Шлем ужаса

«Шлем ужаса: Креатифф о Тесее и Минотавре» — роман Виктора Пелевина 2005 года, написанный в форме интернет-чата по заказу издательства «Canongate» в рамках международного проекта «Мифы».

Цитаты

[Started by Ariadna] Построю лабиринт, в котором смогу затеряться с тем, кто захочет меня найти…

[Ariadna] Я слышала, если человек знает, то именно потому, что добрый. [Nutscracker] А я слышал, что если добрый, то именно потому, что знает. — :-(((((

:-))

[Nutscracker] Представь себе, что ты смотришь боевик и сам решаешь, кто кого застрелит. Если ты выберешь, чтобы главного героя убили в первой перестрелке, куда денется весь сюжет? Будь у тебя действительно свободный выбор, это могло бы привести к самым печальным результатам. А искусство должно радовать, а не печалить. [Monstradamus] Это точно. А если даже оно нас печалит, эта печаль должна нас радовать.

[UGLI 666] Я давно заметила, что конспирология у атеистов вместо религии. Им всё время кажется, что ими кто-то манипулирует, кто-то их гипнотизирует, зомбирует, подслушивает, поднюхивает. А этот кто-то — просто дьявол, и всё. Дело в том, что от атеизма до шизофрении один шаг, и в большинстве случаев он уже сделан.

[Organizm(-:] Кто-нибудь задумывался, почему у Звёздных Войн такое странное продолжение — снимают не то, что было после третьей серии, а то, что было перед первой? [Monstradamus] Почему? [Organizm(-:] В конце третьей серии гибнет Дарт Вейдер, и на этом все Звёздные Войны кончаются. Их больше не может быть, потому что он — Минотавр тамошнего мира, а эта чёрная каска на его голове — шлем ужаса. Он их всех думает: Люка Скайвокера, роботов, Чубакку и всё остальное. <…> [Monstradamus] Но ведь Дарт Вейдер снимает шлем перед смертью. У него под ним обычная голова, только в шрамах. [Organizm(-:] Ну это же всё-таки фантастика.

:-)))

[Nutscracker] Будущее вырабатывается из прошлого, поэтому, чем дальше мы уходим в будущее, тем больше требуется прошлого для его производства. Так сказать, чем ближе звёзды, тем глубже котлован...

[Romeo-y-Cohiba] Если мы будем обращать внимание на соглядатаев, то очень скоро кроме них в мире ничего не останется. [IsoldA] Это верно. Единственный способ остаться одним — это вести себя так, как будто мы уже одни.

[Monstradamus] Наш хозяин, наверно, пустил большую слезу от умиления. Прямо вечер древнегреческой мысли. Апории Зенона. Ахиллес не может ехать на красивой машине. Потому что когда он на ней едет, он её не видит. Её видят прохожие — вот это они на ней и едут. А Ахиллес просто воображает, что на ней едет, а на самом деле она едет на нём.

:-))))

[Nutscracker] Не смеши меня. Свобода воли. Жизнь — это как падение с крыши. Можешь остановиться? Нет. Можешь вернуться назад? Нет. Можешь полететь в сторону? Только в рекламе трусов для прыжка с крыши. Свобода воли заключается в том, что ты можешь выбирать — пёрнуть в полёте или дотерпеть до земли. Вот по этому поводу все философы и спорят.

[Organizm(-:] Я там долго-долго сидел. Было такое чувство, что вот-вот пойму самое важное. Но я так ничего и не понял. [Monstradamus] Так всегда бывает. [Organizm(-:] Что ты имеешь в виду? Бывает, когда долго сидишь на стуле перед зеркалом? [Monstradamus] Бывает, когда кажется, что вот-вот поймёшь что-то важное. Это как свист пули или гул самолёта. Если ты их слышишь, значит, они уже пролетели мимо.

[Nutscracker] Дискурс <…> — это место, где рождаются слова и понятия <…>. Даже сам дискурс рождается не где-нибудь ещё, а именно в дискурсе. Однако парадокс заключается в том, что, хотя в нём и возникает вся природа, сам он в природе не встречается и разработан совсем недавно. Другой трагический диссонанс в том, что, хотя всё и рождается в дискурсе, сам дискурс без государственных или частных дотаций длится не больше трёх дней и затухает навсегда. Поэтому у общества не может быть задачи актуальнее, чем дотировать дискурс.

