но он хотел большего…
	— Виктория Шохина

	А вот „внутренним учителем” Пелевина стал подпольный писатель Виталий Ахромович. <…> Типичный писатель-нонконформист. Он не печатался, даже когда можно было. Имел ограниченный круг почитателей. Пелевин был на его поминках.
	— Юрий Мамлеев

	У Пелевина поразительный дар — улавливать носящиеся в воздухе модные идеи и, подобно мощному ретранслятору, стократно их усиливать. Но что ещё остаётся от этих романов, кроме упрощённого буддизма, грибов-галлюциногенов и метафоры о невсамделишности нашей жизни. Культовый роман — это не знак качества.
	— Алла Латынина, «Сумерки литературы»

	… Пелевина, ещё не подрядившегося разъяснять на пальцах премудрости буддизма <…>. Пошёл бы Пелевин по этой тропе, ценили бы его люди с тонким вкусом, как, скажем, ценят Левкина или Букшу. И всё было бы ладненько. Но он предпочёл путь философского воображения, для которого стиль — всего лишь подсобное орудие, а сюжет — плод мозгового штурма.
	— Ирина Роднянская

	… даже в не самых удачных своих проявлениях остаётся очень умным, возможно, самым умным из всех, кто возделывает сегодня поляну отечественной словесности. Он оглядывает мутную рябь отечественного болота, опознавая на его поверхности те иероглифы, которые, по его мнению, стоит опознавать. И делает это с абсолютно буддийским спокойствием…
	— Анна Наринская, «Пиндостанский императив»

• см. Дмитрий Володихин, «Река в луна-парке» января 2009

2003

Мне кажется трогательной и заботливой его манера выстраивать для читателя затейливые интеллектуальные ловушки, отпирающиеся одним поворотом ключа, крепким плечом и поиском в «Яндексе». <…> Пелевину всегда удавалось сказать что-то точное о культуре того времени, которому принадлежал тот или иной роман. На современность он глядел с глумливой усмешкой близкого родственника, которому позволено больше прочих, портреты её рисовал в манере карикатурной — и как в каждом хорошем шарже выхватывал только самые яркие черты, отличающие одну эпоху от другой. <…> Лучшего скальда переходного периода у нас не было и покамест нет.

— Александр Гаврилов, «Диалектика пустоты», 1 сентября

	Основная тема Пелевина — тема взаимонепонимания. <…> Облако смыслов писателя Пелевина напрочь перекрывает как «маленькую тучку» неискушённого читателя, так и грозовой фронт «искушённого» критика.
	— Кирилл Воробьёв, «Хороший плохой Пелевин»

Популярный ненавязчивый масскультурный дзен-буддизм Пелевина обречён на успех у читающей аудитории. Это современный юношеский вариант Паоло Коэльо, насыщенный реалиями нашей жизни, устаревающими раньше, чем писатель успевает о них написать. Лично мне троица Сорокин — Пелевин — Яркевич нравится, хотя вряд ли они признают друг друга. Пелевин в этой триаде самый демократичный. Он не играет стилями, как Сорокин, не смешит, как Яркевич, и в то же время немного смешит и немного играет.<…> Пелевин сам симулирует Сорокина, а дискурс его романов — язык рекламы и СМИ вперемешку с языком книжонок по дзен-буддизму и каббалистике. Мне лично эта мешанина очень и очень нравится своей необязательностью. Её можно читать, а можно и не читать. После чтения в голове вспыхивает привычный неон реклам и телеэкрана. И очень приятно, что это неон уже отгоревших реклам и уже потухшего (чуть не сказал «протухшего») телеэкрана. Самое удачное у Пелевина — имидж виртуального писателя. Он нигде и никогда не присутствует, вернее — всегда за кадром. И правильно делает. Трудно вцепиться в глотку тому, кого нет даже в электронном виде.

— Константин Кедров, «Влюблённые числа»

Статус Пелевина в современной русской прозе таков, что нет никакого смысла говорить об успехе или неудаче его новой работы. Приверженцы разговоров о «настоящей литературе» уже сказали своё слово, ни разу не номинировав Пелевина на Букера и многократно написав, что Пелевин отвратительный стилист, характеры у него картонные, идеи вторичные и к Настоящей Литературе (тм) всё это не имеет никакого отношения. <…> Все <…> тексты — от «Затворника и Шестипалого» до «Чапаева и Пустоты» — рассказывали о поиске выхода в подлинную реальность и обретении этого выхода. <…> можно сказать, что в чутком к веяниям времени Пелевине дотлевал перестроечный оптимизм.

— Сергей Кузнецов, «Виктор Пелевин, или Пятнадцать лет спустя»

«Плен ума» Виктора Пелевина, он же инвариант его текстов — это замкнутая структура, совпадение истока и цели, конца и начала, содержимого и содержащего, любых знаков, которые кажутся различными. <…> Любой знак неопределим, он может быть «определён» только через другой знак через другой знак через другой знак через другой знак… и в конечном счёте через самого себя. Замкнутость на себе словаря или энциклопедии, о которой писал в своё время Умберто Эко, тут предстаёт замкнутостью сознания. Именно потому, что замкнуто сознание, иллюзорен мир — у Пелевина это следствие, а не первопричина, потому что первопричин для замкнутого сознания не бывает.

— Андрей Степанов, «Уроборос: плен ума Виктора Пелевина»

Наверное, у многих рашенских писателей есть причины гордиться собой. Кто-то получает литературные премии (в размере до трёх месячных окладов среднего класса); кто-то гонит миллионы бессмысленных тиражей на корм своим собачкам; кого-то осуждают, чтобы амнистировать; кого-то предают анафеме юные карьеристы и старые бабушки. Полагаю, что много о себе мнят наши авторы. И совершенно напрасно. Потому что в сегодняшней РФ имеет значение только один писатель — В. Пелевин. (Это не то что остальные плохи… просто их литература остаётся литературой.) <…> Я очень доволен, что в положении толстоевского актуальной России оказался именно Пелевин, потому что: 1) он правильно понимает нашу жизнь; б) честно и очень смешно о ней пишет; в) делает из изложенного верные выводы. <…> Это писатель-аналитик, дедуктивно выстраивающий абсолютно точную картину на основании мелких деталей — миграций языка, медиаслоганов, новых анекдотов. Наблюдательность и способность к обобщениям у парня поразительная… <…> Короче, я не знаю, как там секретные доклады «О ситуации в стране», писанные бравыми политтехнологами, ложатся на столы к Путину, Волошину и Патрушеву, но не сомневаюсь, что Пелевин написал бы их гораздо лучше. К счастью, он пишет для нас. И читать его книги — привилегия. Особенно для тех, кто сам не до конца понимает, зачем и где живёт.

— Артемий Троицкий, «Из ухряба в киркук», 2 октября

Модный автор, старающийся не мелькать на разнообразных околокультурных тусовках, считался личностью загадочной, отчасти мистической и, как следствие, полумифической. Modus vivendi автора гармонировал с характерными для творчества писателя мотивами тихой подмены сущностей, снов, незаметно переходящих в явь (и обратно), лёгкой проницаемости границ между жизнью и не-вполне-жизнью. Пелевинский конкурент на ниве духовного окормления интеллектуалов средней руки, пресловутый Пауло Коэльо, как известно, сильно упал в глазах поклонников, едва этот гуру оккупировал телеэкраны и оказался всего лишь сладким говорливым стариканом.

