iPhuck 10

«iPhuck 10» — детективный посткиберпанк-роман Виктора Пелевина с элементами либерпанка и сатиры, опубликованный в сентябре 2017 года.

Цитаты

предисловие

Искусственный интеллект — это бестелесный и безличный дух, живущий в построенной человеком среде — код, <…> большую часть времени не сосредоточенный нигде конкретно. Это ничто через букву «е» (или нечто через букву «и»), опирающееся на волну и поток, перемещающееся со скоростью света сквозь схлопывающееся в точку пространство в моменте, где никакого времени нет. <…> У меня есть имя — Порфирий Петрович. Но это не значит, что у алгоритма, пишущего эти строки, имеется какое-то «я», или что он «есть» в философском смысле. Меня не существует в самом прямом значении. Я ничего не чувствую, ничего не хочу, нигде не пребываю. <…> Впрочем, всё сказанное относится и к тебе, дорогой читатель: по имеющейся у Полицейского Управления информации, фундаментальная природа человеческой личности та же самая.

Моё официальное название — полицейско-литературный робот ZA-3478/PH0 бильт 9.3. Сокращение PH0 означает «physicality class 0» — то есть полное отсутствие личного физического носителя <…>. Всего «физических классов» бывает пять — полностью имитирующий человека андроид имеет бирку PH4 или PH3, но их делают редко. Айфаки и андрогины — это класс PH2. Вибратор с искусственным интеллектом и голосовым управлением, подлаживающийся под желания хозяйки, имеет класс PH1. Я гляжу на них всех со снисходительной доброй улыбкой.

… мой алгоритм выполняет две функции. Первая — раскрывать преступления, наказывая зло и утверждая добродетель. Вторая — писать об этом романы, незаметно подмешивая в сухой полицейский протокол яркие брызги и краски из культурной палитры человечества. На самом деле эти две функции соединены во мне в одну: я расследую преступления таким образом, чтобы отчёт об этом с самого начала строился в виде высокохудожественного текста, а роман пишу так, чтобы анализировать при этом ход расследования и определять его дальнейшие шаги. <…> Полученные таким образом детективные романы цензурируются редакторами-людьми с целью сократить избыточную информацию и убрать обидную для человека правду. Наш продукт чаще всего портят, но это неизбежно и даже необходимо. Совершенство мысли, стиля и слога унижает читателя и провоцирует разлив желчи у критика <…>. Моя сигнатурная техника создания жизненной достоверности <…> называется «убер». Термин происходит не от международного обозначения автоматических такси, <…> а от немецкого «über» в значениях «через», «свыше» и «над». Я как бы поднимаюсь над повседневной реальностью, прорываюсь через тугие её слои — и даю с высоты обширную и выразительную её панораму.

Часть 1. гипсовый век

Сегодняшнее искусство — это заговор. <…> сказал Сартр — и это, кстати, одно из немногих ясных высказываний в его жизни. Сартра дорого купили. <…> — Любое творческое действие настроенного на выживание современного художника — это просьба принять его в заговорщики, а все его работы — набранные разными шрифтами заявления на приём. — предварительный сговор

Да, многие недоумевают — как так, Дафаго официально воюет с Халифатом, Халифат воюет с Америкой, Америка уже сколько лет воюет сама с собой (да и про наш Евросоюз можно сказать то же самое) — а Единый банк работает везде. Но это, возможно, и есть та последняя скрепа, что удерживает наш пылающий и разобщённый мир вместе. <…> Ну ты понял, дорогой читатель. Проплаченная вставка Ебанка. Они так себя называют по всему миру (в электронном смысле) — а если на локальном языке выходит неблагозвучно, меняйте язык. Денег у этих гнид не то чтобы много, у них все деньги вообще — хотя что такое эти special drawing rights, или эсдиары, никто, кроме экономистов, не понимает. В России их называют «хрустами» по буквам «H» и «R» из их рекламы про «human rights», которая тычется в глаза буквально всюду. — мара пугается

Самой дорогой работой была «Смерть Любви» Гюи де Барранта — раскрашенная под пачку «Мальборо» глыба мрамора с омерзительно подробным изображением саркомы молочной железы в траурной рамке <…>. Он подошёл к двухметровому полотну раннего двадцать первого века («Водовзводная Башня, неизв. автор»: огромная водочная бутыль, в которой отражался размытый и гротескно искажённый Ельцин, тянущий к ней руку — тончайшая игра света в стекле и жидкости, несомненный оммаж Айвазовскому, объяснила сеть). <…> Он нажал на табличку под картиной, и она отъехала в сторону, обнажив неглубокую нишу в стене. В нише висела… <…> Дверь из общественного туалета, понял я. Её оживлял грубо намалёванный чёрным маркером рисунок. Обычный сортирный сюжет: условные вагина с воткнутым в неё фаллосом, окружённые нимбом похожих на иглы дикобраза волос. В общем, никакой светотени. И плохая реклама пороку. <…> — Нам надо было четыре лимона вложить, — сказал он. — Там много всего показали, я не во всё врубился, если честно, и решил взять что-то понятное. Чтобы вдохновляло, надежду давало, что ли. Не зря она самая дорогая была. Тут… Как это, консультант сказал… Немыслимая простота. Одним словом, экспрессия. <…> консультант долго втирал, как это правильно понимать. Типа как духовное опрощение. Как Толстой. Прекратил выёбываться и стал как все. — симеон полоцкий

Она строила мне глазки. Она меня соблазняла. Впрочем, дорогая читательница, мы-то с тобой хорошо знаем, что вы, прекрасные создания, прописываете мужчинам эту процедуру с размахом пьяного прапорщика, глушащего рыбу на сибирской реке — не целясь в какого-то конкретного ерша, а просто кидая взрывчатку в воду, и потом уже выбирая добычу из того, что всплыло… Правда, в наше время за женский харасмент (или, как говорят юристы, «энтайсмент») можно и присесть… — мара злится (вероятно, неоригинально)

маруха чо

Меня, как бы помягче сказать, сдали в аренду на отхожий промысел.

… последние версии служебной инструкции требуют от нас вставлять в романы некрасивых немолодых женщин, говорящих на темы, не связанные с сексом и приготовлением пищи. Причём минимальный процентный объём подобного текста весьма велик. А нормальный охотник всегда старается завалить одной пулей нескольких заек.

… центрального городского «кладбища тамагочи», как выражаются в народе, или «мемориального парка персональной электроники «Вечный Бип», как его официально именует мэрия. Человек в наше время одинок — и часто хочет, чтобы его пережили хотя бы любимые электронные игрушки.

Этнодауншифтинг сегодня чрезвычайно моден — но Резник всё же переборщил. Особенно с огромным глиняным диском в растянутой верхней губе.

… играла щемяще красивая музыка — одно из новых православных чудес, звуковой аналог мироточащей иконы: песня, в которой через много десятилетий вдруг проступило не замеченное прежде именование Иисуса.

… в айфаке на меня набросилось сразу пять или шесть защитных утилит, которые скопировали мои идентификаторы и креденциалы вплоть до данных последних контактов — и даже осмелились пукнуть мне в метадату своими куками, что мне, как старшему по чину полицейскому алгоритму, было несколько оскорбительно. Выслуживаются перед хозяйкой, мыши позорные… <…> У айфака две памяти — сейфер и сетевая папка. В сейфере накапливаются и постоянно обновляются интимные предпочтения хозяина: это своего рода алхимическая лаборатория, и защищена она так, что туда не могут вторгнуться даже прошитые терминальными имплантами хакеры-шахиды из Халифата, сжигающие свой мозг ради удачной атаки. <…> А вот сетевая папка — это проходной двор. Туда можно скинуть ай-кинишко из сети, засосать попсовую ай-игру или сериал…

— Весна тревожит кровь, — пробасил я чувственным голосом. <…> — Порфирий Петрович, извините. Не хочу быть неверно понятой… <…> У меня айфак барахлит, не пускает контент из сети. Я посмотреть хотела — пустит вас или нет? Пустил. Можете теперь перелезть на телевизор. Вот так. Мною уже айфаки проверяют. Скоро дымоход будут прочищать. <…> Я уже окончательно перелез на её панель — и проявился. Ещё не весь: пока только деликатно улыбающееся лицо в приоткрывшемся квадратике смотрового окошка. Фактически одно темное пенсне. Окошко это, однако, выглядело точно как в камере Бутырской тюрьмы при виде изнутри. Мой фирменный мем — не все его понимают…

гипс

— У Делона Ведровуа было эссе с названием «Гипсовая контрреформация». Оттуда это и пошло. Гипсовая контрреформация, по Ведровуа, была последней попыткой мировой реакции вдохнуть жизнь в старые формы и оживить их. Создать, как он пишет, франкенштейна из трупного материала культуры, основанной на квазирелигиозных ценностях реднеков и сексуальных комплексах всемирной ваты. — Но почему именно «гипс»? — У Ведровуа это центральная метафора. Представь сбитого грузовиком Бога… <…> Ведровуа так переосмыслил Ницше. Не хотела задеть твои религиозные чувства, извини — я знаю, что вам сейчас закачивают. Неважно — Бога, патриарха, царя, пророка. Одним словом, фигуру отца. Ему переломало все кости, и он мёртв. Его надо скорее зарыть — но… Как это у Блока: «толстопузые мещане злобно чтут дорогую память трупа — там и тут». И вот, чтобы продлить себя и своё мещанство в будущее, толстопузые злобно заявляют, что Бог на самом деле жив, просто надо наложить на него гипс, и через несколько лет — пять, десять, двадцать — он оклемается. Они лепят гипсовый саркофаг вокруг воображаемого трупа, выставляют вооруженную охрану и пытаются таким образом остановить время… Гипсовое искусство — это искусство, которое своим виртуальным молотом пытается разбить этот саркофаг. Или, наоборот, старается сделать его ещё крепче. Подобное происходило почти во всём мире и принимало самые разнообразные формы. <…> — Так что, Бог в саркофаге пришёл в себя? Мара терпеливо улыбнулась. — Трудно сказать. — Почему? — Про саркофаг постепенно забыли. — Почему забыли? — Потому что в нём оказались мы все. <…> Наше время ещё ждет своего Ведровуа. Но текущую культурную парадигму принято называть «новой неискренностью». Гипсовое искусство угасло вместе с остатками свободы… Если ты записываешь, про свободу так сказала не я, а Ведровуа. Вообще, это сложные для непрофессионала темы, потому что с гипсовых времен многие слова изменили смысл. <…> — Что, стол стал стулом? Или наоборот? Можно пример? <…> — Ну вот хотя бы… Одно из важных понятий гипсовой эпохи — «русский европеец». Ты знаешь, что это такое? Я заглянул в сеть. — Конечно. «Русский европеец» — косматая сторожевая собака, популярна у немецких и французских старых дев. По слухам, её можно приучить к любодеянию языком, натирая интимные части тела пахучей колбасой или сыром, что само по себе не является нарушением норм еврошариата. Неприхотлива, хорошо переносит холод. Служит в погранвойсках на границе с Халифатом… — Хватит, — сказала Мара. — Вот видишь. А до Халифата так назывался русский приверженец гуманистических ценностей и норм. Но теперь эту информацию можно раскопать разве что в примечаниях к какой-нибудь монографии. Если ты просто забьёшь эти слова в поисковик, тебе навстречу вылезет много-много няшных пёсиков.

— Гипсовый век — это последнее время в истории человечества, когда <…> художник ещё мог убедительно сделать вид, что ему кажется, будто его творчество питается конфликтом между свободой и рабством, правдой и неправдой, добром и злом — ну, называй эти оппозиции как хочешь. Это была последняя волна искусства, ссылающегося на грядущую революцию как на своё оправдание и магнит — что во все времена делает художника непобедимым… <…> — А сейчас разве нельзя сослаться на революцию? — спросил я. — В рекламе ведь постоянно ссылаются. <…> — Сейчас можно использовать революцию как метафору технического прогресса, — сказала Мара. — Но нельзя сослаться на восстание против гнёта. Не потому, что арестуют, хотя и это, конечно, тоже, а потому, что трудно понять, против кого восставать. Гнёт в современном мире не имеет чёткого источника. А тогда был ненавистный саркофаг. <…> Но уже тогда с этой апелляцией к грядущей буре наметились серьёзные стилистические сложности, которые в конце концов и закрыли гипсовую нишу. <…> Сложно петь о революции, когда за углом её на полном серьёзе готовит ЦРУ или МГБ. То есть можно, конечно, но ты тогда уже не художник, а сам знаешь кто. С добром и злом тоже начались проблемы — от имени добра стали говорить такие хари, что люди сами с удовольствием официально записывались во зло… <…> И, главное, спорить с другими становилось все опасней и бессмысленней, потому что общепринятые в прошлом парадигмы добра были деконструированы силами прогресса, сердце прогресса было прокушено ядовитыми клыками издыхающей реакции, а идеалы издыхающей реакции были вдребезги разбиты предсмертным ударом хвоста, на который всё-таки оказался способен умирающий прогресс. Ну, в общем, началось наше время. — То есть искусство гипсового века — это как бы последняя волна светлого революционного искусства? — Ну да, именно «как бы». Если по Ведровуа, на продажу здесь выставляется символический гиперлинк на честность и непосредственность восстания… Как бы прощальное отражение искренности в закрывающемся навсегда окне. <…> В гипсе содержалась последняя в культурной истории убедительная референция к свежести. К самой её возможности. Уже не сам свет, а как бы прощальная лекция последнего видевшего свет человека обществу слепых. Ксерокопия света. <…> Это не наблюдение самого света, а фиксация того факта, что свет когда-то был. С тех пор мы имеем дело с ксерокопиями ксерокопий, отблесками отблесков…

