Андрей Семёнович Немзер

Андрей Семёнович Не́мзер (10 июня 1957 — 9 декабря 2023) — советский и российский литературный критик и литературовед.

Андрей Семёнович Немзер

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

В «Княжне Мими» фантастических мотивов на первый взгляд нет. Между тем мир этой повести хочется уподобить зловещей заводной игрушке, приводимой в движение сплетнями и контролируемой фальшивыми светскими нормами. Когда поставленные чудовищным механизмом к дуэльному барьеру герои пытаются объясниться (обоим ясно, что стреляться не из-за чего), законы «приличия» превращают людей в автоматы. <…> в набросках писатель объяснял характер княжны тем, что в тело ей вселилось целое семейство чертей. Одоевский не исполнил своего замысла но редуцированный демонизм в повести всё равно ощутим. <…> Без приглушённой дьявольщины сатирические повести Одоевского не обходятся: черти похожи на чиновников и обывателей, а чиновники и обыватели — на чертей.

— «В. Ф. Одоевский и его проза»

	Я попытался сформировать тридцатку лучших прозаических сочинений 90-х годов… <…> «Там, где нас нет» (кто сказал, что ориентированная на массового читателя проза не может быть умной, артистичной, трогательной? Весёлые сказочные повести Успенского о подвигах богатыря Жихаря и его побратимов доказали: ещё как может!)
	— «Замечательное десятилетие. О русской прозе 90-х годов»

Небольшое <…> волгоградское издательство «Принтерра» страшно провинилось перед могучим <…> издательством «Молодая гвардия». «Принтерра» выпустила в «контрафактном» оформлении книгу Льва Гурского «Роман Арбитман. Биография второго президента России». Обложка действительно построена по жэзээловской модели. Правда, не без ощутимого сдвига. <…> Грандиозный (800 экземпляров) тираж пустить под нож затруднительно, ибо он раскуплен, <…> но вчистую разорить «Принтерру» очень даже можно. Чтобы, по слову Галича, «знали все, что закаяно нашу родину сподниза копать», то есть пародировать молодогвардейские (и иные-прочие) проекты, они же продукты. Интересно, кем надо быть, чтобы по одному лишь гибридному именованию серии не уразуметь: с читателем шутят. <…> Роман Арбитман, <…> готов спорить на что угодно, четвёртым (пятым, шестым) [президентом] тоже не станет. У него другая работа. Шутки шутить, гусей дразнить, пародировать всё, что глаз цепляет. <…> Так и в подсудной книге, где иронически переосмыслены и биографический канон вообще, и холуйские жизнеописания здравствующих политик(ан)ов, и либеральные мечтания о добром фокуснике-волшебнике, который мигом — без проблем и потерь — сделает нашу жизнь счастливой, и хитромудрые опыты альтернативной истории, и манипуляции СМИ с печальными и трагическими событиями вполне реальной истории последних лет, и многое иное. Не сказал бы, что все шутки Арбитмана-Гурского равно удачны. <…> любая строка «биографии второго президента» (хоть из аннотации, хоть из послесловия) откровенно корчит смешные гримасы. Но даже если нашёлся уникум, что принял кунштюк Гурского за настоящую книгу из ЖЗЛ, какой от того «Молодой гвардии» ущерб? <…> Или «Молодая гвардия» планировала издать биографию Р. Э. Арбитмана (<…> известного литератора <…>) в серии «Жизнь продолжается»? <…> проделав большую работу, опасаются за будущие продажи, так как Лжероман (лжепрезидент) дорожку перебежал? Как-то не верится. Но и предположить, что «Молодая гвардия» просто воспользовалась поводом, чтобы сорвать миллион (разорив собратьев по цеху), никак не могу. Ведь <…> для преуспевающей фирмы миллион вовсе не жизненно значимая сумма. Может, там решили пропиарить Арбитмана-Гурского, как некогда «наши» — Сорокина? <…> Остаётся только пуститься в занимательную конспирологию. Итак… Некий убежавший в забугорье коварный экс-олигарх через своих агентов подсовывает руководству «Молодой гвардии» идею судебного иска, одновременно запуская слух о том, что Кремль с Белым домом, испугавшись «гурского» зубоскальства, начинают крестовый поход против свободы слова. Одним выстрелом шлёпнуты аж три зайца. Дискредитирована власть; в фарсовом виде представлена «Молодая гвардия»; <…> пародисты и мистификаторы оставляют свои «штрафоопасные» (лиха беда начало!) закидоны, тем самым резко обедняя ландшафт родной словесности. Сюжетец прямо-таки для Гурского. Но уж если по Гурскому, то с хеппи-эндом.