— Роман Арбитман, «Пелевин как жертва ДПП», ноябрь

2004

… очевидно, что Пелевин — это не массовая и не элитарная литература, а литература взаимного подстрекательства массы и элиты. Благодаря Пелевину происходят чудеса социально-психологической трансмутации: массовый читатель чувствует себя удостоенным элитарных почестей, посвящённым в намёки и перемиги избранных, — а элитарный читатель присоединяется к массам, жаждущим чуда и откровения, пусть даже в самой дешёвой или нарочито удешевлённой упаковке (чем дешевле упаковка, тем по контрасту драгоценнее содержимое). Кстати, нет ничего более элитарного, чем способность ценить и даже смаковать массовый вкус. <…> Я полагаю, что без вялого, пресного языка не было бы вообще Пелевина, даже лучшего в нём. Можно ли представить себе мистические притчи и гротески Кафки без канцелярского стиля, который отпечатался на всей его словарно бедной и сухой прозе?

— Михаил Эпштейн, «Академический выбор»

Взгляд его обращён не назад, в историю культуры, а в сторону. В сторону Востока. Это наш русский дзен-буддист. Из самых ранних. Всё прочитал. Не в отрывном календаре. В полном объёме. Долго глядел на восток. И побывал там. Чувствуется разнообразный и непосредственный опыт: сам летал. Написал много интересного. Очень хорошо попал в мишень. Владеет самым современным инструментарием для полётов. Он по возрасту и по культурному уровню не принадлежит первому поколению людей в России, прочитавших Д. Т. Судзуки. Впрочем, его он, может быть, как раз и не читал. Когда Пелевин подрос, железные врата раскрылись, и появились живые люди, живые практики: йога, айкидо, цигун. Практики оказались очень эффективны, помогали не только двигаться, но и думать, находить столь необходимые современному человеку состояния покоя, отрешённости, сосредоточенности… Молодёжь буквально ломанулась на восток. <…> Он оказался генералом армии русских мальчиков, которая, скривившись от имеющегося в наличии православия, отмаршировала в сторону индийской смоковницы, а потом и на иные просторы.

— Людмила Улицкая, «Неоязычество и мы», сентябрь

Гейне назвал типографский станок «виноградным прессом мысли». Но смотря что в этот пресс положить. Типографские станки издательства «Эксмо» из сырья, поставляемого Виктором Пелевиным, отжимают нечто, что вслух назвать, как и само сырьё, не вполне прилично. <…> Менеджеры водят Пелевиным, как авторучкой. Он обречён быть классиком. — Дмитрий Быков в «И ухватит за бочок» назвал статью «совершенно неприличной по тону»

— Михаил Золотоносов, «Вяленький цветочек»

Виктор Олегович Заратустра генерирует злую мудрость спорыми экономными движениями — будто собирает вслепую автоматы для немедленной отправки на фронт. <…> Коронный номер Пелевина — изложение на актуальном жаргоне чего-то такого, для чего он в принципе не предназначен <…>. Провоцируя комический эффект, Пелевин показывает, что любой элитарный жаргон на самом деле легко взаимодействует с другими и, в сущности, не отличается от всех прочих. Если и существует настоящий жрец — то это сам Пелевин, социальный полиглот, одинаково свободно могущий загрузить и развести кого угодно, используя как социально престижные, так и откровенно маргинальные дискурсивные практики.

— Лев Данилкин, «Пора меж волка и собаки»

2010-е

… власть над умами, которую Пелевин, несомненно, имеет, всё же несколько иллюзорна; писатель мастерски (а может быть, и магически) пробуждает у читателя духовный голод, но не может, а главное, и не хочет никого и ничем накормить. Даже «грибами». Месседж или, лучше сказать, посыл его прозы звучит примерно так: в голове и в груди у тебя, читатель, бурчит как в пустом желудке, почему же ты сам этого не слышишь? На вот, перехвати пока; замори духовного червячка. Этот повар готовит острые блюда. Острые, но холодные. Это завтрак в недорогой гостинице: шведский стол <…>; мы, однако, привыкли, экономя умственные и душевные усилия, регулярно обходиться без обеда и ужина. Пообедать у Пелевина тоже можно — романами, — но и первое, и второе при всём кажущемся изобилии будут столь же холодными и несытными, как утренняя пармская ветчина с дыней и норвежская сёмга с лимоном. <…> Когнитивный диссонанс, которым дразнит нас Пелевин, был ведом ещё великим александрийцам — Плотину и Проклу (чуть ли не единственным философам, которых он не упоминает и не цитирует)…

— Виктор Топоров, «Шведский стол Пелевина»

Думаю, многие из таких же, как я, «бывших пелевинцев» согласятся, <…> что начиная с «Generation «П» наша «октябрьская звезда» начала затухать <…>. Затворник и Шестипалый, недалеко отлетев от птицефабрики, сделались на привале добычей стаи бродячих собак. <…> Принцу Госплана оторвало яйца в «разрезалке пополам». А теперь вот случилось и давно предвиденное: глиняный пулемёт заклинило окончательно. Новый, вероятно, так и будет пулять говном…

— Максим Лаврентьев, рецензия на «S.N.U.F.F.» для премии Национальный бестселлер-2012

Ясно видно, что с первых книг, принёсших ему известность, <…> он придерживался поп-эзотерики. Иными словами, сгустка разнообразных эзотерических учений, большей частью восточных (но к нему и Кастанеда залетел, у него и барон Суббота на коленях посидел), принятых в большом упрощении. <…> Стандартный финиш [романов] многим набил оскомину, а поп-эзотерика другой «высокоморальной» развязки предложить не может. И Пелевин нашёл два маршрута к решению этой проблемы. Первый — превращение текста в «минное поле приколов». Примерно с «Generation P» резко возросла «ребусистость» и «каламбуристость» текстов Пелевина. <…> Нравственный релятивизм стал художественным приёмом для Пелевина <…>. Второй путь — постепенный демонтаж собственного поп-эзотерического мировидения.

— Дмитрий Володихин, «Чума на оба ваших дома!», сентябрь 2012

Конструкция романа не меняется годами — такое ощущение, что Пелевин издевается над критиками. С размеренностью Мерфи, героя Сэмюэла Беккета, который целый день ритмично качался на кресле-качалке, Пелевин ни на йоту не отклоняется от своего иезуитского ритма. Рождение и обучение героя (15 страниц) — инициация (20 страниц) — женщина (12 страниц) — опять инициация, посвящение в высшую касту (22 страницы) — история сотворения мира (20 страниц) — разоблачение и разрушение мира (50-60 страниц). Автор <…> даже не может отказаться от образа Башни, которая лет уже 10 или 15 сопровождает героя при инициации.

— Андрей Архангельский, «Глубокий внутренний миф»

	… каждый следующий пелевинский текст оказывается неизменно печальней, пронзительней и трагичней предыдущего, <…> — это, вероятно, свойство самого писателя, с возрастом мигрирующего в сторону всё большего пессимизма и надрыва.
	— Галина Юзефович, «Удивительные приключения рыбы-лоцмана», 2016

Пелевина можно не любить, но он, затворник и мизантроп, — главный российский интеллектуал, не разменивающийся на мелочи, умеющий не щадить ни себя, ни читателя. На фоне вечно заигрывающих то с одной, то с другой тусовкой деятелей культуры это вызывает уважение. <…> человек, сделавший самый заметный шаг за границы национальной культуры. Писатель при этом никогда не играл в оппозиционность и не давал пространных интервью о том, как он обижен происходящим в России.

