И ухватит за бочок

«И ухватит за бочок» — статья Дмитрия Быкова 2004 года о романе Виктора Пелевина «Священная книга оборотня». Через неделю он опубликовал вторую статью о том же — «Вот, новый оборот». Обе вошли в авторский сборник «На пустом месте» 2008 года.

Цитаты

В России нельзя не чувствовать себя заложником (думаю, впрочем, сегодня это распространяется на весь мир — поскольку черты деградации всех идей и паханизации всех групп в нём совершенно отчётливы; так кончаются цивилизации). Не успеешь высказать даже самую невинную мысль, как оказываешься солидарен с такими людьми, что впору отрекаться от собственного мнения.

Прочитавши совершенно неприличные по тону статьи Михаила Золотоносова («Вяленький цветочек») и Андрея Немзера («Скука скучная»), а также кисловато-снисходительный разбор Майи Кучерской</ref>, ужасно польщённой тем, что в новом романе есть недружеский шарж на неё, — я считаю долгом заметить, сколь бы неудачен ни был новый роман Пелевина, это всё-таки самая значительная книга, появившаяся в этом году. Рядом с ней можно поставить только «Номер один» Людмилы Петрушевской, которому от того же Немзера досталось по полной программе; прямо-таки клиническое чутьё у этого человека на всё значительное. Оно конечно, когда все пишут посредственно, как Слаповский, — либералу спокойнее, потрясений меньше… Мы привыкли думать, что у критика нет никаких стимулов, кроме эстетических или там личных, всяко бывает, — но забывать про классовые я бы тоже не советовал. Немзер и Золотоносов ведь — адепты того самого русского либерализма, о котором в романе Пелевина всё сказано с исчерпывающей точностью: во всём мире слово «либерал» обозначает сторонника абортов и защитника бедных перед богатыми, а в России — «бессовестного хорька…»

У него, собственно, никогда не было сильных фабул, главный интерес не в них — ни в одном романе Пелевина не было увлекательного сюжета, а ценили мы его именно за мучительную детскую тоску «Онтологии детства». Тот рассказ — о ребёнке, растущем в тюрьме и умудряющемся её любить, находя в ней источник волнующей новизны и увлекательной игры, — смело может быть назван шедевром, лучшей новеллой рубежа восьмидесятых-девяностых, и в одном ряду с ним окажутся «Водонапорная башня», «Ухряб», «К проблеме вервольфа в средней полосе»… Из сравнения того рассказа о вервольфе и нынешнего романа можно сделать наиболее интересные выводы: где прежде у Пелевина была тоска, невыносимая музыкальная грусть — теперь скука. Где раньше была живая, горячая ненависть — теперь усталое, унылое омерзение. Но одно не изменилось: азарт человека, внезапно почувствовавшего новые силы и этими силами завороженного — наверное, нечто подобное испытал и сам Пелевин, когда из начинающего советского инженера превратился в писателя. Он ведь и сам — оборотень, сам — немного волк, почувствовавший, что ему дано не только терпеть эту гнусную реальность, но ещё и разрушать её одним ударом лапы. Правда, никакой новой он взамен не создаёт, да и не может создать — ведь когда разобьёшь это кривое зеркало, за ним видишь не другое зеркало, а «радужный поток». Но наслаждение, с которым разбивается вдребезги отвратительный мираж, — остаётся неизменным, это подспудный тон всей пелевинской прозы. Конечно, в новой книге слишком много разговоров, переливаний из пустого в порожнее, самоповторов и перепевов, в ней мало пластики и много софистики, мало веселья и много натуги, — но радость освобождения не спрячешь. Иное дело, что собственная завороженность силой, любовь к разрушению и нелюбовь ко всему «человеческому, слишком человеческому» Пелевина немного пугает, и правильно пугает. Не зря все правильные мысли у него озвучивает волк, не зря и жалко в книге только этого волка, который на почве любви превращается в обычную собаку. Всё это точно и хорошо придумано, мало ли таких одомашненных волков мы видели! Волку любить нельзя, он от этого силу теряет. <…> Но ведь помимо «чисто физической стороны» и взаимного гипноза есть и любовь как таковая, а именно восторг и умиление при виде другого существа. Волкам это мало знакомо, а если и знакомо — они с этим старательно борются. Потому-то у Пелевина почти нет любви как таковой. Вот хорошая тема для будущего исследователя: почему все любовные акты происходят у него между комаром и мухой, лисой и волком — а всё, что случается между людьми, описано бегло, вскользь и без интереса? Видимо, потому, что всё это «слишком животное»; но ведь и «хвостоблудие» — занятие не слишком человеческое, оно скорее для монстров. Монстры у Пелевина есть — сверхчеловеки, иными словами (или «сверхоборотни», как сказано в романе). Жалкие уроды — комары, мухи, покемоны — тоже наличествуют. Нет человека, и это самое обидное. Потому что проза, в которой нет человеческой составляющей, не вызывает и человеческих эмоций — сколь бы умна, точна и изысканна она ни была. Впрочем, здесь Пелевин может повторить вслед за Пастернаком: «Я человека потерял с тех пор, как всеми он потерян». В романах большинства российских авторов — будь то «новые реалисты» или «бытовики», фантасты или историки — человека тоже нет, а есть то, что у Пелевина названо «бесхвостой обезьяной». Человек — это должно звучать гордо, или грустно, или мерзко, но пусть, по крайней мере, звучит! Между тем современный герой (как, кажется, и современный человек) лишён любых человеческих проявлений — поневоле приходится писать про оборотней в погонах. Но и со всеми этими неутешительными констатациями, провалами, откровенной безвкусицей и пр. Пелевин остаётся лучшим современным русским писателем, потому что работает с реальностью и именно эту реальность осмысливает; он болеет всеми болезнями века и не скрывает этого; он называет по имени то, чего другие не отваживаются даже заметить — какое уж там называние вслух…

… роман «Числа» вообще принадлежал к пелевинским вершинам, — но и «Священная книга оборотня» годится для разбора, осмысления и неоднократного перечитывания. Тогда как подавляющее большинство современных книг не годится даже для того, чтобы один раз открыть, всё понять и забыть в гостях. Важно, что помимо всех внелитературных задач у Виктора Олеговича есть и литературная, боль-то не спрячешь: он продолжает по-волчьи сражаться с окружающим мраком. И не надо, вероятно, требовать от волка, чтобы у него было человеческое лицо. Книга-то ведь в конечном итоге получилась о мучительном перерождении человека, рожденного ненавидеть все окружающее — и вдруг заметившего, что в нём есть нечто достойное любви; пусть Пелевин робко и несовершенно разработал эту коллизию — важно, что она у него появилась.