— «Даёшь хеппи-энд!»

О Викторе Пелевине

Пелевин работает обманутыми ожиданиями. Превращение человека в насекомое — то метафора, то зловещая случайность, а то и вполне заурядное событие. Сшивание сюжетных линий проведено [в «Жизни насекомых»] сноровисто — хронологические квазинеувязки лишь указуют на эстетическую малограмотность читателя, решившего, что у людей и насекомых одно и то же время. <…> Так уже бывало. Сегодняшняя энтомология смахивает на позавчерашнюю зоологию — на «Белку» Анатолия Кима. То же желание всех (хотя бы и по-разному) ошеломить, то же настырное философское неофитство, радующее высоколобых ценителей и пьянящее дебиловатых гениев на подхвате, готовых по любому поводу мычать «Уу! Там философия!»

— «Возражение господина Ломоносова на энтомологические штудии господина Пелевина»

	«Чапаев и Пустота» <…>. Особое раздражение (наряду с окружающей действительностью) у Пелевина вызывают Аристотель и Лермонтов. Много лет назад в аналогичной ситуации Евгений Сидоров создал прекрасную формулу: «Пастернак и Передреев — бой неравный».
	— Андрей Немзер, «Как я упустил карьеру», 1996

… в том-то и парадокс, что «постмодернистская современность» есть та самая мнимость, приблизительным описанием которой может служить только длинный и скучный ряд однообразных оксюморонов. Дорвавшись до вожделенной пустоты, сочинитель оказывается в той темнице, откуда стремился убежать. Наглядный успех прозы Виктора Пелевина — лучшее подтверждение подчинённости писателя хронотопу девяностых. Тех девяностых, от которых он не в силах отвести взор; тех девяностых, что рисуются им с нескрываемой презрительной яростью; тех девяностых, что с поразительным единодушием изображаются подавляющим большинством наших писателей, интеллектуальных говорунов, политиков и журналистов, — чёрных и пустых девяностых. <…> Исключительность центрального персонажа <…> — константа пелевинской прозы. Единственный прозревающий в толпе слепых, единственный свободный среди рабов, единственный человек среди насекомых, постоянный заместитель автора, собственно говоря, только этой самой исключительностью и характеризуется. До поры он ничем не отличается от окружающих уродцев, <…> но в подобающий момент обнаруживает свою «инакость». В чём она заключается, понять нельзя (и не нужно), ибо «качеств» у пелевинского alter ego нет и быть не может. Пустота и есть пустота. То есть, согласно истасканному общеромантическому правилу, сверхполнота, способность на всё. В чапаевском романе Пелевин не случайно (хоть и без каких-либо художественных мотивировок) устраивает разнос Лермонтову. <…> архиперсонаж Пелевина — карикатурный сколок Печорина <…>. «Буддизм» Пелевина так же далёк от буддизма, как печоринский «исламский» фатализм — от ислама. Это лишь знак «иного» (вненравственного, архаичного, восточного, надличностного — все определения заведомо приблизительны). Отсюда же симпатия Пелевина к «славному прошлому». <…> Пелевин — успешливый утешитель, заговаривающий собственный и коллективный страх, оберегающий себя и благодарный социум от всегда готового проснуться чувства реальности (ответственности). Потому и успешливый, что утешитель.