— Михаил Бударагин, «Один в поле робот»

	… талант Пелевина яркими короткими фразами разъяснять самые сложные положения буддизма. (<…> некоторые буддийские учителя цитируют Пелевина на лекциях).
	— Евгения Коробкова, «Пелевин стал женщиной»

	… мы привыкли ежегодно получать от Пелевина самый точный и ёмкий анализ важнейших тенденций и настроений в обществе за прошедшие двенадцать месяцев <…>. Выбор писателем ключевой темы для каждого следующего романа <…> фактически стал аналогом премии за главный общественно-политический тренд года. Из писателя в строгом смысле слова Виктор Пелевин превратился в универсального эксперта…
	— Галина Юзефович, «„Искусство лёгких касаний“: выходит новая книга Виктора Пелевина!!!»

2013

	Когда-то первые пелевинские 150-200 страниц читались на одном дыхании — они были написаны небом…
	— Андрей Архангельский, «Бэтман около ноля»

За 20 лет, что Виктор Пелевин живёт на литературной сцене, мир тысячу раз успел поменяться, лёд тронулся, застыл и снова поплыл, а у читающей публики всё тот же крысолов. И она всё так же бредёт за его дудочкой, играющей всю ту же песню. <…> Пелевин нужен читателям именно таким. Мотор литературы — изменение, движение, самоотрицание. И коллеги Пелевина по цеху, отчасти и по литературной нише, постоянно двигались вперёд. <…> Виктор Пелевин каждой новой книгой всё отчётливей демонстрирует: никаких перемен. Так же буду сидеть в позе будды, плеваться, сквернословить и презирать. Но в том-то и дело: его призвание вовсе не новизна, открытия в литературе. Он — гарант её стабильности. Публике, голодной до нового, тем не менее важно убеждаться и в том, что остались в этом меняющемся мире и неизменные величины. Бродя по новым маршрутам, изредка натыкаться и на чуть позеленевшую бронзовую фигуру. И делать облегчённый выдох. Виктор Олегович с нами, все на том же месте. Можно двигаться дальше.

— Майя Кучерская, «Книга без перемен»

Дебютный пелевинский сборник «Синий фонарь» пришёлся по душе российской публике, насмерть измученной диалектическим материализмом. Намёки на дхьяну и сатори ласкали ухо, оглохшее от лозунгов. Суконный язык, стилевые огрехи и картонные персонажи на этом фоне выглядели милыми и вполне простительными. А похабные каламбуры и вовсе повергали в сладкий восторг. Впервые с образованщиной заговорили на её языке — полуматерном, полуэзотерическом. Образованщина млела: ом Пелевин падме ху… хум, конечно. Так родился Великий Писатель Земли Русской. Виктор Олегович понял, что ухватил Бога за бороду. Поверхностно зная Догэна и Хакуина, ПВО, к несчастью, понятия не имел о Плутархе. А то неизбежно вспомнил бы его пророческие слова: «Ты правишь, но и тобою правят». Властитель читательских дум оказался прикован к веслу на издательской галере. Вот тут и выяснилось самое жуткое: сказать нашему герою было абсолютно нечего. Весь его интеллектуальный багаж состоял из двух-трёх дзэнских коанов и кое-как понятой максимы <Нагарджуны>: «Пустота есть сущность бытия». <…> триумф Пелевина кончился вместе с 90-ми. Началась 10-летняя трагедия под названием «Пелевин и пустота». (NB: для особо продвинутых сообщаю, что понятие «пустота» в данном контексте не имеет ничего общего с буддизмом. Пелевинская пустота — отнюдь не благая шуньята, это гулкий полумрак пустой подворотни, где аммиачный запах мочи перемешивается с застоявшейся вонью раздавленных окурков…) <…> А про Пелевина… да что тут скажешь?! Ещё один сгорел на работе. Прошу почтить память вставанием.

— Александр Кузьменков, «Пелевин. Сумерки. Затмение»

• см. Владимир Сорокин, «Теллурия», XXXIII, октябрь

2020-е

Для самого Пелевина <…> сомнительные остроты на темы идеологии, национальности, секса, религии и политики нужны лишь для усиления эмоций, через которые произведения искусства способны проникать сразу в подсознание. <…> Сильное смеховое начало в пелевинских текстах мешает многим дойти до той самой лестницы, ведущей вглубь, и начать исследование подземной части его произведений. <…> В этом смысле книги Пелевина более продуктивно рассматривать не через призму эстетики постмодернизма, а в сравнении с аллегорическими романами позднего Средневековья — алхимическим «Гаргантюа и Пантагрюэлем» Франсуа Рабле или буддийско-магическим «Путешествием на Запад» У Чэнъэня.

— Николай Подосокорский, «Маски бога и танец бабочки в „Непобедимом Солнце“ Виктора Пелевина»

	… он всегда учитывает их умственные возможности и неплохо адаптирует к ним всевозможную мистику и эзотерику. Получается что-то вроде интеллектуального лимонада — пока пьёшь, приятно и вкусно, а потом — да что потом, какая разница.
	— Татьяна Москвина, «Вышел в свет новый роман Виктора Пелевина „Непобедимое солнце“»

Павел Басинский

Современная русская проза — это разведение кактусов. Но не на мексиканских полевых просторах, а натурально: в городских квартирах, на подоконнике и в горшочках. <…> Они ведь для того и созданы: кичиться индивидуализмом формы. <…> Сам по себе Пелевин с грошовым изобретательским талантом <…> не стоит и ломаного яйца. Стоит ровно столько, чтоб быть чтимым «всяк сущим здесь славистом» и регулярно выпарываемым несомненно обладающим литературным вкусом Немзером. Интересна не проза его, а культурная воля, которую она собой выражает. Эта воля состоит в смешении всего и вся, в какой-то детской (чтобы не сказать: идиотической) любознательности ко всему, что не напрягает душу, память и совесть, — неважно что: какая-то гражданская война каких-то диких русских или таинственная восточная эзотерика. <…> метафизический градус прозы Пелевина совершенно нулевой. Потому так и нравится он нашим кактусоводам, что иголки есть, но не колются, запах ядовитый идёт, но с ног не валит.

— «Из жизни отечественных кактусов», 29 мая 1996

Пелевин и Варламов — два «новейших беллетриста», как сказала бы литературная критика начала века, не вкладывавшая в понятие «беллетризм» никакого иного смысла, кроме «литературы для читателя» <…>. «Какой вам Пелевин беллетрист! — закричат его фанаты из числа помешанных на Стругацких, дзен-буддизме и интернетовских штуковинах. — Это «новое слово», «турбореализм», «проза мерцающих смыслов»! «Какой вам Варламов беллетрист! <…> Это «классическая традиция», «защита ценностей», «русский реализм»!» Но оказывается, что в слишком широком контексте понятие «русский реализм» является столь же размытым и неопределённым, как и «мерцающие смыслы». Пелевин ровно до той поры «турбо-» и проч., до которой пишет о живых мертвецах и конструирует псевдоподобие реальности из кусков собственных, порой довольно смелых, чаще довольно вялых «придумок» <…>. Но за некоей чертой позиции Пелевина и Варламова если не сближаются, то попадают в единое силовое поле. Это происходит, когда, движимые правильным и естественным стремлением заинтриговать и в результате заполучить своего читателя, оба берутся <…> за актуальные и животрепещущие темы. <…> Интернет, дзен-буддизм, наркотики, самоидентификация… И я подумал: если вычесть из Пелевина всё это, что же останется? Дурной, вызывающий несварение эстетического организма язык? <…> Смысловая невнятица, от которой болит голова, но болит не так, как от тяжело разрешимых вопросов? <…> С другой стороны, зачем же вычитать? Пелевин един со своим читательским пространством <…>. Из сегодняшних «новейших» Пелевин и Варламов, на мой взгляд, в наибольшей степени имеют право претендовать (особенно в перспективе) на роль если не «властителей дум», <…> то всё-таки литературных лидеров для своей доли российского читательского пирога. В случае Пелевина это видно отчётливее. Его читатель моложе и социально активнее (студенты и техническая интеллигенция), проживает ближе к Центру и на запад от Центра (москвичи, петербуржцы, западные слависты). Оттого он слышнее.