[Monstradamus] Может быть, в этом всё дело. Не думать, где выход, а понять, что жизнь — это распутье, на котором ты стоишь прямо сейчас. Тогда и лабиринт исчезнет — ведь целиком он существует только у нас в уме, а в реальности есть только простой выбор — куда дальше. — вариант трюизма

О романе

Я бы остерёгся называть «Шлем ужаса» романом, это нечто достаточно внежанровое, ближе к пьесе… <…> роман по своей природе есть предсказуемая форма. Это последовательность состояний ума, похожая на обед в ресторане: starter, main course, dessert, coffee. Поэтому роман наиболее востребован рынком. Даже непредсказуемость современного романа предсказуема, и читатель спокойно ожидает её с самого начала: он не знает, что именно будет на десерт, но он знает, что десерт будет. А я пытался написать роман со свободным фокусом, в котором постоянно меняется угол зрения и смещается точка, из которой ведётся повествование. Где, если продолжить аналогию, зашедший пообедать вдруг становится официантом, а потом канарейкой. Я хотел написать роман, в котором героем является присутствие читателя, его внимание, вовлечённое в текст. Оказалось, сделать это гораздо сложнее, чем я думал, может быть, вообще невозможно. Хотя нетрудно написать эссе а-ля Борхес по поводу такого романа. Можно написать такой рассказ или даже короткую повесть. Главное, чтобы приём не выполнял функцию несущей конструкции — всё дело, как мне сейчас кажется, в масштабе. Это как с «Вавилонской башней» Брейгеля — такая постройка может существовать только на картине, любая попытка действительно возвести её окончится обвалом в сторону самой тонкой стенки. Но самое интересное — постараться сделать то, чего сделать нельзя.

— Виктор Пелевин, интервью

2005

Сам по себе заказ [«Canongate»] неплох. Плохо, что он нацелен на слишком известные и раскрученные имена. Это плохо для самих имён. Это значит, что писателей измерили, взвесили, зарегистрировали и начинают использовать в той специальной области, в которой их использование, по мнению заказчиков, наиболее эффективно, где итог наиболее предсказуем, где риска наименьший процент. И вот здесь писатель должен забеспокоиться. Он не должен передавать свою творческую инициативу в чужие руки. Если его записали в мифотворцы, нужно немедленно бросаться в кондовый реализм, в отчаянную порнографию, в деревню, к тётке, в глушь, в Саратов, в длительное молчание, наконец. Короче, что-то немедленно нужно сделать «вопреки». <…> Ужас «Шлема» в том, что Пелевин впервые выстроил набор букв в надлежащем и предсказуемом порядке. А это уже не Пелевин. Это кто-то другой. Без вкуса, цвета и запаха.

— Павел Басинский, «Ужас „Шлема“», 11 ноября

Весь роман <…> построен на серии повторений. В глаза бросаются разного рода удвоения <…>. Каждое удвоение, то есть простейшее разветвление, автоматически провоцирует путешествующего по лабиринту на выбор — так что неудивительно, что чаще всего существа обсуждают проблему выбора, выборов и вообще свободы воли. <…> по любой из тем в Шлеме ужаса можно написать отдельную работу; роман — непросто про мозг, он и сам — двигатель, вырабатывающий смыслы, и я не уверен, что его ресурс чем-либо ограничен. Может показаться, что Шлем ужаса, где всё происходит в голове, — чистый роман идей, голая схема; на самом деле в нём не меньше пейзажей, лирических отступлений и красочных портретов, чем в психологическом романе XIX века, — просто весь этот материал здесь спрессован, заархивирован. <…> Шлем ужаса — роман о лабиринте, скроенный по схеме лабиринта и пленяющий своей пропорциональностью, симметричностью, абсолютной гармонией между составляющими его частями, — есть воплощённая красота, такая же, какая присутствует в нетварных геометрических фигурах — в кресте, астериске, снежинке. Пелевин не столько написал его, сколько вписал в божественную форму. <…> Шлем ужаса — самая красивая вещь Пелевина, она действительно будто из сокровища нибелунгов. И поскольку в ней он достиг такого качества, которое пишется с большой буквы, Качества как моральной ценности, то — всегда стеснявшийся гуровать — теперь он имеет и моральное право объяснять и указывать.