— «В каком году — рассчитывай…»

Пелевин учительствовал всегда. Точно так же, как всегда писал на волапюке серых переводов с английского. Разбавлять эту литературщину дежурными «как бы», «типа», «по жизни» и кондовой матерщиной не значит работать с языковым мусором и кичем. Этим занимаются писатели <…>. Пелевин всегда склеивал сюжет из разрозненных анекдотов — то лучше, то хуже придуманных (взятых взаймы в интеллигентском фольклоре, американском масскульте, у собратьев по цеху). И всегда накачивал тексты гуманитарными мудростями. Буддизм, теория информации, юнгианство, структуралистский анализ мифа, оккультизм, кастанедовщина — чуть не все модные интеллектуальные заморочки перепёрты им на язык родных осин. <…> Пелевин всегда лютой ненавистью ненавидел окружающую «мерзость». <…> «Generation «П», злой памфлет, настоенный на нескрываемой обиде. (Ну почему я, нежный и удивительный, должен с этим дерьмом сосуществовать?) <…> Пелевин всегда интересовался только одним персонажем — самим собой. Если угодно, своим «лирическим героем» — неподсудным, посвящённым, взыскующим и обретающим блаженную Пустоту. Вненаходимость. <…> Коктейль чистоплюйства и цинизма стар, как сама ложь. «Им» нельзя — мне можно. «Поколение» здесь не при чём, но появление «поколенческого мифа» важно. Подобно расовой и классовой идеологиям, концепт «поколения» обусловлен подростковым комплексом неполноценности, чреват нетерпимостью и предназначен для страховки от личной ответственности. («Нас» — а не меня! — «лишили выбора», принудили к «пепси» и попсе.) <…> Пелевин. Рекламщик и лидер рановозрастных инфантилов (коих всегда хватало) — и их «продукт». Отсюда всё: тяга к «красивой жизни», похмельный синдром, страх провала, любовь к стереотипам (для обличения «общество потребления» в ход идёт откровенно коммунистическая риторика, без глумления над «православием» и «русской идеей» тоже не проживёшь), завистливое восхищение «крутыми» (будь то Чапаев или новорусский бандюга) и страстное желание им уподобиться. Не до конца, конечно. Это ж так. Как бы типа по жизни. Временно. А вообще-то мне с моей тайной «духовкой» ваша лажа по барабану. Тут и не различишь, где кончается Пелевин и начинается его группа поддержки. <…> Как это «круто»: предварять интервью непременным сообщением, что вообще-то Пелевин их не даёт. Как это «круто»: афишируя равнодушие к «официальной литературе», мягко пошантажировать букеровских судей и подготовить «версию» на случай провала. Главному мерзавцу «Generation «П» Пелевин дал фамилию председателя жюри Букера-99. Официально не объявленный состав жюри — секрет Полишенеля, а в случае чего можно изречь заветное так вышло.

— «“Как бы типа по жизни”. Роман Виктора Пелевина “Generation “П” как зеркало отечественного инфантилизма»