— «Новейшие беллетристы. Виктор Пелевин и Алексей Варламов: не правда ли, крайности сходятся?», июнь 1997

• см. «Синдром Пелевина», 10 ноября 1999

Пелевин <…> пусть издаётся и переиздаётся и пребудет вечно зелёным литературным митрофанушкой, любимцем славистов, тинэйджеров, интернетчиков и глубокомысленных критиков с испорченным вкусом. Одно замечу: напрасно его пытаются раскрутить в модные писатели. Модный писатель — это тот, кто ненатужно создаёт свой стиль жизненного поведения <…>. Виктор Пелевин своего стиля пока не создал. Он современен, но не более того.

— «Авгиевы конюшни», октябрь 1999

… Пелевин хорошо работает через раз. После хороших романов («Generation «П», «Священная Книга оборотня», «Ампир V») выпускает какую-нибудь ерунду типа международной «заказухи» «Шлема ужаса» или сборника политических анекдотов «Пигмеи Пиндостана». По-видимому, издательская норма «роман в год» не есть щадящий формат для реализации таланта Пелевина, яркого, несомненного, но и довольно хрупкого, не способного работать в конвейерном режиме. Пелевин всё-таки не Акунин. Акунин — это отлично налаженная творческая «машина», с хорошо развитым воображением и крепким культурным бэкграундом. Но даже Акунин <…> в последнее время пробуксовывает. Пелевин же, как ни крути, почти что Достоевский наших дней, писатель с прямо-таки мощной фантазией и глубоко специфическим философским отношением к быстротекущей и быстроменяющейся реальности — общественной, политической, религиозной, какой угодно. Виртуальная атмосфера его прозы всегда прошита силовым полем вполне реальной России, не той, которую мы дважды потеряли, а той которую худо-бедно, но всё-таки приобрели.

— «Граф уходящий», 3 ноября 2009

Дмитрий Быков

Творческая манера Пелевина восходит к компьютерной игре, но не в меньшей степени — к «Симфониям» Андрея Белого. Речь, понятно, идёт не о стилистике, но о концепции пелевинской прозы, о картине мира в ней. Именно во второй симфонии Андрея Белого герою открывается тайна: оказывается, в потустороннем мире «такая же комната, с такими обоями, как во всяком казённом заведении». Эта идея <…> наиболее полного воплощения достигает в «Жизни насекомых»….

— «Вот придёт Букер», декабрь 1994

	Мир Пелевина — это бесконечный ряд встроенных друг в друга клеток, и переход из одной клетки в другую означает не освобождение, а лишь более высокий уровень постижения реальности (что ещё никогда и никому облегчения не приносило).
	— «Побег в Монголию», 29 мая 1996

… вообще сама мысль о том, чтобы интервьюировать Пелевина, кажется мне довольно абсурдной. В своих текстах он высказывается до конца, выговаривается вчистую, проговаривая вслух то, о чём все догадываются, но вслух сказать не решаются.

Читать статьи о нём в принципе невозможно — настолько они заумны, когда хвалебны, и огульны, когда ругательны. Главное же — каждый читатель Пелевина (особенно каждый писатель о нём) считает его своей собственностью, а свою концепцию — единственно верной. Любая статья об этом авторе начинается с пинков и плевков в адрес тех, кто писал о нём прежде. Но это же прекрасно на самом деле. Это значит, что писатель стал для каждого своим, интимным, а потому люди и обижаются, когда кто-то другой этого писателя приватизирует своими интерпретациями. <…> Хвалебные статьи сочинены самовлюблёнными закомплексованными очкариками, злоупотребляющими околонаучной лексикой вроде «дискурс», «симулякр» и «ризома». <…> Ругательные статьи, в свою очередь, написаны по большей части поборниками духовности и русской национальной традиции, то есть людьми, Пелевина не читавшими. Иначе они — как, впрочем, и апологеты постмодернизма — давно бы поняли, что никакой Пелевин не постмодернист, а просто один из самых грустных и точных летописцев нашей эпохи, и вдобавок прямой наследник всё той же русской традиции — кто-то называет её «реалистической», кто-то — «высокодуховной»… Текст для Пелевина ни в коем случае не игра. И главный мотор большинства его сочинений — тоска и омерзение; а уж в этих ощущениях он идеально совпадает с читателем. Этими омерзением и тоской, загнанными, правда, глубоко в подтекст, достигается та великолепная точность, которая позволяет Пелевину не только смешно и лаконично описывать наше настоящее, но и почти всегда предугадывать будущее. <…> По недоразумению он попал в тройку «Пелевин — Акунин — Сорокин»: думаю, сработали трёхсложность и окончание на -ин. <…> Мы живём в мире, в котором прежние оппозиции сняты, а новые ещё не обозначились. Западники и славянофилы, рыночники и патриоты давно уже равно отвратительны и практически неотличимы. Им на смену идёт что-то новое, черты этого нового пока размыты, но в лицах новых людей они уже проступают. У этих людей тормозов нет вообще, они играют совсем без правил и называют себя прагматиками. Возможно, наш автор сумеет приручить, высмеять и одомашнить даже это новое зло. Но для этого требуется время. — сб. «Блуд труда», 2002

— «ПВО — аббревиатура моего имени»

Каждая новая пелевинская книга переносит нас в незнакомые места, поскольку крупные сочинения он публикует только тогда, когда завершается некая историческая эпоха и брезжит новая. Её черты наш автор умеет расчухать одним из первых. Это и сделало его самым востребованным писателем девяностых. <…> В социальной сатире Пелевина всегда душно. Это мир без второго измерения. Второе измерение в нём заменяет тоска, иногда охватывающая героев и никогда не отпускающая автора. <…> Пока герои Пелевина, заплывшие жиром и заросшие грязью, смутно тоскуют о возможности другой жизни, автор, который их выдумал, ясно и отчаянно тоскует об Абсолютной Прозе.