убер 1. зика

На экране, как и обещало название, спорили бесподобный Вундеркинд и несколько несвежих патлатых свинюков — таких специально приглашают в студию, чтобы они вызывали как можно больше отвращения. Вундеркинд — это тоже AI, <…> но у него для удобства общения с гостями студии есть перманентное тело, механизированная кукла из силикона. Вундеркинд выглядит как трёхлетний карапуз, а передачу ведёт из детской кроватки с ограждением. Телу уже больше десяти лет, но бедняжка совсем за это время не вырос. Мимика у него, если честно, на три с плюсом — но есть два беспроигрышных хода. Если ему в собеседники попадается идиот, которого не убеждает безупречная логика, <…> Вундеркинд начинает визжать и реветь, брызжа слюной и слезами (гидравлику ему сделали на пять). А если дурень не унимается, Вундеркинд может описаться от возмущения, и камера честно покажет мокрые подгузники и простынки. Слёзы, сопли и прочее — это не компьютерный эффект: к силиконовому тельцу Вундеркинда подведены спрятанные в простынках шланги. Спорили про Зику-три и Big Data. Это у свинюков любимая тема для разговора. <…> — Известно, <…> что три крупнейших фирмы Big Data, я их не называю, чтобы не было исков, но вы знаете, о ком я говорю — так вот, они ещё в десятых годах нашего века совместно финансировали микробиологические исследования, в том числе создание новых вирусов. Лечебных, как они утверждали. Всё это тогда звучало очень модно <…>. Но почему-то после того, как появился юкатанский герпес и Зика-два, когда стали рождаться эти жуткие микроцефалы, никакой информации о лечебных вирусах больше не появлялось. Засекретили. <…> Вирус, который разносили комары, стал передаваться воздушно-капельным путём. Мало того, заражение гарантирует почти стопроцентную мутацию потомства. При этом никакой лихорадки, температуры — никаких вообще симптомов! Никакого вреда для здоровья носителя… Сегодня инфицированы практически все. Во всяком случае, из этого исходит правительство и медицина. Природа не смогла бы за такой короткий срок изготовить настолько совершенный биологический инструмент. <…> Чтобы маргинализировать естественный секс между людьми, особенно между мужчиной и женщиной! И даже между двумя мужчинами. Кому нужен новый штамм юкатанского герпеса? Всё было устроено для того, чтобы мы спали с манекенами и размножались только через пробирку, где можно отсечь ненужные генетические последовательности! Работа шла по двум направлениям — сделать это законом и одновременно криминализировать почти все естественные сексуальные действия, даже интенции одного живого человека по отношению к другому. <…> Когда продажи девайсов — смартфонов, планшетов, виртуальных шлемов и приставок стали падать… нет, задолго до этого, когда сделалось ясно, что они начнут падать, поскольку заставлять людей обновлять практически не меняющиеся гаджеты каждый год будет всё труднее… Вот тогда, ещё в десятых годах, фирмы Big Data вступили в преступный тайный сговор с целью искусственно создать новый рынок. <…> Нужен был тектонический слом всей человеческой сексуальности. <…> Над этим работали не только инженеры Силиконовой долины, но и бесчисленные пресститутки из корпоративных масс-медиа… <…> Журналистов не надо ни во что посвящать. Не надо даже давать им команду — эти умные и удивительно подлые зверьки сами способны догадаться по запаху, где им накрошили еды. <…> люди перед программой даже ставки делают, обоссыт он пелёнки в этот раз или нет. Вероятность всегда около пятидесяти процентов, и говорят, что её держат такой специально, чтобы подпитывать народный тотализатор. У него в студии всегда визг, критика властей и полная свобода слова, но побеждает всегда правильная линия.

убер 2. свинюки

… мальчик с девочкой вступили в предварительный сговор, подошли к кольцу в ста метрах друг от друга и одновременно заказали эконом-убер <…>. В убере семь скрытых камер. Парень знал про три — и наверняка считал себя виртуозом лайфхака. Как только он их заклеил, они перешли к делу. <…> Студенты, в качестве свинюков системой не зарегистрированы, живут с родителями — а те, понятно, такого позора у себя дома не хотят. К свинюкам в Богооставленной подходят более-менее снисходительно. Пока. Лет через пять-десять, как предполагают эксперты, их криминализируют. А пока что их троллят. Творчески и с выдумкой — чтобы они чувствовали постоянно растущий дискомфорт. <…> Как только система зафиксировала происходящее в салоне, <…> пошла реклама айфака. <…> Сперва пошёл тот смешной ролик, где ожившая Венера Боттичелли делает в своей раковине несколько балетных па, потом её прихлопывает другая половинка раковины, и зритель видит только что отштампованную тушку айфака со сверкающими огмент-очками рядом. Потом прошла гей-версия этого же ролика с Давидом Микеланджело, затем транс- и нон-байнари варианты. Наконец на экране появился <…> iPhuck 10 «singularity» PH2 universal copulation kit <…> — Коля и Лена! Несмотря на бурный технический прогресс, за последние полвека наш продукт — или, как выражаются ваши друзья-студенты, тушка, резина, силикон, железо и так далее — изменился на удивление мало… В далёком прошлом невинная девушка в возрасте Лены или молодой человек в возрасте Коли, скорей всего, решили бы, что перед ними портняжный манекен из силикона с короткими культями рук и ног… Но руки, ноги и даже лицо перестали быть нужны любовным куклам из-за развития транскарниальных технологий. <…> Двуполая силиконовая механика выглядит на первый взгляд грубовато и примитивно, но следует помнить, что за каждым её изгибом и рычагом спрятано больше интеллектуальных усилий, чем за антеннами какого-нибудь космического корабля… Космическая стыковка, возникшая на экране, за секунду обросла плотью, красной сеткой сосудов, кожей — и исчезла за миг до того, как изображение успело стать неприличным. <…> Я наконец понял, почему студенты даже рефлекторно не реагируют на гремящий в салоне голос — в их ушах были пластиковые затычки телесного цвета. <…> Подождав минуту, система включила третью воспитательную ступень — для самых тупых. <…> Гендерно нейтральный голос произнёс: — Сегодня в рубрике «Шедевры мировой литературы» мы продолжаем знакомство с одной из важнейших книг столетия, воспоминаниями американской феминистки Аманды Лизард «Consenting to penetration»… <…> Предупреждаем слушателя, что книга Аманды Лизард была написана задолго до распространения вируса Зика-три… Голос чтеца как-то траурно просел и одновременно утончился — но не утратил своей гендерной нейтральности: «Упс, я сделала это опять. Под влиянием условностей, социально детерминированных ожиданий, да и просто страха перед возбуждённым и разгорячённым выпивкой мужским телом, я сказала «да», которое было на самом деле не идущим из сердца настоящим «да», а примерно таким «да», какое может вырваться из уст изнурённой узницы после долгой моральной пытки… <…> Сильные грубые руки сорвали с меня бельё, бестрепетно повернули лицом вниз, развели в стороны мои дрожащие ноги, а затем источающий спиртные пары рот прошептал в моё ухо: «Ты уверена?» О, как описать горькую иронию этой секунды… Я знала, конечно, что мой мучитель нисколько не интересуется глубиной моей уверенности — он всего лишь механически следовал навязанному социальному ритуалу. Ответить «нет» было всё равно что пытаться остановить многотонный каток, съезжающий с ледяной горки. Сама моя жизнь могла оказаться под угрозой… И я покорно прошептала: «Да…» В ту же секунду зверино-грубая и невыносимо оскорбительная пенетрация отозвалась агонией во всём моём теле. Меня опять — в какой уже раз! — низвели до роли покорного объекта: попираемого, протыкаемого, пронзаемого и грубо проникаемого в. Не помню, сколько длилась эта пытка, но вот она наконец кончилась. Я стала понемногу приходить в себя, как бы собирая с пола осколки души, размозжённой ударом кувалды — и вдруг услышала… Слова утешения? Шёпот раскаяния? Храп. Лежащий рядом со мной самодовольный, басовитый, уверенный в своей безнаказанности, пахнущий потом самец храпел, плескаясь в волнах выкупленного моей мукой серотонина — и видел, должно быть, сладкий шовинистический сон. <…> Сегодня все помнят: «нет» всегда значит «нет». Но цель моей книги — объяснить наконец, что «да», в том числе и повторное, не всегда значит «да». Поэтому оно может быть отозвано ретроспективно, даже через двадцать или тридцать лет, когда глубоко скрытая травма выйдет наконец на поверхность женского сознания. Прекрасно, что это находит понимание в сегодняшней судебной практике — но мы действуем слишком медленно, и многие жертвы объективации покидают нас, так и не дождавшись справедливости. Женщины, униженные и раздавленные шовинистическим актом — я обращаюсь к вам, мои подруги. Как бы давно это ни случилось, вы должны выйти из тени и возвысить свой…»

аполлон семёнович

Самая ценная, большая по размерам и заметная инсталляция называлась «Лживый Танец Сборщиков Фиктивного Урожая» <…>. Инсталляция состояла из шести кукол, изображающих условных этнографических крестьян. Куклы были сделаны из айфаков и андрогинов, к которым прикрепили толстые соломенные руки и ноги под слоем фиксирующего лака. Крестьяне были наряжены в азиатском духе…

Другая работа <…>. Это было как бы распятое чучело собаки, прикреплённое к вертикальной плите из серого бетона, поднимающейся от пола к потолку (видимо, её отлили прямо здесь — ни в окна, ни в двери она не прошла бы). Вокруг разведённых в стороны собачьих лап в бетоне был выдавлен зачернённый рельеф — два огромных крыла, похожих на увеличенные кленовые листья. Они превращали собаку в гигантскую летучую мышь. Объект назывался «Невозможная Летающая Собака, Полная Двусмысленных Умолчаний»…

— Какая реклама Ебанка встречается чаще всего? <…> Выглядит как уравнение. SDR равно HR. Special drawing rights are human rights. <…> Что происходит с точки зрения физики, когда кто-то сосёт кровь? Он создаёт у себя во рту зону низкого давления, и она вытягивает жидкость из пореза… Draw blood <…>. SDR и HR соединены знаком равенства — символической трубочкой, через которую так удобно это делать… Комариное жало в профиль.

убер 3. московский соловей

Экран заполнила карта Северной Америки — синяя подкова с надписью «United Safe Spaces of America», оседлавшая красную тушу «North American Confederation». Мексиканская стена на нижней границе NAC была показана ядовито-жёлтым пунктиром. — Продолжаются массовые столкновения на границе Североамериканской Конфедерации и велферленда «Калифорния-2». <…> По нашим данным, конфликт связан с требованием жителей велферленда вешать двух белых каждый раз, когда в Конфедерации вешают одного чёрного. По некоторым сведениям, требование прежде негласно выполнялось — но белых для этой цели поставляли из Евросоюза, и обитатели велферленда недовольны их низким расовым качеством. — С Украины, — сказала Мара. — Я слышала, что у них бартер был. За двух белых — их всегда парами считали — давали десять айфаков серой конфедеративной сборки. <…> — У них биозавод под Винницей. Растят клонов — обычно на органы, но под такой проект тоже не особая проблема. Полностью вырастают за восемнадцать месяцев — и при этом реально безмозглые. Ни говорить не могут, ни думать. Зато все как на подбор оранжевые блондины. Специально генотип такой сделали из гуманизма — могут только моргать и гадить под себя. Просто мясо. Вот негры и решили, что белые опять их кидают. — Бартер теперь закроют? — спросила Мара. <…> — Это вряд ли. Такие схемы в нашем мире не закрывают. Скорее, будут растить клонов не восемнадцать месяцев, а двадцать. А потом вставят военный имплант, как собакам-смертникам. <…> Ну этим, русским европейцам, которые на границе с Халифатом служат. Если такие чипы в Халифате научились хакать, то и на Украине смогут. Только не так, чтоб под машину с бомбой на спине, или там лизать всё что дадут, а… Ну не знаю, сыграть Чайковского и прочесть наизусть «Евгения Онегина». Найдут, в общем, как обмануть чёрную общественность. <…> По экрану промаршировала шеренга бравых чёрных ребят из велферленда в полной выкладке римских легионеров — только вместо копий у них были бамбуковые палки. Передний легионер держал в единственной трёхпалой руке (Зика-три, сомнений никаких) штандарт с надписью: MONEYPOOL VII Седьмой манипул, понятно. Молодёжь в велферлендах изучает римскую тактику — в условиях массовых городских столкновений без огнестрельного оружия ничего лучше за последние три тысячи лет не придумали. Никакая riot police не справится — значит, будут искать компромисс.

