Неоязычество и мы

«Неоязычество и мы» — доклад Людмилы Улицкой на пленарном заседании XIV международной конференции памяти Александра Меня (Рига, 2004 год).

Цитаты

Гораздо более крепко, чем узами любви, люди связаны между собой общей виной. Общая, групповая вина уменьшает долю личной до неуловимо малой величины. Потому что дробь получается очень убедительная: в числителе единица, а в знаменателе — несколько тысяч, миллионов. Чем большая армия совершает преступление, тем — как будто! — меньше ответственности на каждом отдельном человеке. И мы, люди, живущие в мире огромных чисел, утешаемся этой лживой бухгалтерией, в то время как счет идет по другому правилу: ты и твоя совесть. И никаких дробей. И никаких оправданий, сводящихся к тому, что в толпе стояло много народу…. Преступление часто бывает массовым, покаяние, по своей природе — персонально.

Главная трудность ожидает на самом пороге: противопоставляя эти два явления, мы не всегда оцениваем, в какой степени современное христианство несет в себе язычество, и в какой мере христианство в своей практике дает повод для развития неоязычества. Какие ещё нити напряжения, кроме взаимного отрицания, связывают эти две противопоставляемые идеологии?

Каким же образом отрабатывается эта тема в сегодняшней российской литературе? Отрабатывается эта тема очень интересно, на разных уровнях, писателями разных стилей и воззрений, разного масштаба дарований и даже с разными намерениями. Сразу отметаю в сторону эзотерическую дребедень. Имеются три серьезные писателя, которые добросовестно, честно и талантливо, каждый по-своему, коснулся этой темы: Владимир Сорокин, Виктор Пелевин, Людмила Петрушевская. Сборник рассказов «Пир» Владимира Сорокина — самое, на мой взгляд, глубокое и исчерпывающее из его произведений, рассматривает наиболее болезненные точки современной цивилизации. Вообще, по моему мнение, в этом и состоит главная доблесть Сорокина: обладая феноменальным чутьём ко всему болезненному и патологическому, что есть в мире, он безошибочно указывает пальцем на язву. И не только указывает, — надавливает на гнойник, и гной, кровь, физиологические выделения брызжут струёй в не всегда подготовленного читателя. Отсюда — большое количество людей, не принимающих Сорокинской отталкивающей эстетики, отсюда же и множество поклонников, оценивающих именно точность удара. Когда-то Сорокин высказался в моём присутствии <…>: «Я занимаюсь разрушением табу». Это меня тогда ужасно резануло: зачем разрушать последние табу в мире, который и так едва стоит на ногах? Разумеется, всем нам известно, что культура живет в отрицании, новое рождается наперекор прошлому. Но, вместе с тем, культура представляет собой и палимпсест, старые надписи не стираются, все идет в ход, а новация очень быстро становится традицией, и процесс созидания идет об руку с процессом разрушения. По этой причине намерение сокрушить табу не вызвало у меня большого восторга: устаревшие табу отмирают сами собой. <…> Первый же рассказ сборника «Пир», «Настя» — программный. <…> Если Бог отдал своего Сына Единородного в жертву, то ведь каждому родителю это доступно. <…> Один из самых соблазнительных евангельских текстов — «Ешьте мою плоть», истолкованный многими комментаторами как метафора, Сорокин со вкусом разыгрывает на современный лад. Однако, этот современный лад одновременно отсылает нас и к древнейшим временам. Этот Сорокинский удар так силён, что и козёл отпущения там блеет, и тотемный зверь-бог, ритуально убиваемый охотничьим племенем и съедаемый в положенный день в году, брызжет кровью, раздираемый руками верных, и возникает острое желание «проверить» свою собственную веру: длинная тень языческого обряда достигает и до нашего алтаря. То, что для христиан есть радость встречи, единения, воспоминания о последней трапезе Иисуса Христа с его учениками, таинственная точка соединения человека с Богом, <…> сильно омрачается этой Сорокинской ссылкой. Но у него есть основания, — самый ритуал представляет собой палимпсест, и есть такие древние слои, о которых мы в повседневности и не догадываемся, а если догадываемся, то отгоняем от своего сознания. Далее, по тексту книги, предъявляется всё, чему поклоняется современный человек, — все удовольствия, который он фетишизирует, представлены в сборнике как на блюде: секс, стол, стул… Словом, всех, кто хочет заниматься критикой современного общества, кто желает детально исследовать, как оно со вкусом гниёт и сгнивает — прошу к Владимиру Сорокину. Он делает это блестяще: остроумно, беспощадно, холодно, без всякого спуска и сострадания к «несчастному сукину сыну», по выражению Фолкнера. Мне, откровенно говоря, всегда бывает этого самого «несчастного сукина сына» жалко. Я видела кадры кинохроники, где освобождённые узники фашистского концлагеря разрывают на части спрятавшегося эсэсовца, и ужаснулась, как эти живые скелеты, ещё котелка солдатской каши не съевшие, вырывают глаза из живого негодяя. <…> Мне иногда хочется, чтобы Сорокин ошибся. Но он совершенно безошибочен в видении мерзостей, которые в девятнадцатом веке были «свинцовыми», а в двадцатом — из крови, мочи и кала. Двадцать первый предлагает усиленный вариант — то же самое, но детское…