— «Обнаружен Пелевин», 7 сентября 2003

Но одно не изменилось: азарт человека, внезапно почувствовавшего новые силы и этими силами завороженного — наверное, нечто подобное испытал и сам Пелевин, когда из начинающего советского инженера превратился в писателя. Он ведь и сам — оборотень, сам — немного волк, почувствовавший, что ему дано не только терпеть эту гнусную реальность, но ещё и разрушать её одним ударом лапы. Правда, никакой новой он взамен не создаёт, да и не может создать — ведь когда разобьёшь это кривое зеркало, за ним видишь не другое зеркало, а «радужный поток». Но наслаждение, с которым разбивается вдребезги отвратительный мираж, — остаётся неизменным, это подспудный тон всей пелевинской прозы. <…> Но и со всеми этими неутешительными констатациями, провалами, откровенной безвкусицей и пр. Пелевин остаётся лучшим современным русским писателем, потому что работает с реальностью и именно эту реальность осмысливает; он болеет всеми болезнями века и не скрывает этого; он называет по имени то, чего другие не отваживаются даже заметить — какое уж там называние вслух…

— «И ухватит за бочок», 16 ноября 2004

Со стороны это выглядит так. Был известный даос, вызыватель демонов и их же заклинатель Пе Ле Вин. В литературных и житейских делах ему помогал могучий демон Ва Гри Ус. Пе Ле Вин подключался к заветному Источнику истины, черпал оттуда страниц по двести в год и относил Ва Гри Усу, который за это подключал его к Источнику удовольствий. Но скоро удовольствий, доставляемых Ва Гри Усом, Пе Ле Вину стало не хватать. Он понял, что достоин большего, и прибегнул к более могущественному демону Экс Mo. В дар ему он принёс свой новый роман, написанный после многолетнего молчания, — «Дэ Пэ Пэ Эн Эн». — Хорошо, — сказал более могущественный демон. — Я подключу тебя к источнику совершенно неземных удовольствий. Это будет круче, чем порошок Пяти Камней. Но за это ты будешь приносить мне по роману в год. — А Хули, — ответил Пе Ле Вин в знак согласия и кровью подписал договор с демоном. Именно такой роман он и принёс демону Экс Mo год спустя. <…> Драгоценна была его способность [раньше] бешено ненавидеть окружающую реальность и прозревать в ней зарницы иной.

— «Вот, новый оборот», 21 ноября 2004

В сущности, он давно уже пишет пьесы, а ещё точнее — диалоги в платоновском духе (хотя о персонажах сократовского кружка мы всё-таки знаем больше, чем обо всех пелевинских Бальдрах и Озирисах). <…> Я никогда не думал, что Пелевин — писатель буддистский. Очень уж скучно этот буддизм у него излагается и очень уж язвительно пересмеивается. Я думаю, он писатель истинно христианский — потому что ждёт и жаждет того самого нечеловеческого, всесжигающего, обновляющего света, который обязательно должен хлынуть в самые тёмные комнаты дворца. <…> Может быть, всё, что он пишет, — именно небывалый концентрат отвращения, сгусток ненависти, испепеляющая и страстная проповедь христианства от противного? Такой подход внушает надежду.

— «SOSущая тоска», 25 октября 2006

	Гоголь <…> в новой своей инкарнации распался на две составляющие: социальная сатира и обобщения достались Пелевину, а линия «Старосветских помещиков» и «Шинели» — Петрушевской. <…> Это — не хуже Гоголя: это — Гоголь, прошедший советский и постсоветский опыт.
	— «Два пе. Петрушевская и Пелевин: певцы конца века», июль 2008

… этот автор, всегда отлично чувствующий главные тенденции эпохи, перешёл от их описания к их воплощению на практике. Если никто в стране не заботится о качестве, — а для власти этот Q-фактор, как называют его на Западе, прямо враждебен, — <…> с какой стати Пелевин должен писать хорошие романы? Он может себе позволить печатать под своим именем что угодно, хоть телефонный справочник. Секта его фанатов обнаружит и здесь образцовые глубины и идеально правильный, кристальный язык <…>. Ругатели будут ругаться на автомате, не снисходя до чтения. Те же, кто любит Пелевина давно и трезво, <…> попробуют понять его логику, и логика эта проста. Согласно контракту, он обязан в год выпускать по книге. Писать по книге в год ему совершенно неинтересно, потому что всё главное об эпохе он сказал, а когда эпоха сменится — один Бог ведает. — рецензия на «Смотрителя»

— Дмитрий Быков, «Потому что может», сентябрь 2015

Василий Владимирский

Парадокс: автор выходит на сцену, окидывает мрачным взглядом исподлобья первые ряды, смачно плюёт в зал — и срывает шквал аплодисментов. Не думаю, что это какой-то апофеоз смирения, скорее большинство аплодирующих простодушно не принимает этот эстетический акт на свой счёт. Хотя следовало бы как минимум задуматься…

Пелевин — великий путаник; он вносит путаницу в свои тексты сознательно, нарочито. Все мы худо-бедно владеем азбукой культурных кодов — то есть интуитивно, на подсознательном уровне, представляем, что можем услышать в ответ на свою реплику, как надлежит поступать в той или иной ситуации, от кого стоит ждать зуботычину, а от кого — медовый пряник. Пелевин намеренно сбивает настройки, запутывает концы. Услышав вопрос «Как пройти в библиотеку?», его герой может разразиться лекцией по философии Гегеля, а может исполнить матерную частушку. И это тоже ответ, вполне содержательный, но требующий определённой работы мысли и интеллектуальной гибкости. Лучшей зарядки для ума не придумаешь.

— «Мир есть снафф»

Один из любимых приёмов Виктора Олеговича — деконструкция, анализ и осмеяние популярных идеологем. <…> Если вы чётко отождествляете себя с какой-то социальной или профессиональной группой, чрезвычайно серьёзно относящейся к своей миссии, <…> — будьте уверены: рано или поздно Пелевин наплюёт вам в душу. Чего же ради мы продолжаем читать его книги? Думаю, в неосознанной надежде, что со временем Виктор Олегович так же едко пройдётся и по нашим оппонентам.

Марк Липовецкий

Пелевин не то чтобы однообразен, скорее, последователен: начиная с ранних рассказов <…> он умно и изобретательно вёл свою тему, сразу же отличившую его от других постмодернистов. Если другие открывали за стандартизированными представлениями об истине и реальности — мнимости, фикции, симулякры, то Пелевин упорно доказывал, что из симулякров и фикций можно заново построить реальность. <…> Он начинал из глубины позднесоветской масскультуры — из социально-аллегорической научной фантастики. <…> Для него тема свободы вырастала изнутри этого дискурса и вполне закономерно обретала черты бегства от власти — в первую очередь, бегства от метафизической власти реальности в себя, в мир, создаваемый целенаправленным духовным усилием.

— «Голубое сало поколения, или Два мифа об одном кризисе», ноябрь 1999

Начиная с ранних рассказов и повестей, Пелевин очень чётко обозначил свою центральную тему, которой он до сих пор ни разу не изменил, избежав при этом существенных самоповторов. Пелевинские персонажи с настойчивостью «русских мальчиков» бьются над вопросом: что есть реальность? Причём если классический [русский] постмодернизм конца 1960 — 1980-х годов <…> занимался тем, что открывал симулятивную природу того, что казалось реальностью, то для «русских мальчиков» Пелевина <…> осознание иллюзорности всего окружающего составляет лишь стартовую точку размышлений. <…> Пелевин — всё-таки лирик по складу таланта, и там, где нет нервного контакта между его «Я» и «Я» героя из текста, исчезает живой напор, и остаётся просто беллетристика среднего качества. <…> Из глубин постмодернизма Пелевин парадоксальным образом обратился к русской классической традиции с её страстным морализаторством, направленным на создание религиозно-философского идеала, даже утопии. Если в произведениях других постмодернистов именно эта традиция была объектом жесткой полемики, саркастической деконструкции и травестии, то Пелевин пошёл по пути сугубо постмодернистского компромисса между этой традицией и её опровержением: его проза в целом строится как развёрнутая проповедь об отсутствии универсальных истин и об истинности иллюзий, как религиозно-философская утопия пустоты, как идеальная модель обретения свободы, которую невозможно воспроизвести, так как эта модель сугубо индивидуальна.