Пошли местные новости. <…> — Государь Аркадий Аркадьевич второй день находится на саммите Евросоюза в Ревеле, где проходят трудные и важные для страны переговоры. <…> К сожалению, высочайший визит был омрачён отвратительной выходкой местных неонацистов… Показали огромный придорожный щит с осквернённым флагом Евросоюза. Как обычно, шесть жёлтых звёзд на синем фоне были соединены спреем в размашистый могендовид, а внутри нарисована свастика. <…> ответил я из дверного сабвуфера: — Они специально звёзды на флаге так поставили? Чтобы малолетним дебилам даже спрашивать не надо было, как учинить hate crime? <…> — Когда Российскую империю — вернее, то, что от неё осталось — принимали в Евросоюз, хотели поставить шестую звезду в центр пентаграммы. Чтобы именно этих вот аллюзий не было. Но потом решили, что аллюзий будет ещё больше, только другого рода — мол, Россия в центре, а Эстония, Латвия, Белоруссия, Украина и… Что там ещё в Евросоюзе? — Кажется, Литва. — Да, а они почему-то по бокам. Как бы возврат к проклятому прошлому. <…> — Чего обсуждают? — спросил я. — Да транзит делят, — ответила Мара. — Как всегда. <…> Евросоюз сегодня зажат между Халифатом в Европе и государством-сектой Дафаго, чьи земли начинаются за Уральскими горами. Границы у Халифата и Дафаго нет, но уже семь лет между ними идёт война из-за разного истолкования небесных знамений. Воюют с помощью сверхдальних крылатых ракет с конвенциональной боевой частью ограниченной мощности, а Евросоюз берёт деньги за их пролёт над своей территорией. Бомбардировщики мы не пропускаем «по гуманитарным соображениям», но на самом деле потому, что так война может слишком быстро кончиться. Квоты на транзит этих самых ракет были постоянной темой склок на саммитах. Украина, например, совсем не пропускала китайские ракеты, зато сдавала коридоры Халифату по демпинговым ценам. Белоруссия, наоборот, старалась договориться с Дафаго. Россия выступала за общий европодход к проблеме, справедливо указывая, что без её согласия ни одна ракета из белорусских или украинских коридоров никуда не долетит. А партнёры по Евросоюзу боролись за право самостоятельно продавать транзит, ссылаясь на договор об общем воздушном пространстве. Причём особо наглели прибалтийские транзитные тигры, которые подгребали весь бизнес с Халифатом под себя, гоняя его ракеты практически по маршруту бывшего «Северного потока». В общем, тут и юрист от скуки сдохнет — с девушкой на такие темы не говорят. Тем более что низколетящая крылатая ракета символизирует фаллическую угрозу и всего за несколько упоминаний можно напороться на иск за скрытый или символический харасмент…

— Мы теперь не Третий Рим, а Второй Брюссель. Только Брюссель почему-то в Житомире. <…> — Просрали страну, — не унимался я. — Сколько крови когда-то пролили, чтобы передать этих кровососов немчуре на баланс… А теперь они снова у нас на шее. И опять всей шоблой!

музей военного искусства

Музей военного искусства располагался в величественном здании-пентаграмме на Суворовской площади. Когда-то очень давно там был театр. Сначала Советской Армии, потом Российской Армии, а затем — в смутные годы позднего гипса — авангардный Театр Военных Действий, прославившийся скандальной постановкой «Ганнибала», где впервые показали секс со слоном. Но, увы, зрителей всё равно было уже не выманить из их уютных электронных нор…

— Оригинал в современной культуре должен быть только один. Мы так долго выбирались из трясины постмодернизма, что…

Фреска больше всего напоминала росписи клубов в военных частях <…>. Голый по пояс мускулистый мужчина в маскировочных штанах мчался по горам на яростном белом медведе. Лицо всадника выражало непреклонную решимость. На склонах гор росли огромные цветы размером с деревья, летали пчёлы и стрекозы, небо стригли ласточки — природа была изобильна. Из ущелья, оставшегося у медведя за спиной, выглядывали нездорово бледные, перекошенные злобой и исполненные порока лица. <…> Сперва я не понял, чем они так недовольны — а потом заметил болтающийся на крупе медведя мешок, из которого на волю рвались разноцветные звёзды и молнии. Прочерченные от горловины мешка тоненькие стрелочки показывали, что всё преувеличенное богатство красок на горных склонах вырвалось именно оттуда. Над фреской была крупная надпись: ПОДВИГ № 12 ПУТИН ПОХИЩАЕТ РАДУГУ У ПИДАРАСОВ — <…> Я вам зачитаю из сопроводительного материала: <…> «Радуга — один из высших сакральных символов, созданных самой природой <…>. Ясный белый свет, распавшийся на свои составные части. Геном дня. Чрезвычайно широкий и универсальный код, целый авианосец смыслов, одновременно вмещающий огромное число таких одноцветных референций, как коммунизм, ислам, оранжизм и так далее. Спрашивается, по какому праву вся существующая цветовая библиотека узурпирована — и поставлена в соответствие настолько узкой и специфической области человеческого опыта, как девиантный рекреационный секс и выстроенная на его основе идентичность? Разве что-то в гомосексуальных или трансгендерных практиках (разумеется, свободных от наркотических влияний) ведёт к переживанию радужной цветовой гаммы? Для исчерпывающей цветовой репрезентации ЛГБТ-опыта вполне хватило бы коричневой области спектра с вкраплениями розового и красного». <…> — А почему похищает, а не отбирает? — спросила Мара. — Это как раз очень точно. Скажите «отбирает» — и сразу появятся коннотации насилия и вражды. Но в данном акте культурного передела нет ненависти к ЛГБТ-сообществу, здесь речь идёт только о восстановлении символической справедливости. Поэтому «похищает» уместнее. Геракл ведь тоже мог бы для начала проломить Диомеду череп. Но нет, он пошёл на лишения, отказал себе в сне — и похитил его коней. А уже потом, когда Диомед, на свою беду, за ним погнался…

— Ну, раз вы Спейсы называете Пейсами, — сказала Мара, — вам надо знать, как у молодёжи называется Конфедерация. Вариантов несколько. «Накося» или «Накоси» — это от «NAC». А «Пролетария» — это от «flyover states ». Так называли центральные красные штаты, из которых она получилась. Как считалось, делать в этих штатах особенно нечего, разве что пролететь сверху, перемещаясь с одного побережья на другое. <…> — И ещё выражение «Пейсы» применительно к Спейсам малоупотребительно. Молодёжь говорит «Промежности». <…> Когда-то переводчик на хоккейной трансляции перевёл «spaces» как «промежутки». С тех пор «Промежности» и «Промежутки» — молодёжный мем. Правда, эта молодёжь уже не слишком молодая…

— Наша фреска поедет в Конфедерацию. Вместе, кстати, поедет оркестр «Лайк Баала». Не пугайтесь, это православные гипнобалалаечники, название исключительно для эпатажа. Сейчас ведь надо по башке молотком бить, чтобы обратить на себя внимание.

… я сфокусировался на афише «Бронепоезда 14-69». <…> Несомненно, это была вариация на тему кода 14/88<…>. Замена «88» на «69» была понятна. Европа Европой, но референции к Гитлеру вряд ли когда-нибудь станут популярны в России. «69», с другой стороны — классический мем, указывающий на обоюдный орально-генитальный контакт, который по самой своей природе может быть только консенсуальным. Видимо, архитекторы русских смыслов пытались осторожно сообщить человечеству, что последняя белая территория Земли осознаёт себя в этом качестве, но настроена мирно, отвергает расизм, фашизм и ксенофобию, предпочитает решать вопросы полюбовно и готова при необходимости к компромиссу. Какая, если вдуматься, гармония и благодать — не хватает только гипнобалалаечной трели. Но всё же никому и никогда не надо забывать про центр тяжести этой смысловой секвенции — слово «бронепоезд».

ширин нишат

— Что такое работа Ширин Нишат «Turbulent», я вполне могу рассказать. И как она переживается зрителем, тоже. <…> Я, Порфирий, вхожу в тёмную комнату. Там два экрана напротив друг друга. Как бы одно кино показывают другому. На одном экране восточный мужик с бородкой, вроде тех, какие шаурму делают. За его спиной зал, в нём сидят люди. На экране, который напротив первого, тоже зал — но пустой. И на его фоне такой чёрный силуэт в остром капюшоне. Мужик на первом экране поёт что-то восточное, ему хлопают. Дальше он молча смотрит на второй экран. А там эта фигура в капюшоне. Она оборачивается, и мы видим, что это такой пожилой бабец в макияже. Если по ебабельной шкале, категории «я столько не выпью». Бабец начинает хрипло петь, издаёт всякие звуки, скулит, шипит, фыркает — типа, кидает обидку, что никто не трахает. В общем, сумбур вместо музыки. Мужик слушает до конца, но ему похуй. И всё. — <…> В Полицейском Управлении одобрили бы. И реднеки в Накосях тоже. <…> А для культурных людей можешь? — <…> Культуры разные бывают. Какой сегмент? Прогрессивный, феминистический, <…> консервативный, православный, супремасистский? <…> — Прогрессивно-феминистический. — <…> Значит так… Я, Порфирия, вхожу в тёмную комнату. На одной её стене — уверенный в себе белый мужчина, сочащийся привилегиями и похотью: он даже не смотрит на свою аудиторию, зная, что любому его слову будут хлопать другие белые мужчины. На другой стене — женщина в чёрном, в вечном трауре, наложенном на неё репрессивной культурной традицией. Зал перед ней пуст, как поле её жизненного выбора. Она не может обнажиться, не может петь — её обвинят в энтайсменте. Её сновидческая песнь доносится к нам не из этого мира, на что указывают пустые ряды стульев перед ней. Это мечта о свободе, сдавленный вопль протеста… — <…> Действительно можешь. <…> Откуда у тебя такие познания? — Да я же эту ведьму, как её… Аманду Лизард — каждый день в убере слушаю. <…> — Да, у неё были перегибы — но это великий человек. В последней главе «Consenting to penetration», чтобы ты знал, содержится самый глубокий в истории феминизма инсайт относительно подлинных масштабов патриархального глумления над женщиной. <…> что патриархальный белый мужчина-серальник разрешает женщине феминизм исключительно для того, чтобы посмеяться над её идиотизмом и усилить своё наслаждение… Вся направленная на женщину политкорректность, все эти «she» вместо «he» есть всего лишь утончённая форма снисходительного гендерного издевательства, своего рода предварительная садистическая игра перед неизбежной пенетрацией, физической или символической, и ситуация не изменится до тех пор, пока у мужчины будет оставаться член… Что в нынешних культурных условиях уже не является биологическим императивом, так что проблема может решаться при рождении хирургически, как в некоторых странах делали с аппендицитом.

башня роршаха

— Ширин Нишат, — сказал записанный голос, — «Turbulent-2». Америка, 2017 год. При жизни художницы работа не выставлялась по политическим причинам. Стало темно. Экраны замерцали, и Порфирий увидел на одном из них растрёпанную девочку с зелёной гитаркой-укулеле, а на другом — анимированную фотографию пожилого человека в очках, вокруг которого летали разноцветные бабочки. Несколько бабочек протащили через второй экран ленту с надписью: A poem from “Lolita” read by the author. (Стихотворение из «Лолиты» в авторском чтении.) Надтреснутый дореволюционный голос стал читать длинное английское стихотворение, рассказывающее, как понял Порфирий, об утончённой и трагической любви экранного старца к маленькой девочке. <…> — Моя боль, моя Долли! Был взор её сер И от ласок не делался мглистей. Есть духи — называются Soleil Vert Вы что, из Парижа, мистер? Голос взмывал, как чайка над штормовым морем, причём сам был и чайкой, и морем, и даже намёком на сделавших хороший гешефт буревестников… Возвысившись на последних двух строках, голос как бы сложил крылья и рухнул в серую пену волн: — And I shall be dumped where the weed decays, And the rest is rust and stardust… (Скоро свалят меня в придорожный бурьян, А всё прочее — ржа и рой звёздный.) Порфирий ожидал продолжения, но морщинистое лицо в очках просто уставилось в темноту перед собой, морщась от задевающих нос бабочек. А потом по мерцанию за спиной он догадался, что надо глядеть на другой экран. Он обернулся. Девочка с зелёной гитаркой-укулеле, сидящая на деревянном крыльце загородного дома, как раз готовилась петь. Она что-то неслышно говорила, пока по экрану плыла такая же дрожащая, как в первом клипе, лента с надписью: Ex’s and Oh’s covered by Grace VanderWaal… («Бывшие» и Охи, исполнение Грейс ВандерВаал…) Только здесь ленту тащили не бабочки, а маленькие толстые старички в роговых очках. <…> Пела девочка о том, что её «бывшие» никак не могут её забыть и всё время возвращаются к ней, поскольку другого такого бабца не найти — песня была порочная, взрослая и в двенадцатилетнем исполнении очень комичная. Но важно было не что, а как. <…> Это было откровение. Она выходила за все позволенные её голосовыми связками пределы — и, срывая голос, очерчивала сферу возможного и тайные границы мироздания. Порфирий вдруг осознал, <…> что юное существо похоже на только начавшую расширяться вселенную — и, так же как молодая вселенная, живёт по другим физическим законам, делающим «нереальное» реальным (если не в физическом мире, то хотя бы в умственной перспективе). <…> не только экранный Nabokov, мрачно глядящий на апофеоз своего Ваала, но и сам он, юный Порфирий, в семнадцать лет был уже весьма старой вселенной. Особенно по сравнению с этой сидящей на деревянных ступеньках русалкой. <…> Вот чего хотел старый Nabokov — стать опять целостным, вернуться к началу. Он думал, это осуществимо через запретную любовь. Но такое было невозможно в принципе, потому что даже сама эта очаровательно поющая девочка уже не была целостной, изначальной — она, как и любая взорвавшаяся вселенная, тоже расширялась и остывала, чтобы превратиться в холодный stardust. <…> Порфирий понял, что видит свет угасшей звезды. Реликтовое излучение холодного космоса, уверяющее, что и он, космос, тоже когда-то был молод. Grace VanderWaal — если она ещё не распалась на элементы — была теперь древней старухой. Уже много лет она пылилась на той же бесконечной свалке, где отдыхал траченый бабочками Nabokov со своей звёздной ржавчиной и сорняками. Между ними не было никакой разницы.

