Гаргантюа и Пантагрюэль

«Гаргантюа́ и Пантагрюэ́ль» (фр. Gargantua et Pantagruel) — сатирический роман-эпопея Франсуа Рабле в 5 книгах, впервые изданных в 1532—1564 годах. Его главное произведение. Большинство обобщающих высказываний о творчестве Рабле имеют в виду этот роман.

Цитаты об эпопее

… книга <…> подобна химере — женщине с прекрасным лицом, но с ногами и хвостом змеи или ещё более безобразного животного: это чудовищное сплетение высокой, утончённой морали и грязного порока. Там, где Рабле дурен, он переходит за пределы дурного, это какая-то гнусная снедь для черни; там, где хорош, он превосходен и бесподобен, он становится изысканнейшим из возможных блюд.

— Жан де Лабрюйер, «Характеры, или Нравы нынешнего века» (гл. I), 1690 (5-е изд.)

	Рабле по всей своей экстравагантной и непостижимой книге рассыпал полными пригоршнями веселье и несказанную дерзость; он расточает в ней эрудицию, сквернословие и скуку; добрый рассказ в две страницы покупается ценой многотомных глупостей; лишь небольшое число людей с причудливым вкусом похваляются тем, что они понимают и чтут этот труд, остальная часть нации смеётся над шуточками Рабле и презирает саму его книгу. Его считают царём шутов и досадуют на то, что человек такого ума сделал из этого ума столь жалкое употребление; он — пьяный философ, который писал лишь тогда, когда был во хмелю.
	Rabelais, dans son et inintelligible livre, a répandu une extrême gaieté et une plus grande impertinence ; il a prodigué l'érudition, les ordures et l'ennui ; un bon conte de deux pages est acheté par des volumes de sottises. Il n'y a que quelques personnes d'un goût bizarre qui se piquent d'entendre et d'estimer tout cet ; le reste de la nation rit des plaisanteries de Rabelais et méprise le livre. On le regarde comme le premier des bouffons ; on est fâché qu'un homme qui avait tant d'esprit en ait fait un si misérable usage ; c'est un philosophe ivre, qui n'a écrit que dans le temps de son ivresse.
	— Вольтер, «Философские письма» (XXII), 1732

Рабле. С детства я был очень благоразумен и сделался таким же учёным, как Эразм; но видя, что благоразумие и наука ведут обыкновенно в больницу или на виселицу, видя, как этот невесёлый шутник Эразм иногда подвергался преследованиям, я вздумал превзойти в безумии всех моих соотечественников вместе взятых и написал толстую книгу невероятного вранья, полную непристойностей, книгу, в которой я осмеивал все сословия и звания, <…> и заставил смеяться даже тех, которые презирали меня. <…>
Я должен объяснить тебе, что такое была моя нация. Это было смешение невежества, суеверия, глупости, жестокости и способности смеяться. <…> Страна вельшей, откуда я родом, была залита кровью; но как только казни оканчивались, народ начинал плясать, петь, заниматься любовными делами, пить и смеяться. Я затронул слабую струнку моих соотечественников. Я воспевал пьянство, говорил сальности, и на этом основании мне всё было позволено. Умные люди меня поняли и были мне благодарны; люди глупые поняли только сальности и упивались моими сочинениями. Все меня любили и никто не думал меня преследовать.

— Вольтер, «Беседа Лукиана, Эразма и Рабле на Елисейских полях», 1765

Рабле стремился лишь влить несколько здравых и глубоких идей в титанический поток смеха; не требуйте от него большего. В его книге есть всё, что угодно, и каждый из его поклонников может льстить себя надеждой найти в ней то, что больше всего соответствует складу его собственного ума.