— «Современная русская литература» (том 2), 2003

• см. «Паралогии: Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920—2000 годов» (главы 12 и 15), 2008

… Пелевин продолжает свою постоянную тему: приватизацию механизмов манипуляции массовым сознанием, благодаря которой его герой учится создавать свою собственную реальность, открывая дверь из псевдореальности безличных фантазмов в реальность личной свободы. Но обычно пелевинский роман завершался моментом ухода героя в это симулятивное пространство неподдельной свободы. И неслучайно: как описывать нирвану, все эти У.Р.А.Л.ы и Радужные Потоки, да и зачем? Ведь, строго говоря, персонажам Пелевина там попросту нечего делать: перед нами конец истории не только в метафизическом, но и во вполне конкретном смысле — как истории Петра Пустоты или лисы А Хули.

— «Три карты побега»

Константин Мильчин

Мы привыкли, что очередной роман Пелевина — это своего рода итоговая программа, новости за отчётный период с комментариями от эксперта, который пересказывает их эзоповым языком, а затем переосмысляет <…>. Ровно тринадцать месяцев Пелевин находится где-то в нашем миру, так себе и представляешь, как он подслушивает твой пьяный трёп в кафе, из-за плеча подглядывает в твои книгу в метро, внимательно изучает распечатки твоих телефонных переговоров и уж точно 24 часа в сутки мониторит блогосферу и информационное поле. Чтобы в конце периода отчитаться перед тобой же: в этом году в ваш анамнез, гражданин читатель, добавились следующие психозы.

— «Новости на убой»

Я и есть поколение П, <…> в смысле поколения Пелевина. Я рос на ваших книгах, <…> всему хорошему и всему плохому я учился у вас. <…> Вы были тем самым гениальным школьным учителем, который знает всё о мировой литературе, но может одновременно поддержать разговор о современных рок-, панк- и рэп-группах. А ещё прыгает на скейте и лучше всех играет в футбол. В девяностых и ранних нулевых домашние мальчики вроде меня узнавали обо всём важном для разговоров на улице из ваших книг. Ваши шутки опережали анекдоты. В 2013 году всё изменилось. Вы вдруг стали шутить о том, что обмусолено и обшучено много лет назад. Из модного молодого учителя вы превратились в ветерана Куликовской битвы, который с важным видом рассказывает: «Вчера нашёл отличный сайт, совсем новый, Гугл называется. Гениальная вещь, всем рекомендую». <…> Я всё время жду от вас чего-то сверхъестественного. <…> Вы постарели, но постарел и я. Может, это не вы стали хуже писать — просто я потерял чувствительность? Или, может, <…> я жду, что после каждого нового романа мой старый мир рухнет, а на его обломках возникнет новый, как это было когда-то?

— «50 оттенков Пелевина»

Что Пелевин — мыслитель консервативный, было известно достаточно давно: вспомним <…> «Бэтман Аполло», <…> «Любовь к трём цукербринам» и «Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами». В России консервативно всё, даже постмодернизм. Или всё наоборот, и Пелевин фиксирует антифеминистские штампы, тем самым высмеивая их? Тем более что год назад он уже давал подсказку: «Феминисток стебать каждый дурак может, тут много извилин не надо». Главная проблема творчества Пелевина в том, что он очень давно и очень много пишет. Это как с Нобелевской премией по литературе в те времена, когда она ещё существовала. Правила хорошего тона требуют от знатоков писать в соцсетях: «Я не слежу за Нобелевской премией начиная с того позорного вручения премии Бобу Дилану в 2016 году; <…> Сюлли-Прюдому в 1901 году — нужное подчеркнуть». Но при этом всё равно из года в год следят, надеются, делают ставки и ждут. Так же с Пелевиным. У каждого человека есть тот самый роман, после которого он окончательно и бесповоротно разочаровался в творчестве Виктора Олеговича и потерял к нему всякий интерес. Но всё равно он следит, ждёт, <…> потом читает, чтобы испытать вожделенное чувство разочарования.

— «Джана без нимитты»

Андрей Немзер

… в том-то и парадокс, что «постмодернистская современность» есть та самая мнимость, приблизительным описанием которой может служить только длинный и скучный ряд однообразных оксюморонов. Дорвавшись до вожделенной пустоты, сочинитель оказывается в той темнице, откуда стремился убежать. Наглядный успех прозы Виктора Пелевина — лучшее подтверждение подчинённости писателя хронотопу девяностых. Тех девяностых, от которых он не в силах отвести взор; тех девяностых, что рисуются им с нескрываемой презрительной яростью; тех девяностых, что с поразительным единодушием изображаются подавляющим большинством наших писателей, интеллектуальных говорунов, политиков и журналистов, — чёрных и пустых девяностых. <…> Исключительность центрального персонажа <…> — константа пелевинской прозы. Единственный прозревающий в толпе слепых, единственный свободный среди рабов, единственный человек среди насекомых, постоянный заместитель автора, собственно говоря, только этой самой исключительностью и характеризуется. До поры он ничем не отличается от окружающих уродцев, <…> но в подобающий момент обнаруживает свою «инакость». В чём она заключается, понять нельзя (и не нужно), ибо «качеств» у пелевинского alter ego нет и быть не может. Пустота и есть пустота. <…> Пелевин — успешливый утешитель, заговаривающий собственный и коллективный страх, оберегающий себя и благодарный социум от всегда готового проснуться чувства реальности (ответственности). Потому и успешливый, что утешитель.

— «В каком году — рассчитывай…»

Пелевин учительствовал всегда. Точно так же, как всегда писал на волапюке серых переводов с английского. Разбавлять эту литературщину дежурными «как бы», «типа», «по жизни» и кондовой матерщиной не значит работать с языковым мусором и кичем. Этим занимаются писатели <…>. Пелевин всегда склеивал сюжет из разрозненных анекдотов — то лучше, то хуже придуманных (взятых взаймы в интеллигентском фольклоре, американском масскульте, у собратьев по цеху). И всегда накачивал тексты гуманитарными мудростями. Буддизм, теория информации, юнгианство, структуралистский анализ мифа, оккультизм, кастанедовщина — чуть не все модные интеллектуальные заморочки перепёрты им на язык родных осин. <…> Пелевин всегда лютой ненавистью ненавидел окружающую «мерзость». <…> Пелевин всегда интересовался только одним персонажем — самим собой. Если угодно, своим «лирическим героем» — неподсудным, посвящённым, взыскующим и обретающим блаженную Пустоту. Вненаходимость. <…> Как это «круто»: предварять интервью непременным сообщением, что вообще-то Пелевин их не даёт. — см. начало «Синдрома Пелевина» П. Басинского

— «“Как бы типа по жизни”. Роман Виктора Пелевина “Generation “П” как зеркало отечественного инфантилизма»

… успешливый поставщик бестселлеров, страсть как озабоченный своим privacy, старательно изображающий равнодушие к литераторской суете и методично мстящий своим реальным, мнимым и потенциальным обидчикам <…>. Но что есть, то есть: верность своей стезе вполне хвостовская. <…> Вникать в суть тинейджерской философии — невольно подыгрывать «мыслителю», зацикленному на трёх аксиомах: а) в мире нет ничего, кроме грязи, лжи, порносайтов и башлей; б) как ни крутись, тебя непременно кинут; в) в последний момент «просветлённому» заместителю Виктора Пелевина (неизменному герою его прозы) всё-таки удастся выпрыгнуть из тотальной лажи и устремиться к свету Внутренней Монголии (и/или шенгенской зоны). Вести с ним полемику и объяснять, почему его глумливая, вихляющаяся и безответственная болтовня удачно впаривается не только клубным мальчикам пелевинской стати, но и иным вменяемым людям, — увольте. — Алла Латынина в статье «Потом опять теперь» (2004) писала: «Появление критического разноса Андрея Немзера можно было предсказать с той же вероятностью, как наступление осени после лета: каждый текст писателя вызывает у критика острую аллергию. Но в предыдущих статьях Немзер снисходил до аргументов, на сей же раз критик просто сравнил Пелевина с графом Хвостовым…» и назвала критика зоилом.