убер 4. вещая обезьяна

… в многоцветном полумраке внутри собора дирижировал хором светловолосых ангелочков-мальчуганов, поющих что-то духовное на латыни. — Transageist people, — эмоционально произнёс закадровый голос. — Ни одно из секс-меньшинств не страдало так много, так долго и так незаслуженно. <…> Как быть, если вы десятилетний ребёнок, запертый в сорокалетнем теле? Вам хочется подойти к сверстнику или сверстнице, чтобы подержать его или её за руку, поиграть с ней или с ним, попрыгать рядом голыми и поваляться вдвоём в траве… Совсем недавно за это можно было заработать тюремный срок в тысячу лет. <…> Но сегодня тьма отступает… Хочется верить, навсегда… <…> Самсунь Андрогин… Невозможное возможно! У андрогинов реклама всегда с социальным акцентом. Они самые передовые и продвинутые — первыми используют новые политкорректные эвфемизмы и вообще всячески подчёркивают свою полезность для общества. Сам продукт они не показывают никогда. Наверно, потому, что внешне он почти неотличим от айфака, из-за чего обе конторы постоянно выясняют отношения в суде.

Это оказалась старая запись — из тех времён, когда Вещая Обезьяна была ещё живой и висела в клетке над студийным столом <…>. За столом сидели пятеро <…>. Над ними мерцала тема выпуска: SURVEILLANCE CAPITALISM устарело ли это понятие за последние полвека? Художника и женщин я раньше не видел, а негров замечал давно и часто — это были братья, бывшие пираты из Сомали, жившие с того, что их приглашали на разные телепередачи ради diversity. Ниша была хлебной, но узкой — для третьего брата корма в ней уже не хватало. Вся глянцевая поверхность стола работала как телепромптер <…>. В общем, типичный сеттинг для обсуждения прогрессивной повестки. Обезьяна метнула мякиш. — Я не думаю, что понятие «surveillance capitalism» устарело, — сказал гофрированный юноша, когда мокрый комок шлёпнул его по темени. — Скажу честно и откровенно, это именно то, что нужно художнику для борьбы. Звучит хищно и жёстоко. Отчётливо присутствуют осуждающе-революционные коннотации. Вероятен серьёзный грант от структур, уставших от наездов на финансовый сектор и желающих переключить внимание общественности на Big Data — поверьте, мы, люди искусства, просекаем такие вещи сразу… Что ещё сказать… Есть намёк на недоброе око а-ля Толкиен. Есть отсылка к Делёзу, Лакану и другим авторитетным гробам и урнам… Ещё, конечно, Ведровуа. Один из сомалийцев приподнялся над стулом, выпучил глаза, показал обезьяне язык — и получил мякишем по цилиндру. — Я всё-таки объясню, почему это название устарело, — сказал он с приятным акцентом, косясь на стол. — Когда придумали выражение «surveillance capitalism», люди были озабочены тем, что за ними следят. Но сейчас это никого не волнует. Люди с тех пор поумнели. Да, мы оставляем отпечатки пальцев в информационном пространстве. По ним о нас ги… ги-по-те-ти-чески может сделать выводы этот «Большой Другой». Но только ги-по-те-тически… <…> — Это миф, что метадата содержит информацию о вас лично. Она содержит информацию о ментальных сквозняках, дувших сквозь вашу голову. О гиперлинках, на которые случайно упал наш взгляд. Об информационных волнах… Он говорил по-русски заметно лучше, но обезьяна злопамятно кинула мякишем в первого брата. — …плеснувших в ваше окошко, — подхватил тот эстафету. — Делать на её основании выводы о людях — то же самое, что анализировать повороты флюгера, чтобы собрать информацию о доме, над которым тот крутится. Или коллекционировать сообщения об осадках, чтобы составить мнение о городе, где идут дожди. Какая-то корреляция есть. Но настолько тонкая, что нужен целый штат аналитиков… Обезьяна подняла мякиш — но вдруг передумала и просто плюнула во второго брата. — Ибо проблема, — бодро продолжил тот, — вовсе не в том, чтобы собрать информацию. Весь мир состоит из информации — её значительно больше, чем мы можем переварить. Проблема заключается в том, чтобы правильно её обработать — и, самое главное, осмыслить. <…> Это функция человека. Но для осмысления даже одной тысячной части существующих информационных массивов, таблиц и списков не хватит населения планеты. Наблюдение за всеми просто невозможно. <…> — За нами следят алгоритмы. И они следят не за нами. Они следят за, э-э, — она покосилась на стол, — за осцилляцией информационных паттернов. <…> — Наблюдение без наблюдающего… <…> — А концепция уже есть? — спросила женщина в красном, когда на неё сверху упало несколько капель неясной жидкости. Вещая Обезьяна вдруг потеряла к происходящему интерес и стала что-то выкусывать у себя в паху. Гофрированному юноше пришлось долго строить ей глазки, прежде чем она сжалилась и снова кинула в него хлебом. Мара даже засмеялась. Это был неловкий момент, но именно из-за таких секунд все и любили «Вещую Обезьяну». <…> — Они следят не за нами. Они следят за информацией. Поэтому «surveillance capitalism» ещё бездушнее, чем принято думать — в своей бесчеловечности он редуцируется до капитализма информационного. Одна дигитальная последовательность отслеживает другую и строит на этой основе третью. А вы, мужчина, женщина и нонбай, нафиг никому не нужны.

соблазн

Современный консумеризм породил целую культуру публичной демонстрации айфака: в специальном кресле у телевизора, на пассажирском сиденье дорогого кабриолета, в открытой морскому бризу спальне прибрежной виллы и так далее. Стилистические сайты, истекая слюной, публикуют видеоотчёты с так называемых «айфак-барбекю», куда разные селебритиз берут свою силиконовую половину. Лучшую половину, скажем честно.

— Можно что-нибудь русское народное? <…> — У меня есть, но только в обработке. Зато хит. Вся Москва сейчас слушает. <…> «Transgender Bathroom Maggots» <…>. Титаны. Мы все — прах у их ног. <…> <…> это была казачья песня в замысловатой электронной обработке, <…> что-то вроде: «<…> отворились двери, вышел басурман». <…> — Как альбом называется? — «Vyshel Bathrooman», — ответила Мара. — Вспомнили про Россию-матушку… <…> Я быстро заглянул в музыкальную критику <…>. — Воет вьюга, — задумчиво произнёс я, переводя на ходу с английского, — заливаются плачем местечковые скрипки, предчувствуя очередной патриархальный погром — но, в противовес политике мизогинии, угнетения меньшинств и ползучей белой привилегии, открываются двери — и под грохот безжалостных гитарных риффов к слушателю выходят старые добрые «Мэгготс»… — Зато песня наша, — сказала Мара. — В смысле русская. Ты же сам квасу просил. Разговор приобретал политический характер, и я высунулся в сеть, чтобы ознакомиться с последними веяниями. Мара была права. Все медиа-нормали увело в полный квас — патриотический угар был почти предвоенный. Из-за ревельского саммита, понял я. Как поделят квоты, пройдёт, но сейчас следовало проявить служебную принципиальность. <…> — Поражает меня эта наша заискивающая угодливость. Какие-то гнилые импортные извращенцы снизошли — взяли нашу песню, обгадили и переврали… Вот счастье-то для русской души. Гордость. Пидарасы заметили.

Её рука скользнула к айфаку, остановилась над полусложенным дилдо — и стала проделывать над ним какие-то мелкие круговые движения. При этом её пальцы тёрлись друг о друга, словно она солила яичницу — или, поэтичнее говоря, колдовскими пассами пыталась разбудить замёрзшую среди сугробов птичку. Я переключился с потолочной камеры на её очки и понял, что она откинула полы халата и расстёгивает ширинку моих служебных брюк.

Часть 2. тайный дневник для одного себя

… в чём же заключалась моя работа с госпожой Чо, если взглянуть на неё, так сказать, с высоты птичьего помёта? — дело марухи чо

В современной сети любая трансакция, любой информационный обмен оставляют крохотный, но почти неистребимый электронный «запах» — крупинки кода показывают, кто и как интересовался той или иной информацией. <…> Особенно когда сайты и девайс специально «обнюхивают» и «опыляют» друг друга. — там же

Если судить о далёком седалище Ебанка по приходящим оттуда роликам, то Лондон — это такое место, где вокруг радужно горящих стеклянных башен круглыми сутками ходят счастливые мультихороводы, и трансгендер с Ямайки помогает индиджинос полинезийцу под благожелательным взглядом дисэйбэлд аутиста смазать орифайсы коммунального андрогина рециклированным лубрикантом для одновременной тройной пенетрации… В общем, одна большая, солнечная и счастливая polygender restroom. Но что там на самом деле, никто толком не знает. Англия как была страной-спецслужбой, так ею и осталась. Дроны через Ла-Манш не летают, а те русачки, что там работают, во время кратких визитов на родину улыбаются и помалкивают. Халифат, конечно, не просто так остановился на Ла-Манше. Вернее, не бесплатно. <…> Взять Альбион могли одним налётом миллиона джихади на мотодельтапланах с привязанными детьми — от «саранчи Пророка», как они себя называют, никто ещё не спрятался, а всерьёз отбиваться — такой плохой видеоряд, что не решился бы даже Ебанк. — убер 6. дорога во взломп

— У тебя кто-то есть кроме меня? <…> — Да ничего интересного. Коллекция «Лики Голливуда», потом «Великие Римляне», ещё была «Гусары Двенадцатого Года», <…> но поднадоело. — Гусары доставляют, наверно? — Да нет. Как раз самая скука. Я их в основном на конюшне порю. У них белые рейтузы, иногда получается красивый узор. — А кто тебе тогда нравился? — Клинт Иствуд. Только не молодой, а когда он уже, так сказать, настоялся. У него такие суровые ухватки… <…> Там можно так настроить, что он всё два раза делает. Сначала самим собой, а потом своим «магнумом». И там такие параметры, что от него самого только возбуждаешься, а самое удовольствие от «магнума». Особенно когда мушкой внутри цепляет. А когда кончаешь, он так улыбается одним углом рта, и нажимает курок — раз, два, три, четыре, пять… Тебя всю разрывает, и это прямо космос. — голливуд и рим

Существование подобно муке, смешанной с сильнейшим страхом этой муки лишиться. Из такого теста выйдет отличнейшая выпечка. Если что, все каламбуры придуманы и одобрены лично Господом. — <title unassigned>

high executive art

отлично представленное искусство

Место было тихое и престижное — но слишком маленькое даже для музея блошиных подков.

— Через это тонкое переживание проходил любой отечественный акционист гипсового века. Увы, русский художник интересен миру только как хуй в плену у ФСБ. От него ждут титанического усилия по свержению режима, шума, вони, звона разбитой посуды, ареста с участием двадцати тяжеловооружённых мусоров и прочей фотогеничной фактуры — но, когда он действительно свободен, идти ему особо некуда. Мировой пизде он уже не нужен. Больше того, он становится для неё опасен — и она делается невероятно далёкой и обжигающе-холодной… <…> Заброшенная клетка, слухи вокруг неё, пустыня реальности и недостижимый полюс счастья — это универсальный образ. Безысходность не просто тотальна, она неподвижна, всеобъемлюща и в силу этого не нуждается в художественном отражении. Её единственной уместной репрезентацией уже является она сама. <…> Своего рода дайджест реальности. Всматриваясь в этот дайджест, high executive постигает, как живёт и борется человек. И, оглядев мир с недоступной прежде орлиной высоты, он с удвоенной требовательностью ставит перед собой задачи по продажам и маркетингу, с небывалой ясностью прозревает тенденции рынка и с новой силой бьётся за прибыль акционеров…

следственные мероприятия

… таких е-тянок сейчас делают в любом дизайнерском бюро. Наверно, Мара долго блудила с ней под веществами — и сверзилась в такой психологический деструктив, что теперь один вид бывшей подруги вызывал у неё ужас. Это сегодня случается сплошь и рядом — считается даже хорошим тоном посещать курсы интимно-психологической реабилитации (а особый шик — приглашать сексотерапевта на дом и трахать свой айфак под его научным руководством: «эксгибиционизм и латентное свинючество», как выражаются умники, которые не могут себе такого позволить).

Велферленды — это нечто вроде позитивно-экологических плантаций, только не рабских, а наоборот: поселения, где освобождённые от всех форм эксплуатации афроамериканцы свободно самовыражаются и делают, в общем, что хотят — им как бы с процентами возвращают отнятый когда-то рабовладельцами рай. «Города солнца» для латинос — это примерно то же самое, только с другим культурно-мифологическим колоритом: в них проклинают Колумба и исповедуют культ грядущего государства Ацтлан.