Если бы я был не я, а истовый потребитель голубого сала, надлежало бы написать, что нас одарили грандиозным проектом, предполагающим две интерпретации. То ли Владимир Сорокин, уверившись, что автор «Чапаева и Пустоты» стал таким же классиком, как Толстой, Достоевский и Ахматова (а значит так же, как они, требует глумливой «деконструкции»), соорудил пелевинского клона и отнёс его сальный опус в «Эксмо». То ли, напротив, Пелевин, взяв на вооружение сорокинские наработки, занялся пародийным автоклонированием. Оно вроде бы и резонно: унылое и самоупоённое тиражирование «фирменных» тем, сюжетов и интонаций, наскоро припудренных «актуальными» реалиями, <…> давно и прочно стало уделом многих некогда заслуженно славных писателей <…>. Хороша модель, но, увы и ах, не работает. <…> Прежние работы писателей, ныне задавленных инерцией и суетным желанием не отстать от комсомола, зачастую не потускнели и уж во всяком случае сохранили историко-литературное значение. Писателям этим есть что клонировать и — соответственно — куда падать. Пелевину — некуда. <…> У графа Хвостова бывали истинные триумфы бессмыслицы, доставлявшие просвещённым литераторам «чистую радость», но случалось ему писать и вполне пристойные вирши, которые разочарованные насмешники в своём кругу именовали «бесцветными». И всё же <…> Хвостов всегда оставался Хвостовым. Так Пелевин остаётся Пелевиным. Аналогия, конечно, хромает. Незадачливый стихотворец <…> граф Дмитрий Иванович был, во-первых, редкостно добрым и чистым душой человеком, а во-вторых — при всех его «зубастых голубях» — истинным литератором: он трогательно и преданно любил словесность, искренно радовался успехам собратьев по цеху (в том числе тех, кто немилосердно над ним измывался, — а Хвостов об этом знал), стоически сносил язвительные эпиграммы, салонные пересуды и издевательские «комплименты». Ничего подобного об успешливом поставщике бестселлеров, страсть как озабоченном своим privacy, старательно изображающем равнодушие к литераторской суете и методично мстящем своим реальным, мнимым и потенциальным обидчикам <…>. Но что есть, то есть: верность своей стезе вполне хвостовская. Пересказывать роман «Числа» и сопутствующие ему байки утомительно и скучно. (Скучнее, пожалуй, только их читать.) Объяснять, как именно Пелевин обхамил «Вагриус», значит становиться с ним на одну доску и множить грязь. (Ознакомившись с аллюзионными пассажами, испытываешь мощное желание принять душ и почистить зубы.) Анализировать слог предоставим лингвистам: они люди терпеливые, может, и обнаружат, чем это безъязычие отличается от среднепереводческого, среднелоточного, среднеинтернетовского. Указать на пару-тройку удачных «кавээнных» острот (пародийных слоганов в духе «Generation») не трудно, но бессмысленно <…>. Вникать в суть тинейджерской философии — невольно подыгрывать «мыслителю», зацикленному на трёх аксиомах: а) в мире нет ничего, кроме грязи, лжи, порносайтов и башлей; б) как ни крутись, тебя непременно кинут; в) в последний момент «просветлённому» заместителю Виктора Пелевина (неизменному герою его прозы) всё-таки удастся выпрыгнуть из тотальной лажи и устремиться к свету Внутренней Монголии (и/или шенгенской зоны). Вести с ним полемику и объяснять, почему его глумливая, вихляющаяся и безответственная болтовня удачно впаривается не только клубным мальчикам пелевинской стати, но и иным вменяемым людям, — увольте. Если с рук сходит расчётливое хамство, <…> то почему бы не полить помоями не только въедливых критиков (в конце концов это обычная литературная борьба), но и издательство, столько лет носившееся с Пелевиным как с писаной торбой?

— «Ещё раз про лажу»

Для того, чтобы досягнуть последней истины, героине-автору «Священной книги оборотня» <…> потребовалось прожить несколько тысяч лет, а за последний период её земного существования претерпеть некоторое количество довольно унылых приключений. Стоило ли так трудиться? <…> Ознакомься она с любым сочинением Пелевина (всегда в продаже), отпала бы необходимость <…>. Съела (в смысле — прочла) — и порядок. Вперёд и выше. Можно было даже без книг обойтись — хватило бы любой рецензии. <…> К счастью, мелкая окололитературная шпанка, из года в год тщетно пытающаяся поколебать грошовыми придирками заоблачное спокойствие благородного вестника высшей истины, попросту обречена беспрестанно транслировать несомую им (пребывающую в нём) радужно-сермяжно-внутренне-монгольскую весть. <…> Пелевину очень хочется убедить (себя в первую очередь, а заодно и читателей) в том, что у поставленных на конвейер «священных книг» кроме «учительного» и «товарного» измерений есть и «художественное» измерение, что вообще-то он не «ремесленник» и не «гуру», а счастливый художник, весело и свободно творящий свой мир, элегантно использующий природную тупость как тех, что делают башли (в частности, на пелевинских букворядах) и верят в какую-то высшую мудрость (топорно извлекаемую из того же источника).