— «Ещё раз про лажу»

Пелевину очень хочется убедить (себя в первую очередь, а заодно и читателей) в том, что у поставленных на конвейер «священных книг» кроме «учительного» и «товарного» измерений есть и «художественное» измерение, что вообще-то он не «ремесленник» и не «гуру», а счастливый художник, весело и свободно творящий свой мир, элегантно использующий природную тупость как тех, что делают башли (в частности, на пелевинских букворядах) и верят в какую-то высшую мудрость (топорно извлекаемую из того же источника).

— «Скучная скука», 15 ноября 2004

Лев Пирогов

Мучительную для многих популярность Пелевина обычно объясняют тремя вещами: испорченностью читателя, рекламной политикой издательства «Вагрнус» и тонкостями «ситуации постмодернизма». Никогда тем, что он хороший писатель. <…> Но почему речь не ведётся об отсутствии в пелевинской прозе традиционного «психологизма» и традиционного для русской литературы этического пафоса? <…> <…> жалеть — значит любить. <…> русская классика однозначно продемонстрировала это <…>. Таким образом, проблема героя стала конгруэнтна проблеме катарсиса. И в этом виде она подошла к рубежам пресловутого постмодернизма, который взял их — обе проблемы — и отменил. <…> Из всех общепризнанных отечественных постмодернистов за отмену катарсиса ответственен именно он. Потому что именно его письмо наиболее традиционно. <…> Пелевин стал недостающим эволюционным звеном на пути уничтожения эмоциональности. <…> А русская жалостливая душа, устав от «бездн», ностальгирует сегодня по филистерству <…>. И поэтому <…> его популярность — результат его социальной актуальности. <…> Читатель ушёл в жизнь, и литература «повисла». <…> Теперь феномен «пелевинщины» вернул буквам на бумаге их социальный статус. <…> Литература (пусть не слишком художественная, но зато «литература в принципе») снова являет собою идеологическую модель… А задача модели — не столько изображать жизнь, сколько преображать её.

— «Синдром Пелевина — 2»

Задача формирования нового дискурса подступила к русским писателям с двух сторон. С одной стороны, чтобы выжить в условиях непрекращающейся экономической стабилизации, они должны учиться писать «глянец». С другой стороны, чтобы выжить в условиях угрожающей коммерциализации литературы, им необходимо как-то сохранять профессиональный пафос. <…> Об искусстве женском и мужском можно сказать то же, что и собственно о женщинах и мужчинах. <…> С «традиционно мужской» идеалистической точки зрения Виктор Пелевин и Виктория Токарева — разные писатели. <…> поклонники Пелевина — преимущественно мужчины, <…> а поклонницы Токаревой вычисляемы по обложкам, в которых продаются её книги. <…> Пелевин пишет о несуществовании и смерти, а Токарева пишет <…> «за любовь», а ведь любовь и смерть, как известно из психоанализа, — одно и то же. Наконец, у Пелевина и Токаревой одинаковые имена. <…> В пору говорить о близнечном мифе, но эти авторы — не близнецы, они — двойники. В соответствии с концепцией двойничества, они осуществляют парные функции в контексте единого смысла. Каждый из них обладает набором качеств, противоположно-дополнительных друг другу. Пелевин — интроверт (у него 99 процентов лирических персонажей — мужчины), Токарева — гармонично экстраверсивна: знает и тех, и этих. Как следствие, Пелевин монологичен (его диалог сродни диалогам Платона, где сократовским оппонентам отводилась роль аккомпаниаторов). Токаревский монолог лирической героини дробится обилием косвенной и несобственно-прямой речи, представляющей иную точку зрения и иной пафос <…>. Пелевин строг и академичен, он не «ищет человека», его Абсолютный буддизм свободен от мусорного психологизма субъектов. Токарева — «философ жизни», чистая экзистенциалистка. Пелевин тяготеет к готике и эротике (фаллос, помещённый в гедонистски-комфортную Пустоту, сиречь философия, как метафора онанизма). Токарева стремится к романике и ботанике (<…> гармония пестика и тычинки). Токаревские тексты прозрачны и суггестивны — в них можно жить. <…> Тексты Пелевина холодно отстранены, наивного читателя они не вмещают и репрезентируют собственную художественность как вторичную знаковую систему (готический храм — место не для жилья, но для созерцания, лекций, проповедей и молитв). Когда читаешь Токареву, возникает ощущение, что она смеётся <…>. Когда читаешь Пелевина, не покидает ощущение, что он втайне серьёзен. <…> Пелевин играет (поскольку писательство — это игра), и не имеет альтернативы игре (объект писательства, то бишь жизнь, — это тоже игра, этакий puzzle, иллюстрация к философской схеме). Поэтому он вынужден играть серьёзно <…>. Токарева пишет «реалистично», сама жизнь как объект художественного отношения не вызывает у неё сомнений, поэтому факту писательства она может отдаться как занятию несерьёзному. Выходит, что Пелевин — романтик, а «пародирует себя в акте письма» постмодернистска Токарева. Вот крайности и сомкнулись. <…> образы творчества Пелевина и Токаревой столь идеально противоположны, что реально эти фигуры сами по себе существовать не могут. Виктор Пелевин и Виктория Токарева — это одна личность. Их формальная противоположность есть условие внутримозгового диалога литературы (правое и левое полушария). Феномен Пелевина (а ведь в обоих случаях речь идёт именно о феномене, а никак не о реальном авторе!) был бы невозможен без феномена Токаревой, как «мущщина» невозможен без «бабы». И наоборот. <…> Что показала дискуссия о постмодернизме? <…> То, что постмодернизм есть миф, существующий, как всякий миф, во время его рассказывания. <…> Пользуясь этим обстоятельством, творчество Виктора Олеговича Пелевина так же легко исключить из постмодернистских рамок, как творчество Токаревой — включить в них. <…> Вот если бы они писали вместе, как брат и сестра Гонкуры… Представьте результат эксперимента: русский Форрест Гамп! Его социальная значимость была бы равна объединению шахмат и футбола. Великих и победоносных русских шахмат и многострадально-любимого русского футбола…

— «Когда же придёт русский Форрест Гамп или Виктор Пелевин и Виктория Токарева как одно», 2001

Виктор Пелевин и Владимир Сорокин

Вспоминаю нашу последнюю встречу в Токио. Мы сидели в маленьком ресторанчике, ели суши и говорили о перемещении людей во Вселенной. И я сказал, что многие до сих пор сомневаются в том, что американцы действительно побывали на Луне. Тогда Виктор ответил: „Владимир, мне кажется, вопрос не в том, были ли американцы на Луне, а в том, существует ли сама Луна“. Я думаю, никто из современных российских писателей не смог бы ответить так. В этом ответе весь Виктор Пелевин со своим неповторимым миром. Именно за это мы, читатели, любим и ценим Виктора Пелевина. Я желаю Виктору Олеговичу новых книг, новых путешествий, новых открытий и новых Лун в его удивительном внутреннем космосе.