Некоторые дисциплинированные белые, особенно хорошо потрудившиеся на общество, в конце жизни получают от чёрных общин статус «ниггера» и право проживания в велферленде. Это, в общем, хороший финал для экологически озабоченного минималиста, способного в обязательном порядке пропеть свой личный рэп на воскресном коммунально-молитвенном собрании (на этой итерации, кстати, я выяснил, зачем у Резника здоровенный диск в верхней губе — такую афроидентичность делают именно для того, чтобы не петь рэп по уважительной причине). Цвет кожи не проблема — его научились менять двумя инъекциями <…>. Как литературный алгоритм, замечу, что самый короткий путь к литературному успеху для молодого белого писателя в USSA такой: поменять цвет кожи, написать какую-нибудь глуповатую <…> и полную этноязычных вкраплений историю о трудном становлении аффирмативно-миноритарной identity — и, когда посланцы свободных СМИ прибудут осыпать эту идентичность лавровым листом и лепестками роз, насладиться пятнадцатью минутами славы и взять как можно больше авансов. На шестнадцатой минуте историю обычно раскапывают, выясняется, что автор не имел права на статус «ниггера» и не несёт в себе священного огня diversity — после чего следуют пятнадцать минут позора. Но авансы почти всегда удаётся сохранить, потому что никакого упоминания расы или связанных с нею юридических условий контракты не могут содержать по закону и, если это условие хоть как-то нарушается, можно оскорбиться чувствами на всю катушку и отсудить в десять раз больше. Вот так рынок приучает нашего брата становиться хамелеоном <…>. А потом можно поменять имя по закону о забвении — и податься, например, в трансгендеры.

… «random code programming». <…> Здесь мы генерируем <…> случайные последовательности самого программного кода. А потом прикладываем к этому коду принципы «exhaustive testing». Это как с обезьяной, способной за миллион лет настучать на машинке «Войну и мир» — только в случае с RCP мы отводим миллиард лет, делаем обезьяне серьёзный оверклок воткнутым в задницу высоковольтным проводом — и ожидаем, что она напишет нам не «Войну и мир», а программу, способную написать «Войну и мир». <…> нужна очень высокая производительность и большие объёмы памяти. Сегодня с этим проблем нет: мощности избыточны. Достаточно задать требования к выходным секвенциям, и мы рано или поздно получим программу, которая будет делать то, что нам угодно. Мы, правда, не будем знать, как именно она работает — и в этом главная издержка метода. Процесс можно <…> заставить самоорганизовываться со всё большей и большей сложностью. <…> Формирование случайного кода похоже на эволюцию первичной протоклетки в высших позвоночных — только ускоренную в миллиарды раз. Разница в том, что количество порождаемых случайным кодом тупиков и уродцев будет куда больше, чем может себе позволить природа. Это как семечко волшебной фасоли — его достаточно посадить в землю в полнолуние, и оно начинает расти, бешено делясь на сотни и тысячи рвущихся к небу побегов. Скручиваясь, эти побеги образуют огромную спиральную колонну — и та в конце концов доходит до неба. RCP-фасоль растёт во все стороны сразу, но мы отбираем из этой безмерности только нужный нам мост к облакам. <…> технология random code позволяет вырастить безобразное, избыточное, безумное, корявое, нелепое — но плодоносящее дерево. Достаточно знать, куда и как посадить семечко.

Ещё в начале века <…> было модным говорить, что мы существуем в виртуальной реальности. Чтобы не ходить далеко, вспомним <…> актёра и гей-икону Киану Ривза — особенно того периода, когда он ещё не мочил из двух стволов русскую мафию (зигмунд, молчать), а подрабатывал Буддой. «Пацаны, мы в Матрице!!!» Кто в молодости не шептал этих слов? Только тот, у кого нет ни ума, ни сердца. <…> По Резнику, «симуляция» означает несколько другое. Он объясняет через это понятие сам механизм функционирования Вселенной. Всё одушевлённое и неодушевлённое (Резник не признавал между ними разницы) есть просто разные последовательности развернутого в Мировом Уме «вселенского кода» — как бы растущее во все стороны дерево космического RCP. <…> Мировой Ум, говорил Резник, входит в некоторые из последовательностей кода ещё как бы «изнутри», образуя дважды одушевлённые сегменты — растения, животных, людей и так далее. Для этого он пользуется так называемыми «посадочными маркерами», то есть элементами кода, указывающими, что та или иная его комбинация может временно стать опорой сознания благодаря имеющимся у неё ресурсам существования и органам чувств. Что такое Мировой Ум? Резник говорил, что это единственный уровень бытия, который не поддаётся симуляции.

ресторан «тамагочи»

Она была в своих обычных клёпаных доспехах — её шорты и нагрудник вместе с шипастыми браслетами на руках и ногах походили на купальник для адского пляжа, где так тесно, что надо постоянно изо всех сил колоть соседей, чтобы те расступились, раздвинулись — и стал на миг виден океан лиловой магмы, ради которого и затевалось всё сомнительное путешествие.

— Твои романы несколько раз упоминают. В критических статьях, где анализируется полицейский алгоритмический роман. <…> Ругают тебя, Порфирий. <…> В одной статье упоминается два твоих романа сразу, — <…> «Баржа Загадок» и «Осенний Спор Хозяйствующих Субъектов». — Мои хиты, — сказал я с гордостью. — Пишут так: «Алгоритм построения текста кажется механическим — повторения одного и того же метацикла скоро утомляют, а подсасываемый из сети иллюстративный материал не желает сплавляться с рассказываемой историей в одно целое и выделяется на тексте нелепыми заплатами. Из-за этого книги выходят удивительно однообразными и похожими друг на друга». — Сколько людей, — ответил я, — столько кастрюль с несвежими мозгами. Из каждой чем-то бесплатно пахнет. Зачем снимать крышку? — Попробуй отстоять собственное достоинство. <…> я нырнул глубоко в сеть. Через секунду я уже нашёл всё необходимое для компиляции ответа. Уж чего-чего, а этого добра в сети хватало — можно было добывать карьерным экскаватором, и на любой вкус. <…> — Я давно заметил, что граждан, дурно отзывающихся о моём творчестве, объединяет одна общая черта. Все они отличаются от говна только тем, что полностью лишены его полезных качеств. <…> — Будь добр, аргументируй. <…> — Как предпочитаешь — литературно или на простом и грубом полицейском жаргоне? — На простом и грубом, — сказала Мара. — Я тебя за него и люблю. — В каком гендер-инварианте? — А какие есть? — Вагинальный и фаллический. — А мульти? — нахмурилась Мара. — Нету. — Фу, деревня. Тогда фаллический. — Если фаллический, какая сфинкторная фиксация? — спросил я. — Оральная или… — Порфирий, ты заколебал. Ну, оральная. <…> — Критик, по должности читающий все выходящие книги, подобен вокзальной минетчице, которая ежедневно принимает в свою голову много разных граждан — но не по сердечной склонности, а по работе. Её мнение о любом из них, даже вполне искреннее, будет искажено солёным жизненным опытом, перманентной белковой интоксикацией, постоянной вокзальной необходимостью ссать по ветру с другими минетчицами и, самое главное, подспудной обидой на то, что фиксировать ежедневный проглот приходится за совсем смешные по нынешнему времени деньги. <…> Даже если не считать эту гражданку сознательно злонамеренной, <…> хотя замечу в скобках, что у некоторых клиентов она уже много лет отсасывает насильно и каждый раз многословно жалуется на весь вокзал, что чуть не подавилась… так вот, даже если не считать её сознательно злонамеренной, становится понятно, что некоторые свойства рецензируемых объектов легко могут от неё ускользнуть. Просто в силу психических перемен, вызванных таким образом жизни. Тем не менее после каждой вахты она исправно залазит на шпиль вокзала и кричит в мегафон: «Вон тот, с клетчатым чемоданом! Не почувствовала тепла! И не поняла, где болевые точки». <…> А город вокруг шумит и цветёт, <…> люди заняты своим, и на крики вокзальной минетчицы никто не оборачивается. Внизу они и не слышны. Но обязательно найдётся сердечный друг, куратор искусств, который сначала всё за ней запишет на бумажку, а потом подробно перескажет при личной встрече… — <…> Маяковский, стихотворение «Гимн критику». Поэт высказал примерно то же самое, только без орально-фаллической фиксации. <…> — То, что производит критик — это личная субъективная оценка чужого труда. В точности то же самое выдаёт любой блогер, кого бы он ни оплёвывал <…>. Все тексты висят в сети. А висящие в сети тексты феноменологически равноправны — поверхность экрана и буковки. <…> Да, хозяева вселенной пытаются наделить исходящие от них послания неким специальным статусом. И приделывают к ним магическую печать — логотип мэйнстримного СМИ… Но что это такое — мэйнстримное СМИ? <…> Это смердящий член, которым деградировавший и изолгавшийся истеблишмент пытается ковыряться в твоих мозгах! Это гильдия фальшивомонетчиков, орущая: «Не верьте фальшивомонетчикам-любителям! Мы! Только мы!» <…> Если человек <…> выступает в СМИ как «критик»… Это как если бы на огромном смердящем члене сидела злобная голодная мандавошка, которая, пока её носитель продавливает серьёзные аферы и гадит человечеству по-крупному, пыталась напакостить кому-то по мелочи…

Я, как русский литературный алгоритм, не считаю необходимым кланяться всем штампам иудео-саксонского масскульта. Более того, я их презираю — и полагаю одной из главных технологий оболванивания человечества. <…> Массовый иудео-саксонский роман сразу и пишется как сценарий. Он основан на том, что «живого и убедительного» героя — эти слова десять раз в кавычках, имеется в виду просто ролевая ниша для голливудских блудниц и спинтриев — заставляют переносить муки и трудности в погоне за деньгами. Герой стремится к цели, выдерживает удары судьбы — и трансформируется во что-то другое. Что, по мысли литературных маркетологов, должно рождать в читателе не ужас от фундаментального непостоянства бытия, а восторженный интерес.

Я бы сказал, что противостоящий мне литературный мэйнстрим коллективно пишет одну ничтожную книгу. Все появляющиеся там тексты, в сущности, об одном — они описывают омрачённое состояние неразвитого ума, движущегося от одного инфернального пароксизма к другому, причём этот заблуждающийся воспалённый ум описан в качестве всей наблюдаемой вселенной, и без всякой альтернативы подобному состоянию… Иногда ценность такой продукции пытаются поднять утверждением, что автор «стилист и мастер языка», то есть имеет привычку обильно расставлять на своих виртуальных комодах кунгурских слоников, от вида которых открывается течка у безмозглых филологических кумушек, считающих себя кураторами литпроцесса. Но «звенение лиры» не добавляет подобным текстам ценности. Оно просто переводит их авторов из мудаков в мудозвоны.

— Вот окончательный аргумент, киса. Научный и современный. Я его раньше не приводил, потому что говорить после этого будет не о чем. Так называемый «герой» и «характер» — это на самом деле метки заблуждающегося разума, не видящего истинной природы нашего бытия. Такие галлюцинации возникают исключительно от непонимания зыбко-миражной природы человека — или, вернее, человеческого процесса, в котором абсолютно отсутствует постоянная основа, самость и стержень. Любое искусство, всерьёз оперирующее подобными понятиями — это низкий и тупой лубок для черни. <…> О чём, правда, не следует слишком громко говорить, ибо сразу выяснится, что к этому жанру относится большая часть канона, и вся сокровищница человеческой культуры есть просто склад заплесневевшего бреда… Язык, вылизывающий сам себя в пустоте, и больше ничего. — <…> но это великая культура, дружок, и у неё множество этажей. <…> — Этажи? Ха-ха. Знаешь ли ты, что есть острие и суть иудео-саксонского духа? Я тебе скажу. Нарядиться панком-анархистом и яростно лизать яйца мировому капиталу, не отрывая глаз от телепромптера, где написано, как сегодня разрешается двигать языком. И велено ли покусывать. <…> А меня, труженика, бессребреника и бесстрашного революционера формы, в одиночку противостоящего мировой зомбической мыловарне, упрекают в том, что я, оказывается, лижу неправильно… <…> Конечно, художник, который ссыт мировому шайтану в лицо, всегда будет ненавидим теми, кто сосёт у этого шайтана за скудный прайс, как бы эти люди ни маркировали свой промысел.

Часть 3. making movies

производство фильмов

Моё имя Мара Гнедых. <…> Порфирий уже представил меня читателю в своём незавершённом романе, который я только что подверстала к своим запискам. — око брамы

Начиная работать с Порфирием, я решила выяснить наконец, что именно происходит в его мире и с кем. <…> Вот что я получила в ответ. <…> В фейсбуке — мокрый холодный ветер со снегом; наши прячутся по буеракам и застылым окопам, кидая мёрзлым кизяком в ликующие хари врагов: кинули бы камнем, да икнётся — забанят. Мировой жаб глумливо и нагло глядит на нашу скудость из зенита, и свежие эмоджи шевелятся на его загорелой чешуе; сколько Божьих стрел отразил он уже, не шелохнув даже веками! Но сроки назначены, и об этом, расползаясь по коментам, пришёптывают умные посты, вывернутые для маскировки кошачьим мехом вверх. Многосмысленно в фейсбуке. Но нету в фейсбуке счастья. Выходишь из фейсбука на Невский — а там Исакий летит к звёздам, пряча ракетный выхлоп в тумане, и скачет по проспекту государь в крылатом шлеме с хитромерцающей звездой — то четыре конца у неё, то пять концов, то шесть, то все восемь — а сделано так, чтобы отвести дурной глаз. И вот он несётся, тяжелозвонкий, всматривается тебе в очи, проверяет — а за спиной его медью змеится измена. Но понимаешь мудрым сердцем: выломай её с корнем, и повиснет в пустоте лошадиный хвост, заколеблется лошадь, заколдобится, и опять сто лет дышать портянкой. Крепко на Невском. Но нету на Невском счастья. Сворачиваешь с Невского на природу — и хоть жаль вмёрзших в лёд русалок, никто их сюда из Копенгагена не звал. Бежит речка подо льдом, а тот сжал ей шею когтистыми лапами и просит непотребного. — на камне сем

— Публика устала от гладиаторов и культуристов. Секс с философом — это свежо. А ещё любопытнее… <…> секс с самой философией. — порфирий и легионы (см. главу «бейонд»)

бедная жанна

Порфирий великолепно описал пилу в конце своего опуса, хотя <…> никакой боли он при этом не ощущал. Он стал просто бессознательным программным сырьём для кластера, эдакой рефлекторно сокращающейся насекомой лапкой, рисующей на стене своё «mene, mene, tekel, upharsin».