— «Скучная скука», 15 ноября 2004

О Владимире Сорокине

В романе «Голубое сало» <…> очень много слов. <…> Терминообразных, придуманных, сленговых, матерных. Экспроприированных у разных писателей, мемуаристов, политиков, философов. Мёртвых. Так как других слов любимец пожилых германских славистов, безвозрастных составителей газетной светской хроники и юных продвинутых интеллектуалов попросту не знает. И знать не хочет. И никак не может допустить их существования. О том и пишет свой многолетний довольно длинный текст. (Его наиболее полная версия опубликована в виде двухтомного собрания сочинений <…> осенью 1998 года.) Очередным сегментом этого пёстрого, но однотемного опуса стало «Голубое сало». <…> Людоеды представлены куртуазными интеллектуалами <…> источающими амбре демонической привлекательности. Поэты — жалкими ублюдками, истово тянущимися к завораживающему сверхнасильнику Сталину. Достойный литинститутского капустника эпизод «разборки» у пивного ларька между официально признанными «шестидесятниками» и хулиганами-«лианозовцами» должен смягчить отвратительно грязные эпизоды с участием Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Бродского. Дескать, надо всеми одинаково смеёмся — такой у нас постмодернизм. Однако не трудно понять, где заурядное (и вымученное — даже на общем сорокинском фоне) хохмачество, а где — пламенная страсть. <…> Со страстью поэтизируется зло. Со страстью разоблачается величие, человечность, сила духа, дар. По Сорокину, «светлое будущее» то ли уже пришло, то ли (что вероятнее) было всегда. Про то и весь роман. Чтение которого вполне можно заменить знакомством с эпиграфами. <…> Наворотят (да и наворотили уже) вокруг этого протухшего сала сорок бочек арестантов: про стихи после Освенцима, про деконструкцию, про конец логоцентризма, про отчуждение, про гибель богов, про борьбу с эпигонством, про кризис гуманизма… Мёртвые слова клонируются превосходно. И всё равно добро останется добром, зло — злом…

— «Не всё то вздор, чего не знает Митрофанушка», 1999

История Бро <…> ничего качественно нового к роману «Лёд» не добавляет, что заставляет задуматься о её адресате. С чего бы это братьям Света интересоваться, что происходило с первым из них до того, как он обрёл космический Лёд, проникся его мудростью и отправился на поиски остальных светоносных нелюдей? Зачем им, устремлённым к сияющей вечности, хоть как-то оглядываться в паскудное прошлое? Вникать в былое своих первопроходцев, героев, мучеников — удел «мясных машин» <…>. Объяснить парадокс не трудно: иначе не было бы романа, плавно скользящего от стилизованных «барских мемуаров» через пародийные копии типовой прозы о 20-х годах и приключенческих саг, <…> экскурсы в соцреалистический дискурс и членовредительские эпизоды, хорошо знакомые по «Льду», <…> к остранённому повествованию последних глав, сделанных как бы под Льва Толстого (недаром столь много места занимают сцены, где просветлённые персонажи «наивно» воспринимают театр и кинематограф, — отсюда путь к прочей «деконструкции»). Лишь зная «прообразы», то есть пребывая в культуре (ублюдочном, исказившем замысел Света мире «мясных машин»), можно оценить как сорокинскую игру с культурными схемами (на мой вкус, вялую и утомительную), так и самою историю Бро, сводящуюся к детализации того, что уже было изложено в романе «Лёд». Космическая ледяная гармония деталей не знает и знать не желает. Да и гностическая ересь, предполагающая отделение детей Света от скопища <…> «мясных машин», смысловыми обертонами не приросла. Идейка не первой свежести в разжёвывании не нуждается. <…> «Путь Бро» — куда более резкая апология людей Света, чем «Лёд». Там, как помним, была третья часть, переводящая мистический сюжет в пародийный товарно-потребительский регистр. Была и коротенькая четвёртая часть, где «лёд» оказывался игрушкой жующего и пукающего мальчика. <…> Гностическая утопия там соскальзывала в антиутопию, а в светоносцах при желании можно было разглядеть монстров. Недаром иные умники сочли «Лёд» антитоталитарным памфлетом. Из «Пути Бро» такого не выковыришь — злодействуют (и только злодействуют, даже если мирно живут) тут только «мясные машины», а любое зверство детей Света неподсудно. <…> Корректировка взгляда? Думаю, что снова нет. Просто «Путь Бро» — приквел, а нас ещё ждёт сиквел. Где можно будет сместить акцент: представить светоносцев подонками, одержимыми «идеологией», противовесом которой станет «живая жизнь». То есть — согласно «классическому» Сорокину — бесконечный и безобразный круговорот жратвы, соитий и испражнений, корыстно, но тщетно маскируемый «мясными» и «световыми» машинами под нечто «высокое», «прекрасное» и «осмысленное». Гностическая утопия стоит мизантропической антиутопии. Презрение к быдлу — презрения к мнимым избранникам.