… Виктор Пелевин. Взгляд его обращён не назад, в историю культуры, а в сторону. В сторону Востока. Это наш русский дзен-буддист. Из самых ранних. Всё прочитал. Не в отрывном календаре. В полном объёме. Долго глядел на восток. И побывал там. Чувствуется разнообразный и непосредственный опыт: сам летал. Написал много интересного. Очень хорошо попал в мишень. Владеет самым современным инструментарием для полётов. Он по возрасту и по культурному уровню не принадлежит первому поколению людей в России, прочитавших Д. Т. Судзуки. Впрочем, его он, может быть, как раз и не читал. Когда Пелевин подрос, железные врата раскрылись, и появились живые люди, живые практики: йога, айкидо, цигун. Практики оказались очень эффективны, помогали не только двигаться, но и думать, находить столь необходимые современному человеку состояния покоя, отрешенности, сосредоточенности… Молодёжь буквально ломанулась на восток. Мы в шестидесятые читали христианскую эзотерику, Мейстера Экхарда, Паскаля. Подбирались к Дионисию Ареопагиту, интересовались исихастами. <…> Но о каббале, о структуре мире, о его кристаллической решетке, о иерархиях и сферах уже шел гуд. Признаюсь, я тогда даже всего доктора Штейнера пропахала в поисках духовных наслаждений. Не нашла. А Виктор Пелевин нашел, но совсем в другой стороне света. Он оказался генералом армии русских мальчиков, которая, скривившись от имеющегося в наличии православия, отмаршировала в сторону индийской смоковницы, а потом и на иные просторы.

Но понять, почему происходит такой откат вообще от христианства у молодежи, очень важно. Упомянем общеизвестные вещи: службы на малопонятном языке, косность церковного сознания, постоянное движение церкви как институции в услужение государству, сервильность церковного начальства, непристойная для христианства пышность и богатство, ярким свидетельством чему является Храм Христа Спасителя, символ сегодняшнего православия. Люди, укоренные в православии, в христианстве, могут своим взглядом проникать глубже, через эту мишурную поверхность, и не упускают из своего сознания, из своей души ни литургического богатства, ни духовных драгоценностей, оставленных в наследство Серафимом Саровским и православными исповедниками и мучениками нового времени. Молодые люди натыкаются в первую очередь на лубочные схемы «народной веры» — на утилитарную идею загробного воздаяния в виде райских кущ и посмертных страданий на горящих сковородках, на церковный догматизм и картонную идеологию. К этому добавляется глубокая агрессивность и церковный национализм. Предлагаемая Востоком множественность возможностей личного пути, множественность самого мироздания, неограниченная свобода человека в поиске выглядят заманчивым предложением.