— Лев Данилкин

Всё это напоминает мне драму абсурда, разговоры, которые никуда не ведут и ни к чему не приводят. «Шлем ужаса» оказывается вариантом беккетовской пьесы «В ожидании Годо» <…>. Сила и талант Виктора Пелевина — в создании мерцающих текстов, не равных самим себе. С размытыми границами и принципиальной множественностью интерпретаций. <…> они устроены таким образом, чтобы каждый воспринимал написанное сугубо индивидуально. <…> Автор, оставшись один на один с мерцающим монитором, убивает своё собственное время, ожидая собственного Годо. И помогая ожидать Годо другим.

— Дмитрий Бавильский, «Вы слышите их?»

2006

За репликами не встаёт живых героев, из восьми персонажей настоящий и пронзительный — только один Слив, тот самый, которого всё время тошнит с перепоя. Похоже, именно этого Пелевин и добивался, Слив совершенно справедливо замечает: “настоящий один я”. <…> Вот он, прозрачный намёк на то, кто же Минотавр и Тесей — в одном, надо полагать, лице. Впрочем, разгадка отчего-то не радует: “аффтар лжжот”, смеётся и, не приходя в сознание, гонит пургу, в Шлеме ужаса проступают черты скороварки, вся пьеса оборачивается похмельным бредом, а герои — плодом нетрезвого воображения. Типа, пака, рибята, я пашутил. Но почему-то — ни смишно.

— Майя Кучерская

… вопрос, на который, кажется, не ответил ни один из рецензентов: что же на самом деле происходит в «Шлеме ужаса»? <…> Пьесы, действие которых происходит внутри одного отдельно взятого сознания, или одной души, известны под названием моралите. В таких пьесах участвуют аллегорические персонажи, олицетворяющие разные человеческие качества и психологические состояния, которые вступают между собой в борьбу за душу человека. <…> Если мы посмотрим на средневековые моралите, мы увидим, что <…> персонажи выбираются так, чтобы вместе они более-менее убедительно составили целую личность. Однако конкретный набор персонажей определяется не столько философскими построениями, сколько фантазией автора пьесы. Я думаю, <…> в этой книге одна личность предстаёт разобранной на восемь частей, и границы этих частей не определяются каким-либо учением, а изобретены Пелевиным. <…> каждая средневековая <…> моралите является <…> и изложением христианской точки зрения на процессы, происходящие в человеческой душе. Учитывая стойкий интерес Пелевина к буддизму, мы можем предположить, что «Шлем ужаса» может быть интерпретирован с точки зрения именно этого вероучения. <…> Если пьеса Пелевина описывает то, что происходит перед рождением человека, то становится понятно, чем заняты части личности: они естественным образом притягиваются друг к другу, стараясь вызвать к жизни новую личность, в которой они все соединятся. Эта личность и есть Тесей, о необходимости прихода которого персонажи говорят на протяжении всей пьесы: его появление должно совпасть с их выходом из лабиринта. В конце пьесы Тесей на мгновение появляется, но тут же снова распадается. Таким образом, Пелевин описывает радостное для буддиста событие: рождение просветлённого человека. При такой трактовке становится понятным и кажущееся противоречивым поведение персонажей. Почему одни из них <…> высказывают близкие буддизму идеи (Ариадна, Слив), а другие упрекают их за это или пытаются остановить (Угли, Изольда)? Очевидно, Ариадна и Слив сохраняют обрывочную память о том, что в прошлой жизни этот человек стремился к просветлению, а Угли и Изольда выражают простое эгоистическое желание частей личности продолжать существовать вечно внутри постоянно перерождающейся структуры. <…> Несмотря на наличие буддийских мотивов в других книгах Пелевина, «Шлем ужаса» оказывается едва ли не единственным его текстом, в котором просветление представлено максимально близко к тому, как оно понимается в классическом буддизме. <…> новизна конструкции «Шлема ужаса» в контексте современной фантастики: <…> В фантастических книгах мы часто сталкиваемся с тем, что <…> несколько личностей сталкиваются в одном теле. Однако, как правило, <…> эти части оказываются неравноправными: одна из них в большей степени представляет «эго» героя, чем все остальные.

— Алексей Верницкий