— «Хрен редьки не слаще», 16 сентября 2004

Прошлым летом Владимир Сорокин окончательно решил переквалифицироваться в классики. В связи с чем сменил авангардно-трэшевое издательство Ad Marginem на респектабельную фирму «Захаров». Где и выпустил роман «Путь Бро», почти свободный как от ненормативной лексики, так и от лексики, способной затруднить потенциальных переводчиков. В романе немедленно нашли подлинный трагизм, истинный космизм, глубинный историзм, несгибаемый стоицизм, сверкающий эстетизм, мерцающий артистизм, гримоидный жишумизм, тотальный глобализм, глобальный антитоталитаризм и ещё некоторое количество равно забавных и бессмысленных «измов», заменивших уже изрядно потрёпанный, а некогда единственно вожделенный (постмодернизм). Конечно, все эти «измы» успешно находили и в прежних творениях Сорокина (кто ищет, тот всегда найдёт), конечно, «Путь Бро», по сути, ничем от своих «старших братьев» не отличался, конечно, Сорокин остался стопроцентным Сорокиным, но шум всё-таки был. Гляньте-ка! Без мата и фекалий, но с философией, историей, эстетикой и трепыханьем чувств (говорением сердцем). <…> Реноме классика можно поддерживать тремя способами. Вариант первый: писать не покладая рук <…>. Оно и здорово, но могут невзначай перепутать с Донцовой или Бушковым. (Акунина, кажется, уже путают.) Вариант второй: не писать ничего или почти ничего, постоянно раздавая интервью и напутствия, роняя многозначительные замечания, вспоминая былое величие, суля удивить медленно, но верно вызревающим вторым томом «Мёртвых душ» и публикуя отрывки из неоконченного, незаписанного и, по возможности, незадуманного. (Отлично получалось у позднего Шолохова; почти столь же хорошо — у позднего Битова.) Вариант третий: хранить меж шедеврами загадочное молчание, а по изготовлении очередного (выпрыгивает чёртиком из табакерки) оповестить мир (посредством нескольких интервью, каковые автор вообще-то не даёт никогда и никому) о его абсолютной новизне и запредельной мощи, постигнуть которые не по силам ни окололитературной мелюзге, ни простодушному читателю, ни ушлому книготорговцу, ни даже самому творцу. Как и следовало ожидать, Сорокин избрал четвёртую стратегию, диалектически совмещающую достоинства трёх исчисленных выше. Его сборник «4» (М., «Захаров») демонстрирует разом страсть к изобретению «нового» (пять кричащих о своей «разноцветности» рассказов) и верность себе, позволяет заглянуть в прошлое сочинителя (сценарии «Копейка» и «4» уже успели стать фильмами — некоторые утверждают, что культовыми) и оценить его универсальность (те же сценарии и либретто оперы «Дети Розенталя»). <…> Можно смеяться. <…> Можно дивиться имитаторскому мастерству. Можно <…> принимать за чистую монету хоть коммунальный кошмар, хоть предчувствие войны, хоть «разоблачение» прикормленных советских учёных. <…> Можно удовлетворенно констатировать: литература (с её учительскими претензиями) снова отменена — уж теперь-то окончательно. То есть возвращена на своё законное место — в пространство чистой игры <…>. Всё можно. И что трогательно — одновременно. <…> Если литература умерла, то сколько можно её хоронить? Но хоронит Сорокин вовсе не литературу (он не самоубийца). И даже не «дурную литературу». (Сорокину по-своему нравятся те «образцы», клонированием которых он занят; допускаю, что он рассчитывает и на «наивное» восприятие своих текстов, причём не только из презрения к дураку-читателю.) Ему важно похоронить иное — способность суждения и различения, оценочные критерии, вкус, предполагающий сочетание личного выбора и опоры на традицию. По форме все сочинения Сорокина — пародии. <…> По сути же, это антипародии. Ибо цель пародии — выявление и заострение характерного (или разоблачение мнимо характерного) ради его опровержения, преодоления, конструирования чего-то нового, отличного от образца. Если всё одинаково приемлемо (одинаково худо), исчезает сам феномен пародии (а также критики). Если клон неотличим от человека, то, кроме клонов, ничего и нет. Следовательно, надо писать для них, про них и их способом — клонируя всё, что попадётся под руку. Чем Сорокин и занят.