— Шарль Огюстен Сент-Бёв, «„Французские легенды. Рабле“ Эжена Ноэля», 1850

Гюстав Флобер

см. «Рабле», 1838

	Когда читаешь Рабле и отважно погружаешься в него, нить в конце концов ускользает, и ты идёшь по лабиринту, вскоре теряя представление о том, где вход и где выход; арабескам нет числа, от взрывов хохота голова идёт кругом, вспышки безудержного веселья рассыпаются огненными снопами, озаряя и ослепляя одновременно на манер праздничного фейерверка; общий замысел уловить невозможно, что-то предвидишь, что-то предчувствуешь, но ясного смысла, чёткого понятия нечего и искать. <…> Мышление Возрождения, поначалу неясное и смутное, заполненное смехом и великанской радостью у Рабле…
	Quand on lit Rabelais et qu’on s’y aventure, on finit par perdre le fil et par avancer dans un dédale dont vous ne savez bientôt ni les issues ni les entrées ; ce sont des arabesques à n’en plus finir, des poussées de rire qui étourdissent, des fusées de folle gaieté qui retombent en gerbes, illuminant et obscurcissant à la fois à la manière des grands feux ; rien de général ne se saisit, on pressent et on prévoit bien quelque chose, mais quant à un sens clair, à une idée nette, c’est ce qu’il n’y faut point chercher. <…> La pensée de la Renaissance, d’abord vague et confuse, pleine de rire et de joie géante dans Rabelais…
	— «Пиренеи», 1841 [1910]

	Вот великий источник французской словесности; сильнейшие черпали из него полными чашами. Надо вернуться к этой золотоносной жиле, к могучим преувеличениям. Литература, как и общество, нуждается в скребнице, чтобы счищать разъедающую её коросту.
	Voilà la grande fontaine des lettres françaises; les plus forts y ont puisé à pleine tasse. Il faut en revenir à cette veine-là, aux robustes outrances. La littérature, comme la société, a besoin d'une étrille pour faire tomber les galles qui la dévorent.
	— письмо Луизе Коле, 16 ноября 1852

XX век

Словотворчество Рабле целенаправленно, оно служит его смеху и его сатире, таранящей средневековую поповщину. <…> Рабле от избытка сил играет с данным ему историей материалом; он радуется языку, как радуется жизни и телу, и любовь к непечатному у него идёт от любви ко всему телесному и живому, где нет чистого и нечистого, благородного и низкого, а всё, что живо, — благо. Это жизнерадостная игра в стихии слова и жизни.

— Дмитрий Святополк-Мирский, «Джеймс Джойс», 1933

Свободный рост всех человеческих возможностей понимается Рабле, конечно, вовсе не в узкобиологическом плане. Пространственно-временной мир Рабле — вновь открытый космос эпохи Возрождения. Это прежде всего географически отчётливый мир культуры и истории. Далее, это астрономически освещённая Вселенная. Человек может и должен завоевать весь этот пространственно-временной мир. Образы этого технического завоевания Вселенной даны также на фольклорной основе. Чудесное растение ― «пантагрюэлин»^[1] ― это ― «разрыв-трава» мирового фольклора.
Рабле в своём романе как бы раскрывает перед нами ничем не ограниченный вселенский хронотоп человеческой жизни. И это было вполне созвучно с наступающей эпохой великих географических и космологических открытий.

— Михаил Бахтин, «Формы времени и хронотопа в романе», 1938 [1975]

Новые материки, невиданные земли, их чудесные растения и диковинные звери возбуждали к себе острый интерес этой эпохи, любопытной и жадной к приобретению, накоплению, использованию всяческих природных богатств. <…>
Как и все авторы фантастических путешествий, Рабле даёт волю своей фантазии в изобретении чудесных, невиданных вещей. <…> Для него — великого наблюдателя и знатока зоологических и ботанических явлений — это широчайшее поле, где можно развернуть великолепные картины неисчислимых богатств и разнообразия природы в таком виде, как она открылась перед восхищёнными взорами людей Ренессанса.^[2]

— Елена Евнина, «Франсуа Рабле», 1948

	… раскатисто-плотоядный, языческий хохот…
	— Георгий Адамович, «Тэффи» (сб. «Одиночество и свобода», 1955)

см. Юлий Кагарлицкий, «Что такое фантастика?» (1973) — цитаты из глав I—IV, IX

Примечания

↑ Точнее «пантагрюэлион», описанное в заключительных главах «Третьей книги».
↑ Кагарлицкий Ю. И. Что такое фантастика? — М.: Художественная литература, 1974. — С. 121.

[1] Точнее «пантагрюэлион», описанное в заключительных главах «Третьей книги».

[2] Кагарлицкий Ю. И. Что такое фантастика? — М.: Художественная литература, 1974. — С. 121.

[1]

[2]