Пелевин <…> в своей замечательной книге «Чапаев и Пустота», совершил нечто подобное тому, что в своё время предложил Михаил Булгаков своим романом «Мастер и Маргарита»: Булгаков дал современный, сильно отличающийся от канонического, но написанный на живом языке и подверставший к старым проблемам новые, вариант «Нового Завета» — очень востребованную книгу, которая заставила отлучённые от Евангелия поколения раскрыть его заново, Пелевин же дал популярную версию буддизма, написанную в исключительно увлекательном, языком сегодняшнего дня, остроумную и элегантную книгу. Языческий, говоря нашим языком, мир обнаруживает свои черты, и они вовсе не кажется отталкивающими. Напротив, вызывает большой интерес.

… роман Людмилы Петрушевской «Номер один или в саду других возможностей». <…> Если попытаться определить основную тему Людмилы Петрушевской, надо признать, что она была первооткрывателем: именно она, ещё в шестидесятых годах, начиная со своих первых пьес, поставила чудовищный и безоговорочный диагноз тогдашнему советскому обществу: расчеловечивание человека. Я не знаю, было ли это раскрытие задуманной темы или стихийный творческий процесс, который не подчинялся теме, а вел и развивал её. Думаю, последнее. Но это и не имеет значения. Имеет значение то, что одновременно с этим ужасным процессом расчеловечивания, свидетелями которого явились сначала наши деды, потом родители и впоследствии мы сами как очевидцы (не имея в прочем возможности судить изнутри самих себя — насколько этот процесс коснулся тебя лично!), Петрушевская год за годом, от пьесы к рассказу, от рассказа к роману развивала и углубляла эту линию. Она болела этой темой, она страдала ею, признаться, я с трудом представляю себе, где может черпать источник жизненной силы человек, взявший на себя эту чудовищную, изнуряющую задачу. Противовес не восставлен. Жизнь, предъявленная Петрушевской, безнадежна и темна. Всматриваться в эту картину — страшно и мучительно. Картина эта — необходима. Мы должны знать место, на котором стоим. Так выглядит христианская цивилизация двадцатого века. Последний роман Людмилы Петрушевской — ещё одно отчаянное свидетельство общего кризиса жизни человеческого общества и человека как морального существа.

В романе Петрушевской <…> представлены другие возможности видения мира, <…> маленьким вымирающим северным народом, обитающим на территории нашей страны, — лёгкое смещение в сторону фантастического не меняет восприятия этой книги: мы уже привыкли, что жизнь нам предлагает то, что и самое смелое воображение не может предложить.

Людмила Петрушевская <…> обладает ещё и <…> даром ужасающего художественного пророчества.

… так или иначе, — христианство, приобретая общественное значение, утрачивает внутреннюю силу и привлекательность, и одна из причин этому — повсеместная подмена христианского универсализма христианством национальным. Христианство, отрицающее идею земного отечества и взыскующее Небесного, все чаще заменяется домашним, этнографическим христианством. В истории в течение многих веков происходила адаптация местных верований, зачастую к ликам святых причислялись мифологические и культурные герои, праздники, связанные с космическим циклом, вставали в церковный круг наряду с двунадесятыми, и это не представляло опасности для церкви до тех пор, пока существовала критическая масса, и этой критической массой оставалось учение Христа. Нагорная проповедь, сердцевина этого учения, оттесняется на задний план. Я не рискую даже сказать, чем именно она заменяется. <…> Однако, именно принимая во внимание пронизанность христианского сознания языческими чертами, церковь оказывается бессильной в этой борьбе с язычеством. Если таковая рассматривается в качестве задачи…

Покаяние, безусловно, очень сильная и очистительная вещь, но оно никак не может возникнуть прежде осознания. И в эту работу по осознанию мира и самих себя вносит свою малую лепту и сегодняшняя литература, даже если она представляет собой горькое и труднопереносимое лекарство

Ссылки

• Полит.ру, 28 сентября 2004.