— «Клону — клоново», 13 мая 2005

О Немзере

	Немзер мудак. Мудаков с IQ комнатной температуры и литературными способностями дохлой обезьяны множество, и Немзер интересен не этим. В дополнение к идиотизму и вопиющей бездарности, Немзер моралист.
	— Михаил Вербицкий, «Предательство Владимира Сорокина», 3 июля 1999

В газете «Время MN» от 26 марта сего года Андрей Немзер <…> сердится. Разве он не слышал, что в России ежедневно выходят десятки книг, изданных Бог весть кем и на чьи деньги и написанных языком, в сравнении с которым пелевинский воляпюк — эталон художественности? Он это знает, но не переживает. Эта армия любителей-графоманов вне сферы его интересов — вне «Знамени» и «Вагриуса», Букера и книжной ярмарки. Пелевин же, который, по мнению Немзера, должен сидеть в своём болоте, вышел из болота сухим да ещё и смеет претендовать на место в литературном бомонде…

— Павел Басинский, «Синдром Пелевина: „Новый писатель“ — старый, как мир», 10 ноября 1999

… взял альманах с ярко-оранжевой обложкой, раскрыл его наугад и прочёл: <…> «…встречаются фразы, каждой из которых мог бы всю зиму питаться у себя в норке какой-нибудь мелкий литературный недотыкомзер, — например, такое вот: «на дворе стоял конец горбачёвской оттепели». <…> Вместо того чтобы разделить сарказм автора, Стёпа вспомнил горбачёвские времена <…>. И ему до слёз стало жалко свою растраченную юность, а заодно и неведомого недотыкомзера, которому нечем было закусить в зимней норке, кроме сырого повествовательного предложения. <…> по странице полз куда-то на чёрных лапках букв мелкий литературный недотыкомзер.

— Виктор Пелевин, «Числа», 2003

Прочитавши совершенно неприличные по тону статьи Михаила Золотоносова («Вяленький цветочек») и Андрея Немзера («Скука скучная»), <…> я считаю долгом заметить, сколь бы неудачен ни был новый роман Пелевина, это всё-таки самая значительная книга, появившаяся в этом году. Рядом с ней можно поставить только «Номер один» Людмилы Петрушевской, которому от того же Немзера досталось по полной программе; прямо-таки клиническое чутьё у этого человека на всё значительное. Оно конечно, когда все пишут посредственно, как Слаповский, — либералу спокойнее, потрясений меньше… Мы привыкли думать, что у критика нет никаких стимулов, кроме эстетических или там личных, всяко бывает, — но забывать про классовые я бы тоже не советовал. Немзер и Золотоносов ведь — адепты того самого русского либерализма, о котором в романе Пелевина всё сказано с исчерпывающей точностью: во всём мире слово «либерал» обозначает сторонника абортов и защитника бедных перед богатыми, а в России — «бессовестного хорька…»

— Дмитрий Быков, «И ухватит за бочок», 16 ноября 2004

	… в воздухе кабинета возникает 128 лиц писателей. Все они в строгих коричневых рамочках и расположены — выстроены аккуратным квадратом. Над квадратом сим парят трое укрупнённых: седобородый председатель Писательской Палаты Павел Олегов с неизменно страдальческим выражением одутловатого лица и два его ещё более седых и угрюмо-озабоченных заместителя — Ананий Мемзер и Павло Басиня.
	— Владимир Сорокин, «День опричника», 2006

Ссылки

• Официальный сайт
• Статьи А. Немзера в «Журнальном зале»