— Владимир Сорокин, поздравление с днём рождения

• см. Александр Генис, «Виктор Пелевин: границы и метаморфозы», ноябрь 1995 — 4 абзаца от «сравнить книги Пелевина…»

… соперничество Пелевина с Сорокиным. Однажды в Москве это заочное соревнование предстало перед моими глазами самым наглядным образом. В книжном магазине на Тверской плашмя лежали боевики. Вершину пирамиды делили два стоящих спиной к спине томика Пелевина и Сорокина. Они будто проросли сквозь отечественные лубки. Оправданность такой книготорговой метафоры в том, что оба писателя работают с популярными жанрами, используя их в качестве гумуса для своей прозы. <…> Литературная ткань обоих писателей сродни сну <…>. Окутывая мягкой паутиной брутальный жанр боевика, она меняет его свойства. Простодушное правдоподобие вагонной прозы оборачивается сюрреалистической выразительностью и абсурдистской многозначительностью. <…> Любимая Пелевиным пустота — зерно произвола: ведь даже из отсутствующей точки можно провести любое количество лучей. Поэтому сюжет у Пелевина всегда кажется равноудалённым от несуществующей реальности.

— Александр Генис, «Страшный сон», октябрь 1999

	Кит или слон? Грета Гарбо или Марлен Дитрих? Лемешев или Козловский? Платон или Аристотель? Beatles или Rolling Stones? Пелевин или Сорокин? Чего молчишь? Отвечай!
	— «Vogue» (Россия)

Пелевин никак не относится к истинам и морали, по крайней мере в своей писательской ипостаси, потому что логическая операция, которой он служит, сильнее его. Можно сказать, что он последовательно очищает свой ум от любых ценностных категорий, стремится к некоей окончательной свободе, когда человек лишён любой здешней ценности и самого «здесь и сейчас». <…> Примерно то же осуществляет Сорокин, но только ему не надо проводить операцию по ампутации ценностей, он избавлен от них изначально, потому что существует в пространстве текста, чистых риторических стратегий. Отсюда явное различие: Сорокин многостилен, его язык бесконечно разнообразен, а язык Пелевина не знает «чужого слова», речевой интерференции. — с тезисом об ампутации ценностей не согласен, например, Марк Липовецкий

— Андрей Степанов, «Уроборос: плен ума Виктора Пелевина»

Оба автора давно стали фигурами знаковыми, писателями, с которыми считаются, на которых ориентируются даже статусные блондинки из ток-шоу «Большой Брат». Обоим посвящены сайты, у обоих поклонники, о них пишут раз в двадцать больше, чем они в принципе сами в состоянии написать, даже если протянут ещё лет по сту каждый. <…> Какой образ мысли близок и Пелевину, и Сорокину? Очень простой, они характерные советские интеллигенты-диссиденты, опасливо уверенные в том, что для популярности нужно остроумие любой ценой. Как все подобного рода люди, они, как и анекдотически ограниченные генералы, готовятся к прошлой войне. Конечно, они пытаются осмыслить реальность, причём осмыслить её критически. <…> Но дело в том, что в рамках советского или даже постмодернизированного постсоветского мышления такую задачу не решить, такую прозу не создать.

— Андрей Быстрицкий

Каждая новая книга Пелевина — это событие. Как, впрочем, и каждая новая книга Сорокина. Эти двое парадоксальным образом воспроизводят на свой постмодернистский лад классическую оппозицию Толстой-Достоевский, хотя кто из них «Толстой», а кто «Достоевский» так сразу и не скажешь. И уж тем более непонятно, кто при них двоих «Чехов» и скоро ли появится «Горький». Сорокин издаётся в последние годы книжечками, Пелевин — книгами, а то и книжищами, чередуя романы со сложносоставными сборниками, причём последние удаются ему куда лучше.

— Виктор Топоров, «Шведский стол Пелевина»

… фактически противоположными путями эволюционируют главные русские писатели наших дней. Виктор Пелевин, начинавший со смеси околобуддистских (и, прямо скажем, псевдобуддистских) концепций и гремучих каламбуров, плавно, но, похоже, окончательно мигрировал в пространство чистых смыслов. В каждом следующем романе он делает ещё один шаг от беллетристики в сторону бескомпромиссного философского трактата, и, вполне вероятно, через пару лет примется транслировать идеи напрямую — вообще без привычной для нас романной бутафории. С Владимиром Сорокиным, напротив, происходит нечто обратное. Изначально избравший своим основным выразительным инструментом слово как таковое, он постепенно всё дальше уходит от смыслов и идей в область образов и тончайшей языковой игры.

— Галина Юзефович, «Сборник рассказов Сорокина и постапокалиптический «Остров Сахалин»

Павел Басинский

Как-то так получилось, что три главные должности в новой прозе после загадочной и, безусловно, криминальной приватизации книжного рынка были отданы писателям не то чтобы совсем бездарным, но как будто специально подобранным для того, чтобы дискредитировать само понятие «русская проза». Этим тройным одеколоном — Ерофеев — Сорокин — Пелевин — пропахли не только вся критика, норовящая хотя бы отрицательным отзывом отметиться на трёх именах, но и все литературные разговоры.

— «Авгиевы конюшни»

Пелевин отличается от Владимира Сорокина, как плебей от барина. Барин брезгливо перебирает чужие стили, отыскивая самое натуральное, будь то классический XIX век или классический соцреализм. Плебей хватает всё без разбора, абы в дело пошло. Кто из них хуже или лучше, я не могу сказать. По мне, оба неприятны как чтение и оба интересны как современные культурные феномены, отражающие распадающееся культурное сознание, которое уже не стремится к единству, а чувствует себя вольготно именно в само́м процессе распада.

— «Виктор Пелевин: человек эпохи реализма», январь 2002

Читая сегодняшние полосы «Культура» ведущих газет, постоянно испытываешь чувство «дежа вю». Где-то ты это уже читал, причём почти в тех же самых выражениях. <…> В этом есть своего рода удобство. Каждый выпуск газеты не должен ошеломлять, как не должны ошеломлять нас ежедневные выпуски новостей. Потому что если они будут ежедневно нас ошеломлять, можно сойти с ума. <…> Но порой это доходит до абсурда. Например, «Известия» с какой-то патологической регулярностью выносят на первую страницу фотографии трёх писателей: Паоло Коэльо, Виктора Пелевина и Владимира Сорокина. Причём одни и те же. Учитывая то, что размещаются они примерно на том же месте, где раньше коммунистические органы печатали Маркса, Энгельса и Ленина, эффект «дежа вю» получается потрясающим.

— «Ужас „Шлема“», 11 ноября 2005

Отдельные статьи

• См. категория:Литература о Викторе Пелевине

Ссылки

• Статьи и научные работы о Пелевине на официальном сайте его творчества