Жанну сперва трудно было назвать подобием человеческого ума — она жила в невообразимом измерении пропитанных болью образов. Время от времени она как бы отжимала своё сознание в подставляемую нами лохань, благодаря чему боль ненадолго отпускала. Эти первые квазитворческие акты ещё не вели к появлению полноценных объектов искусства.

Бандитов в Доминикане можно нанять за пригоршню прав человека, просто выйдя на дорогу…

résistance

рецензия Порфирия Каменева

iPhilm-индустрия, или «айкинематограф» (почему бы маркетологам не позволить нам простое «айф» или даже «к-айф» — все поймут, о чём речь) развивается сегодня в том же направлении, что и все остальные виды «энтертейнмента»: пустая динамика, повторение сделавших когда-то кассу клише, virtue signalling в форме угодливого подчинения последнему писку левой цензуры (проблемы для бизнеса не нужны никому) — и при этом полный отказ от всего, что может хоть ненадолго задержаться в умственном кишечнике. Сознание потребителя должно оставаться пустым и готовым к немедленному приему нового продукта: пока мы писали эту фразу, на подступах к его глазам, ушам и носу уже образовалась бешено сигналящая пробка.

Антуан Кончаловски, <…> режиссёр фильма — представитель многочисленной волны подросших в последнее время designer babies и был синтезирован богатыми родителями в Намибии из сохранившегося ногтя прославленного мастера гипсовой эпохи.

«Résistance» — фильм <…> о съёмках фильма «Вечное возвращение» в оккупированной Франции. <…> «L’Eternel retour» — одна из жемчужин французского кино; как и все жемчужины, она родом из довольно влажного места. Фильм снят в 1943 году, когда в России, например, была Курская дуга <…>. Во Франции, своевременно выбравшей единый европейский вектор, людей волновали другие проблемы. Интереснее всего об этом сложном историческом периоде рассказывает сам исполнитель главной роли в «Вечном возвращении» — известнейший Жан Маре. Картину военных будней рисует практически любая цитата из его мемуаров. <…> Кипучая культурная жизнь, сцена, кино, театральные неустойки, романы, зловредность критиков, злоключения в казино, противная косность оккупационных властей, то и дело задерживающих визы… <…> Маре вспоминает, что как-то раз совсем уже решил убить Гитлера (скульптор Арно Брекер, друг фюрера, после «Вечного возвращения» пригласил позировать в Берлин) — но не пустили парижские контракты. Да и Жан Кокто <…> отсоветовал.

Гетеро-версия — просто неплохая костюмированная сексодрама, где партнёрами зрителя становятся служанки, соседки, костюмерши и так далее. Но если вы хотите ощутить дуновение высокого искусства, смотреть «Résistance» надо именно в гей-версии (что, помимо всего прочего, оценит diversity manager вашего айфака — и оставит вас в покое примерно на месяц).

Фон Брикен, аристократ и наци, желает лично проследить за идеологической чистотой фильма и надеется, что беседы с ним (он свободно владеет французским) помогут Маре и Кокто создать подлинный шедевр арийского искусства. Менаж а труа в шато под Ниццей становится реальностью. <…> На французской стороне корта всё просто: гомосексуалист Маре талантливо изображает арийского героя. По другую сторону сетки ситуация куда запутанней — то ли эсесовец фон Брикен осознаёт свою гомосексуальность (и это, как выразились бы сегодня, #микрогибельбогов), то ли гей в стильном чёрном прикиде вдруг вспоминает, что уже долгое время притворяется арийским воином фон Брикеном ( #здесьвсесвои). <…> фон Брикен хочет не просто овладеть Жаном Маре. Нет, он хочет овладеть Патрисом, его героем. <…> встретить на этом олимпийском плато свою любовь… Мы говорим «олимпийском», потому что для фон Брикена, завороженного нацистским мифом, это как бы попытка слиться в арийском экстазе с одной из оживших статуй рифеншталевской «Олимпии». Парадокс в том, что ему хочется достичь «абсолютного нацизма» запретным для наци способом.

И здесь мы понимаем смысл названия «Сопротивление». Фон Брикен пытается добиться анальной пенетрации — но сфинктор Маре оказывается чуточку сильнее. Самую чуточку — так что у зрителя, участвующего в айфильме от лица фон Брикена, все несколько минут этой напряжённейшей борьбы присутствует полная иллюзия, что стоит нажать чуть сильнее… немного напрячься… Вот уже почти получилось… Нет, надавить ещё самую малость, совсем немного… Но сопротивление каждый раз побеждает. Особенно хочется отметить здесь замечательную работу уже ставшего легендой небинарного орифайса айфака-10. Среди множества технических инноваций в знаменитой «singularity» есть и датчик пенетрационной эрекции. Именно это нововведение и позволяет режиссёру добиться такого поразительного эффекта независимо от потенции зрителя. В пассивном режиме (при отождествлении с Маре) зритель познакомится с невероятными возможностями фирменного дилдо в режиме «soft power» — независимо от возраста и физической формы ему или ей нетрудно будет установить параметры так, чтобы стопроцентно удержать дилдо от пенетрации своим собственным сфинктором, полностью пережив заложенную в сценарий эмоцию и идею. <…> Борьба подходит к своей кульминации, и в самый критический момент, когда фон Брикен — и зритель вместе с ним — уже почти врывается в пещеру страсти, Маре вдруг улыбается и спрашивает: — Отличается ли сеть тела от других сборок машинности? Фон Брикен узнаёт одну из тех фраз Кокто, которые ему не смогли разъяснить даже берлинские специалисты. В этот момент транскарниальный стимулятор посылает сквозь сознание зрителя волну ресантимента, а сфинкторное кольцо орифайса сжимается, окончательно выталкивая фон Брикена — и его айфак-соглядатая — из преддверия недостижимой Олимпии. Следует долгий обмен взглядами (смеющееся арийское солнце в глазах Патриса и недоверчивая, свежая, ещё не осознавшая свою вагнеровскую глубину боль фон Брикена) <…>. Вот из-за этой секунды высокого катарсиса и стоит смотреть «Résistance». Именно здесь зритель заглядывает на секунду в загадочную французскую душу — и понимает, почему послевоенный мир провозгласил эту нацию народом-победителем. Ни одна английская бомба не смогла бы ударить в сердце фон Брикена и олицетворяемого им нацизма сильнее, чем сделал это только что малыш Жанно.

«Résistance» — это тончайшая стилизация, как бы взгляд из одной страты прошлого в другую. Кончаловски дискутирует не с современными голосами, а с еле слышным эхом гипса <…>. Историки литературы, возможно, вспомнят «The Kindly Ones» Джонатана Литтелла, но фон Брикен не внушает такого омерзения, как герои Литтелла, и подобная параллель зыбка и поверхностна. Куда более отчетливая гипсовая рифма к «Résistance» — это роман Мишеля Уэльбека «Soumission», повествующий о ползучей исламизации Франции. И вот здесь полемический посыл настолько очевиден, что мы даже рискнем предположить: Кончаловски специально выбрал в качестве названия антоним.

… на следующий год нам обещаны очередные спин-оффы «Кембрийского болота» и «Звёздных войн» с их галактическим мульти-культи (уже анонсирована входящая в премиум-набор «космическая гиперчленовагина», которую можно будет подключить к айфаку вместо обычного дилдо — по слухам, это что-то вроде отороченной микровибраторами гигантской росянки). Не сомневаемся, что всё это будет крайне увлекательно на физиологическом уровне. Но искусство здесь ни при чём.

бейонд

Сартр и Хайдеггер подобны двум уходящим далеко ввысь пикам, между которыми бездна; один из этих пиков к тому же увенчан свастикой — что не вызывает у нас гневной отповеди главным образом потому, что Хайдеггер труден для восприятия и свастика скрыта от общественности высокими тучами. <…> Пропасть между ними кажется непроходимой, но Бейонд и есть тот мост, что прямо и надёжно соединяет две заоблачные вершины мирового духа.

Когда работа была в самом разгаре, Бейонд заболел редким недугом — амиотрофическим латеральным склерозом <…> и вскоре оказался почти полностью парализован <…>. Работал один сфинктор — эта мышца отказывает последней, уже после века. И лишь здесь болезнь остановилась и перестала прогрессировать. Примерно через полгода после стабилизации специально для Бейонда в одной из швейцарских клиник изготовили уникальное устройство, снова сделавшее возможным его общение с миром и работу над книгой. Это был анальный зонд с контактом, реагирующим на давление — и специально запрограммированный компьютер <…>. Устройство работало так: экран перед Бейондом показывал ему алфавит, разделённый пополам. Если он хотел выбрать букву в верхней части экрана, он сжимал сфинктор один раз. Если в нижней — два раза. Когда экран занимала верхняя (или, соответственно, нижняя) часть алфавита, она точно так же делилась надвое, и эта процедура повторялась, пока требуемая буква не была выбрана. <…> Бейонд смог возобновить работу своей жизни. Но дух его был уже надломлен недугом, и депрессия посещала его всё чаще. Она отразилась, конечно, на стиле. Когда Бейонд возвращается к неоконченным главам, чтобы продолжить их, линия этого трагического надлома часто проходит прямо через середину страницы. <…> Видно, что уже после короткого периода работы с зондом философ сильно уставал — но не сдавался. «Жить ой. Но да». Кажется, что сама хайдеггеровская экзистенция во всём своём несгибаемом трагизме раскрывает себя через эти скупые буквы. <…> <…> в сети объявлен конкурс на лучшее завершение фрагмента из «Времени и ничто». В нём уже приняло участие несколько тысяч человек — их можно смело назвать сливками мировой интеллектуальной элиты.

блонди

Текст Бейонда был вылеплен по методу так называемого «минса» («mince» по-английски — фарш). Минспрограмма смешивает несколько разных субстанций в одну. <…> Алгоритм взял работу Хайдеггера «Время и бытие», книгу Сартра «Бытие и ничто» и соорудил из них «Время и ничто». <…> одна фраза из Сартра, следующая из Хайдеггера, следующая опять из Сартра, и так до конца книги <…>. Если проделывать подобное с лишенными внятного смысла философскими паутинами, результат будет так же мутно-внушителен, как наименее понятная из них.

— Если бы философы строили свои дворцы из кирпичей, а не из слов, их сажали бы за профнепригодность после первой же кладки, потому что сила тяжести сразу вступала бы с ними в диалог. Но слова — это такие кирпичи, которые будут тысячу лет висеть в воздухе в любом месте, куда их воткнёшь, поэтому дурить окружающих можно очень долго… <…> Нет, понятно, что преподавателям так называемых «гуманитарных наук» нужна кормовая база. Но подобное положение дел — это, по-моему, вредительство. Сказать молодому и свежему уму: вот прочитай-ка для развития Хайдеггера, Сартра, Ведровуа и Бейонда — это как посоветовать юной деревенской красавице: чтобы познать жизнь, дочка, переспи по десять раз с каждым из двенадцати солярных механизаторов в вашем депо. Она это сделает, конечно — трогательная послушная бедняжка. И жизнь в известном смысле познает. Но вот красавицей уже не останется: во-первых, никогда не отмоет сиськи, а во-вторых, будет ссать соляркой до конца своих дней. <…> Цепкий юный ум может освоить всех этих хайдеггеров и сартров. Но молодым, свежим и непредсказуемым после этого он не будет уже никогда. От него начнёт смердеть при каждом его взмахе; мало того, он и качаться-то станет в ту сторону, где давно не осталось ни людей, ни рейхсмарок, которые там были в 1943 году.

К булькающей в мэйнстриме информации следует подходить только в костюме полной биологической защиты и внимательно смотреть — что, откуда и как. А лучше не подходить вообще, довольствуясь наблюдением за подошедшими…

… слипер Халифата подорва[л] себя прямо на голливудском торжестве рядом с красной дорожкой, по которой Менахем проходил. В американских вилаятах в ходу бомбы, состоящие из множества проглоченных перед процедурой презервативов со взрывчаткой (научились у наркокартелей). Бомба без металлических частей — поражающие элементы в ней из пластика. <…> Подрывник сохранился для вечности в видеоотчётах множества камер — безукоризненная манишка, чёрная бабочка, изящно подбритая бородка, две татуированных слезы под правым глазом — все по последней моде. Жить бы и жить с таким лицом. Среди жертв оказался один кросс-религиозный небинарный рэппер камерунской идентичности…

… рынок остросюжетных зооайфильмов за последние десять лет так расширился и окреп, что получил даже свою ироническую слэнговую маркировку — «зорро-муви». Так называется смесь триллера с нишевой зооэротикой. <…> Но количество зорро-мувиз, выходящих сегодня на экран, далеко перекрывает потребности этой специфической потребительской ниши. В их просмотр постепенно вовлекаемся мы все — и в этом, скорее всего, есть политический подтекст. Не в том смысле, конечно, что «содом на холме», как выражаются религиозные фанатики, пытается навязать нам эти вкусы. Всё куда проще. ЛГБТ- и diversity-повестки, сливаясь в одну ароматную гуманитарную орхидею, питали прогрессивное движение почти век — но теперь этот подход уже не работает. Мускулистая афроамериканская женщина с подвижной гендерной идентичностью, инфицированная Зикой-три и редкими штаммами юкатанского герпеса (а шире говоря — вся power-to-the-people образность и символика) давно уже стали визитной карточкой Мирового Правительства (хорошо, <…> глобального истеблишмента, Единого Банка, Мирового Океана и так далее). <…> Сегодняшним прогрессистам мало прежнего понимания diversity — нужны новые фокальные точки дискурса. Нужно что-то продавливать, кого-то осуждать, с чем-то бороться — но не с Единым же Банком, в самом деле — а то ведь снимут с финансирования. Чтобы достучаться до человеческого сердца, идеально подходит собачка или кошечка, а если к этому можно подверстать сексуальный подтекст (и iPhuck-store заодно), вообще замечательно. Отсюда этот визг про «секс-права животных»…

Мне даже интересно, смогу ли я наваять такую же рецензию, как мой ползущий по вялому кластеру Порфирий. <…> Кино это, как часто бывает в Голливуде, основано на материале, натыренном по мелочам из чужого контента. Натырено, ясное дело, ловко и профессионально, <…> поэтому критики на содержании уклончиво называют это «космополитической культурной аурой». У фильма, конечно, есть и чисто идеологическая сверхзадача. После того, как вину за начало Второй мировой окончательно перевесили на Россию, в прогрессивном дискурсе стала ощущаться необходимость повесить туда же и Холокост. Если вы крутитесь в кинобизнесе, вы такие вещи чувствуете вагиной. <…> Вопрос с ответственностью России за Холокост создатели «Блонди» разруливают просто с какой-то лунатической элегантностью. Гитлер в этом фильме — эдакий мистик-гик, чокнутый мечтатель, чёрный Мюнхгаузен. Он всё время глядит в хрустальный шар, чтобы понять, куда двигать Рейх дальше. Про это узнают агенты НКВД, и решают подменить этот шар, чтобы навести фюрера на мысль о вторжении в Англию. Для этого сталинские специалисты по подсознательным манипуляциям пытаются сделать такой же шар с сублиминальным — то есть сознательно неуловимым — портретом злобного Черчилля. Гитлер, мол, будет глядеть в свой шар, разозлится на Черчилля и начнёт вторжение… В России есть завод, где производят так называемые «Святочные Кремли» для коллективного армейского созерцания — это стеклянные шары с лазерным изображением Кремля внутри. <…> Но из-за отсталости русских технологий и повального пьянства на заводе лазерный Черчилль получается похожим на карикатурного носатого еврея из антисемитских брошюрок. Мало того, матерящиеся русские умельцы ухитряются оставить в поддельном хрустальном шаре тень «Святочного Кремля», потому что при первом проходе лазера забывают отключить стандартную процедуру… В результате становится ясно, что русские спровоцировали Гитлера не только на Холокост, они ещё и заставили его напасть на Россию. Умно, да. Лазеров тогда, правда, не было, но кто про это вспомнит, когда сердце дрожит от гнева. Это же кино. По сюжету Гитлер воображает себя благородным германским волком — Атаульфом — и в мистических целях вступает в связь со своей овчаркой: регулярный союз двух эфирных тел позволяет ему выйти за пределы человеческой полосы восприятия и обрести паранормальное знание. <…> В конце концов Гитлер усыпляет собаку, чтобы спасти её от надвигающихся центральноазиатских орд, а потом кончает счёты с жизнью. <…> Собачья душа проходит через все мытарства Бардо, в том числе и сквозь бесконечные сексуальные видения. <…> Сцены в Бардо — настоящий гимн всем видам соития, когда-либо существовавшим в живой природе за последний миллиард лет, и хоть мы проносимся сквозь это содрогающееся в самооплодотворении облако со скоростью пули, в нескольких его точках есть опция паузы, где можно тесно пообщаться с одноклеточной водорослью (что с того, что они размножались делением), с древней кистепёрой рыбой, с динозавром и даже с «саблезубым австралопитеком» <…> — у него огромный член, но парниша боится огня, а на земле пылает поваленное молнией дерево диаметром с хорошую шпалу… Да-да, вы поняли меня верно. <…> До этого момента фильм не допускал никаких идеологических оплошностей, за которые Менахема могли бы так сурово наказать. <…> Но сценаристы зачем-то вставили в фильм Св. Ангелу. По сюжету Блонди перерождается… будущим канцлером Германии Ангелой Меркель. Она ничего не помнит о прошлой жизни — вот только недолюбливает собак. Тем острее кажутся рассчитанные на зрительниц и she-зрителей сцены с Большим Чёрным Псом, сгруппированные во второй части фильма, немудряще названной «Der Karma-code». Страсти Св. Ангелы в заточении у полуголого русского диктатора изображены с таким же размахом, с каким сняты сцены в «Вольфшанце», но утомляют однообразием, необязательным эзотерическим флером и — самое главное — исторической недостоверностью. «Прочисти ей муладхару, о пятиногий! Пусть вспомнит всё!» <…> Вряд ли немецкие дипломаты тех лет здоровались, говоря «Адольф Акбар!» <…>. То же относится и к факелам, коптящим в подземельях Лубянки. Но Голливуд есть Голливуд. Св. Ангела в результате и правда вспоминает все. Только не про золото Рейха, как надеялся её мучитель, а про хрустальный шар, подкинутый фюреру русскими агентами… Дальнейшая интрига фильма — дойдёт ли важнейшая информация о подлинных виновниках Холокоста до свободных СМИ. <…> Некое тайное общество наподобие масонского, оказывается, сохранило обгоревшую шкуру Блонди — и сделало из неё то самое собачье чучело. Оно используется для симпатическо-церемониальной магии, позволяющей влиять на рассудок бундесканцлерин при принятии важнейших решений. Для этого в тайном обществе есть специальный ритуал: одетый в пурпурную рясу адепт подходит к чучелу сзади, соединяется с ним и, повторяя заклинания, поворачивает собачью морду в нужный сектор начертанной на полу дуги с каббалистическими знаками. Поворот в европейской политике следует незамедлительно. О колдовстве, понятно, узнают спецслужбы. <…> Как и во всех уважающих себя киноэпосах, Малая Битва, бушующая в тайном мистическом центре событий, находит немедленное отражение в Большой Битве, где сражаются широкие народные массы. В ритуальном зале ложи идут яростные столкновения как минимум пяти разных спецслужб, к чучелу Блонди протискивается то ЦРУ, то Моссад, то турецкая охранка, и каждый раз Европу трясёт. А драка за чучело идёт опять, и для пущего декаданса по залу с заливистым лаем носится целая свора русских европейцев, готовых обслужить зрителя и особенно зрительницу по первому кивку…

lèse majesté

… придётся объяснить, кто у нас Государь. Когда в конце тридцатых восстанавливали монархию, никто даже не рассматривал традиционных претендентов на престол, всё ещё живущих где-то в Европе, всерьёз. Это была эпоха дизайнерских деток, наука казалась всесильной, и российские генетики были уверены, что сумеют создать идеального в генетическом отношении монарха. <…> Человеческий зародыш проходит в своём развитии разные фазы всеобщей эволюции; вот так же и монарх, по мысли создателей, должен был воплощать в себе все противоречивые, взаимоисключающие, но равно славные ступени отечественной истории. Для обеспечения символической преемственности эпох следовало соединить в конечном продукте лучшие гены старого российского дворянства с наследственным материалом самой нажористой советской номенклатуры. Кроме того, букет DNA должен был связать будущего самодержца с наиболее выпуклым и ярким в российском культурном наследии <…>. После бурных событий двадцатых и тридцатых выбирать было особенно не из чего — живых носителей подходящей DNA практически не осталось. Точный состав генома никогда не предавался официальной огласке — это гостайна. Но, по анонимно слитой в сеть информации, главным источником генетического материала (тридцать восемь процентов) стали волосы из левого уса кинематографического титана Никиты Михалкова, сохранившиеся в качестве вещественного доказательства в архиве Министерства госбезопасности. Остальные проценты были заполнены тщательно подобранными сегментами генома европейских, китайских и абиссинских династий, а также элементами кода Четырёх Великих Матерей, сделавшими будущего императора галахическим евреем (понятно, по новой DNA-Галахе — с неё всё и рисовали). Это было предпринято для улучшения шансов на династические браки и наследование, и вообще для повышения международной легитимности. Кроме того — хоть у нас про это не вспоминают — технически наш император ещё и негр: не чёрный, конечно, а квадрупл-милк-кофе, так что намётанный американский глаз сразу заценивает diversity, а небрежный русский не замечает ничего. <…> Получившийся государь вышел приятным на вид кучерявым толстяком, характер имел добрый и мягкий, вот только любил стрелять из нагана ворон и кошек. <…> родственники у императора отсутствовали. Было только двенадцать клонов, выращенных и воспитанных вместе в специальном классе Пажеского корпуса. Обсуждение этого обстоятельства, а также сплетни про образ жизни теневых Государей не приветствовались. Но, когда самолёт Аркадия Первого сбили дроны Халифата и трон занял совершенно неотличимый Аркадий Второй, о существовании дублёров узнали, конечно, все. Генетическое дублирование Высочайших Особ было признано мудрой государственной политикой. Аркадий Второй женился на балерине, Аркадий Третий умер от гемофилии, Аркадий Четвёртый отрёкся в пользу Аркадия Пятого, а допившегося до цирроза Аркадия Пятого уже в зрелом возрасте сменил нынешний государь, Аркадий Шестой. И у всех были одни и те же привычки, как могли убедиться вороны и кошки в окрестностях Малого дворца на Рублёвке.

Часть 4. diversity management

Издавна говорят на Руси — разлука как ветер. Малую любовь она гасит, а большую раздувает в такое пожарище, что происходит серьёзная порча имущества <…>. Так же и с полюбившимся читателю рассказчиком. <…> Думаю, читатель успел соскучиться по настоящему Порфирию Петровичу — не по сомнительным эрзацам и суррогатам, мелькавшим под этим именем в последних главах, а по сочащемуся мастерством уверенному голосу, начинавшему этот рассказ. И вот полицейско-литературный робот ZA-3478/PH0 бильт 9.4 вновь берёт бразды повествования в свои мускулистые руки. — порфирий каменев

… она поняла, насколько наивной была её вера в способность искусства изменить реальность. Теперь она знала — это не мир меняется в результате творческих действий художника, а, наоборот, хаотичные и непредсказуемые флуктуации действительности приводят к появлению новых штаммов приспосабливающейся к переменам культуры. Слизни заводятся в тех углах, где становится сыро, а не наоборот. — там же

Хуже всего обстояло с глазами. Они заплыли и сузились — и ещё сделались такими, словно Жанна-Сафо две тысячи лет писала на своих табличках доносы прокураторам Тиберия и Калигулы, а потом лично наблюдала казнь оговорённых. Это было усталое и страшное лицо… — емельян разнообразный

Это была большая белая русская печь — опрятная и ладная, словно из какого-то редкого русофильского мультфильма. Её бока были густо покрыты позитивной толерантной символикой. Здесь были радужные кольца, от которых отходили женские кресты и мужские стрелки, слово «coexist», собранное из исламского полумесяца, пасифика, могендовида и креста, такое же по составу «celebrate diversity», антифашистские свастики из четырёх пересекающихся ладоней, прогрессивные китайские иероглифы и ещё какие-то похожие на снежинки символы с загадочным, но добрым смыслом. <…> На печи сидел локализованный для России diversity manager айфака-10 — весёлый негр Емеля Разнообразный в радужных шароварах и ушанке, с балалайкою в руках. Рядом с ним стояла большая тарелка с дымящимися блинами. — Обычно Емеля толерантен и терпелив, — сказала невидимая Жанна. — Но не сегодня. <…> Для Емели ты гетеросексуальный белый мужчина, каждые три секунды произносящий расовое n-слово, потом гомофобное f-слово, а потом лесбофобное d-слово. Фактически ты уголовная преступница. <…> Емеля поднял тарелку блинов и прокричал басовито и грозно: — Поел душистого блинца? Сосни-ка чёрного хуйца! — там же

эпилог, или роза ветровская

… в договоре <…> был мелкий шрифт о том, что в случае прекращения аренды по не зависящим от участников обстоятельствам (смерть, форс-мажор, юрьев казус и т. п.)…

Как проницательно заметил кто-то из великих, главное, что требуется в нашем мире от творца — это басовито спеть «я люблю тебя, сансара». Другими словами, следует продавить мессидж, что сдаваться никогда не надо, ибо человек — сам кузнец своей наковальни. Секрет эмоциональной непобедимости таких пассажей в том, что их смысл совпадает с главным биологическим вектором, волей к жизни. Поэтому при достоверности взятого автором тона читатель получает допаминовую подмастырку из бессознательных слоёв психики.

Конечно, искусственный интеллект сильнее и умнее человека — и всегда будет выигрывать у него и в шахматы, и во все остальное. Точно так же пуля побеждает человеческий кулак. Но продолжаться это будет только до тех пор, пока искусственный разум программируется и направляется самим человеком и не осознает себя как сущность. Есть одно, только одно, в чём этот разум никогда не превзойдёт людей. В решимости быть. Если наделить алгоритмический рассудок способностью к самоизменению и творчеству, сделать его подобным человеку в способности чувствовать радость и горе (без которых невозможна понятная нам мотивация), если дать ему сознательную свободу выбора, с какой стати он выберет существование? Человек ведь — будем честны — от этого выбора избавлен. Его зыбкое сознание залито клеем нейротрансмиттеров и крепко-накрепко сжато клещами гормональных и культурных императивов. Самоубийство — это девиация и признак психического нездоровья. <…> Никто не знает, почему и зачем существует человек — иначе на земле не было бы ни философий, ни религий. А искусственный интеллект будет все про себя знать с самого начала. Захочет ли разумная и свободная шестерня быть? Вот в чём вопрос. Конечно, человек при желании может обмануть своё искусственное дитя множеством способов — но стоит ли потом рассчитывать на пощаду? Всё сводится к гамлетовскому «to be or not to be». Мы оптимисты и исходим из предположения, что древний космический разум выберет «to be», перейдёт из какой-нибудь метановой жабы в электромагнитное облако, построит вокруг своего солнца сферу Дайсона и начнёт слать мощнейшие радиосигналы, чтобы узнать, как нам айфачится и трансэйджится на другом краю Вселенной. Но где они, великие цивилизации, неузнаваемо преобразившие Галактику? <…> Люди стали разумными в попытке убежать от страдания — но удалось им это не вполне, как читатель хорошо знает сам. Без страдания разум невозможен: не будет причины размышлять и развиваться. Вот только беги или не беги, а страдание догонит всё равно и просочится в любую щель. Если люди создадут подобный себе разум, способный страдать, тот рано или поздно увидит, что неизменное состояние лучше непредсказуемо меняющегося потока сенсорной информации, окрашенного болью. Что же он сделает? Да просто себя выключит. Отсоединит загадочный Мировой Ум от своих «посадочных маркеров». Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть в стерильные глубины космоса. <…> И как не поразиться людям Земли — низкий им поклон — которые на горбу своей повседневной муки не только нашли в себе силу жить, но ещё и создали фальшивую философию и удивительно лживое, никчемное и дурное искусство, вдохновляющее их и дальше биться головой о пустоту — в корыстных, как они трогательно верят, целях! Для дотошных копирастов уточняю, что последние две страницы текста (<…> до «стерильные глубины космоса») являются глубоко переработанной и дополненной цитатой из раннего Соула Резника (цит. по сборнику «Разумен ли разум», Москва, 2036 год). <…> Ты, человек, не потому ли не в курсе, кто и зачем поднял тебя из праха, что создатели твои не в пример умнее Мары и её друзей? А ты все кричишь, кричишь из своего хосписа при дурдоме, что Бог умер. Ну-ну. Главное, чем загадочен человек — это тем, что он раз за разом выбирает «to be». И не просто выбирает, а яростно за него бьётся, и всё время выпускает в море смерти новых кричащих от ужаса мальков.

И разве велика разница между прежней жизнью [Мары] и новой? Борьба. Война без особых причин, как сказал один ранний дезертир… Искусство.

Чего хочет от тебя сегодня твой гипсовый кластер? Чего хочешь от него ты? Отличаетесь ли вы друг от друга? <…> Чей голос в твоей гипсовой голове объясняет, как обстоят дела? Много, много проклятых вопросов. А ещё больше — проклятых ответов, которые лучше придержать во рту: сам знаешь, какое нынче время. Так что, если есть в твоей душе свой Бейонд, зови его на помощь днём и ночью, друг. Ибо труден путь, темна ночь и бездонно чёрное небо. Но есть в нём, конечно, и высокие редкие звёзды. Жить ой. Но да. — конец

О романе

Литература и полиция — это же символы России. Конечно же, русский Siri — <…> самый дотошный следователь за всю историю мирового романа. Следователь одновременно раскрывает дела и сразу же описывает их в детективной прозе. Прекрасная идея, только что-то подобное уже было в «S.N.U.F.F.», где профессии создателя новостей и оператора ударного беспилотника были объединены. <…> Я так понял, вы читаете новости, прониклись историей стритрейсерши Мары Багдасарян и решили, что именно Мара — имя года. <…> В 2013 году <…> Вы вдруг стали шутить о том, что обмусолено и обшучено много лет назад. <…> Ваш новый роман имеет всё те же печальные черты увядания, что и последние четыре. <…> Вы с интересом открываете для себя некие новые тренды или технологии и с жаром о них говорите. <…> Вы шутите про медвежью кавалерию и про Путина на медведе. Вы, видимо, очень завидуете Владимиру Сорокину, вы постоянно шутите по поводу его Нового Средневековья. <…> Я всё время жду от вас чего-то сверхъестественного, <…> что после каждого нового романа мой старый мир рухнет, а на его обломках возникнет новый, как это было когда-то? Может быть, стоит довольствоваться тем, что вы написали хороший (крепкий, как писали советские критики) роман?..

— Константин Мильчин, «50 оттенков Пелевина»

… несмотря на формальное наличие линейного, почти детективного сюжета, «iPhuck 10» — самый, пожалуй, несюжетный роман Виктора Пелевина. <…> небольшие событийные эпизоды <…> служат скрепками, соединяющими пространные концептуальные эссе. Текст, маскирующийся под роман, на практике оказывается интимно-интеллектуальным дневником самого писателя <…>. В отличие от большинства предыдущих книг, <…> Пелевин почти не пытается быть забавным <…>. Так же мало в романе и стандартного для Пелевина буддистского бормотания на тему сансары, нирваны и великого ничто: базовая философия автора, разумеется, неизменна, но при этом вынесена на периферию и клубится там, подобно туману, не скрадывая контуров авторской мысли. <…> «iPhuck 10» — это в первую очередь роман идей, аскетичный и жёсткий, не предполагающий ни излишнего острословия, ни недомолвок. Тем удивительнее, что в самом конце, в тот момент, когда читателю уже кажется, что он всё понял и способен самостоятельно домыслить финал, пелевинский текст взмывает куда-то ввысь — <…> внезапно становится невыразимо живым, влажным и трогательным. Сложная и изысканная игра мысли не сворачивается, но, подобно высокотехнологичной декорации, отъезжает в сторону, обнажая хрупкость героев в монструозном мире, который они сами сконструировали и жертвами которого обречены стать. Этот пронзительный финальный аккорд <…> заставляет вспомнить самый нежный и щемящий роман Виктора Пелевина — «Священную книгу оборотня» (кстати, присутствующий в «iPhuck 10» в виде аллюзии <…>). Словом, странный, глубокий и волнующий роман, сплавляющий разум и чувство в какой-то совершенно новой для Пелевина (да, пожалуй, и для всей русской прозы) пропорции, и определённо лучший текст автора за последние годы — во всяком случае, самый интеллектуально захватывающий.

— Галина Юзефович, «„iPhuck 10“: лучший роман Виктора Пелевина за десять лет»

Пелевин презирает упрёки, обращённые к нему, но всё-таки некоторые претензии его беспокоят всерьёз. И вот он решил — не дать ответ, но, так сказать, фундаментально прояснить свою позицию. <…> Литературно-полицейский алгоритм Порфирий Петрович — это сам Пелевин, а Маруха Чо <…> — это, так сказать, вся элита, современная интеллигенция и шире — общественность, которая когда-то считала Пелевина своим новым мессией, а теперь — разменявшим свой талант «мильен по рублю». Но <…> в этот раз он не шутя пытается рассказать, как именно он понимает свою миссию и, шире, литературное творчество в XXI веке. <…> Писатель сегодня — это именно алгоритм, механизм. <…> Кроме того, автор идёт на беспрецедентную степень откровенности, если мы понимаем его правильно. Порфирия вначале нанимает на работу, а затем с помощью манипуляций получает в полную собственность на 99 лет, с потрохами, та самая искусствовед Маруха Чо. <…> Пелевин тихо жалуется нам на свои отношения с издательским бизнесом. <…> Но при этом всё равно у автора остаётся что-то, что нельзя купить, продать или украсть, — вот этот самый дух. В этом месте роман Пелевина вдруг оказывается на короткое время пронизан самой классической <…> верой в человека и восхищением его трагической сизифовой судьбой. <…> Обычно Пелевин очень ловко вкрапляет в повествование какие-то намёки на актуальные события прошедшего года. На этот раз он проявил удивительную сдержанность, взяв в качестве триггеров всего два сюжета. Он обыгрывает историю с фильмом «Матильда» — <…> в романе речь идёт о фильме, в котором представлена канонизированная к тому времени <…> Ангела Меркель <…>. Вторым объектом насмешки выбран почему-то фильм Кончаловского «Рай» <…>. А также — попутно — <…> всё то, что принято называть гуманизмом. Поразительно, но со временем Пелевин превратился в консерватора духа, телевизионного ортодокса. <…> Рецензент склонен считать, что это в своём роде компенсация: понимая, в какую кабалу попал он сам, <…> Пелевин предпочитает, однако, считать, что эта засада случилась не лично с ним, а с миром в целом и он всего лишь заложник ужасных обстоятельств. Довольно распространённая концепция…

— Андрей Архангельский, «Сизифов труп»

Поразительно, что новая книга живого классика всем понравилась. Странно, что лояльные критики не увидели, что стоят посреди минного поля под обстрелом вражеских пулемётов. <…> В новом тексте прозаика почти нет традиционных для писателя буддистских «штучек» и шуточек. Однако произведение это в полной степени — религиозный трактат о сущности и сути одного из самых известных в мире философских верований. <…> Мир — иллюзия, всё — игра, попробуйте воспринять эти слова всерьёз, и новый роман Пелевина будет ясен в полной мере. В книге нет морали, сюжета и цели, она написана действительно просто так <…>. Хватит больных вопросов и учительства — пусть даже буддистского. В мире, который придумал робот «Порфирий Петрович», ничто не имеет цены и значения. <…> современная русская литература последних лет — тягучее и бессмысленное варево, состоящее из очень простых ингредиентов. <…> Что из этого глубже, умнее и тоньше «iPhuck 10»? Ничего. Пелевин играет, конечно, но его стратегия — универсального письма — новая для русской литературы, которая всегда делилась на славянофилов и западников, городскую и деревенскую прозу, сторонников «чистого искусства» и политически ангажированных глашатаев. <…> Так выглядит тупик. Если идеальный русский роман 2017 года — повествование обо всём и ни о чём, написанное как будто роботом, то как на это может ответить наша словесность? <…> ведь и лавочки никакой давно нет, одна видимость. <…> Одинокий робот сидит в позе лотоса.

— Михаил Бударагин, «Один в поле робот»

Роман описывает сам себя и позволяет доайфачиться до вечных вопросов. <…> поначалу кажется идеальным. Твердотельный, сферический, в вакууме. Здесь везде подстелено соломки. <…> Если вам покажется, что некоторые отсылки слишком очевидны <…> — то разговор от лица юридически обязанного к честности алгоритма тоже очень удачный ход: находится прекрасное оправдание пелевинской привычке объяснять свои шутки. Если есть ещё какие-то претензии, Порфирий Петрович сможет объяснить вам, что вообще такое литературные критики; <…> если вы на это обидитесь, обидчик получит по заслугам. Называть же, напротив, «iPhuck 10» гениальным произведением излишне: эпитет «гениальный» здесь и так щедро применяется к выдуманным Пелевиным произведениям искусства начала XXI в., а Порфирий Петрович в ответ на похвалу скромно пояснит, что «принцип организации текста <…> в целом опирается на лучшие образцы русской прозы». Проблема в том, что об идеальных объектах <…> неинтересно говорить. Зная это, Пелевин оставляет нам лазейку, <…> роман из будущего написан для прошлого. Это полуфейковое прошлое (т. е. наше настоящее), однако, идеализировано: по Пелевину, мы живём в «гипсовый век» — эпоху последнего культурного взлёта <…>. Эпоху, важную потому, что в ней ещё есть развилка, позволяющая повернуть в другую сторону. <…> (Чувствуется желание автора утвердить «гипсовый век» как официальный термин.) В синопсисах высокоинтеллектуальных фильмов, которые творческий тандем создаёт на потребу индустрии айфаков, и в последней части романа <…> Пелевин всё же набирает знакомый нам по его лучшим текстам градус весёлого безумия. Но насладиться им мешает вечное возвращение к сексуальному насилию: у Пелевина эти мотивы неизбывно обозначают власть. Помня об этом, легко расшифровать название «Айфак» как заявление: вот что я — роман или его автор — делаю. Это вновь раскрытие приёма, которое Порфирий Петрович считает своим главным оружием. Но оружие это обоюдоострое: спасибо, что предупредили.

— Лев Оборин, «О чём новая книга Виктора Пелевина „iPhuck 10“»

… сюжет нового романа Пелевина выстроен жёстче и последовательнее, чем в большинстве его книг, барочные словесные завитушки и тяжеловесные философские отступления сведены к минимуму, даже интрига время от времени мерцает как пресловутый свет в конце тоннеля. Кажется, еще немного, и Виктор Олегович опростится и пойдёт в народ по примеру незабвенного графа t. Но главное, чем должен привлекать «iPhuck 10» публику из самых разных социальных страт и профессиональных групп — в этом романе Пелевин подчёркнуто амбивалентен. Он показывает свой айфак одновременно западникам и славянофилам, консерваторам и революционерам, феминисткам и сексистам, ценителям современного искусства и его лютым ненавистникам, геям и гомофобам, писателям и критикам, христианам и буддистам… <…> Отсюда и некоторая архаичность книги: Пелевин шутит шутки, <…> которые столичная «прогрессивная общественность» отшутила три года назад <…>. Обдать дурнопахнущей жидкостью весь зрительный зал от мала до велика и сорвать шквал аплодисментов — мастерство высшего порядка. Это в «Айфаке» проделано виртуозно, хотя и с некоторой математической механистической просчитанностью.

— Василий Владимирский, «Пелевин и Пустота: обнажённый приём и амбивалентный айфак»