Обстоятельства места и времени (Архангельский)
«Обстоятельства места и времени» — связка из 4 рецензий Александра Архангельского 1997 года[1].
Цитаты
правитьНе то чтобы писавшие о Пелевине захваливали его, — но слишком часто в интонациях рецензентов сквозь обычное литературное одобрение сквозил затаённый — и совсем не литературный — восторг. (Или имитация восторга — как в похвалах придворных голому королю; все видят нечто необычное — неужто я один слеп?) Словно речь не просто о писателе, но об адепте нового учения, способном провести читателя сквозь интеллектуальный лабиринт в таинственную обитель истины. |
Коллекция языковых огрехов пелевинской прозы, собранная Слаповским[2], заведомо неполна. Легко привести иные примеры чудовищной стилевой нечуткости, выбранные наугад из начала, середины и конца книги. |
… в последние годы произошла резкая смена “типового набора” языковых погрешностей. Привычные “сбои” исчезли — или, по крайней мере, отошли на второй план. Зато возникло нечто новое — я бы назвал эту причудливую смесь предельно книжных конструкций с произвольными законами устной речи компьютерным языком. Все вроде бы правильно, гладко — но стоит вчитаться, как волосы встают дыбом. Словно мысль, не встречая привычных препятствий, не преодолевая трение ручки о бумагу, не прорываясь сквозь молотобойный треск машинки, но и не обретая опоры в репликах собеседника, в интонации, жесте, ситуации времени и места, — сама не замечает, как лишается внутренней формы — и соскальзывает в грамматическую пустоту. Выправить такое невозможно; редактору остаётся поменять профессию — и превратиться в переводчика с компьютерного русского на русский литературный. |
Формально, “конструктивно” роман Пелевина строится на сквозной теме освобождения от истории; так или иначе, все его герои преодолевают время и побеждают пространство; точнее — не преодолевают и не побеждают (ибо шаг за шагом уходят от любой активности, любой энергии), а последовательно отрешаются от того и от другого. |
Никакого пути в пелевинском мире нет и быть не может; есть истина, очевидная для автора и неочевидная для героя; есть исторические декорации, в которые нужно поместить Петра Пустоту, прежде чем он перестанет пустоты страшиться и сможет обойтись без “предметного фона” действительной (она же ложная) жизни. Декорации мешают замыслу, но без них, увы, не обойтись. И возникает парадокс: единственный по-настоящему ярко написанный эпизод романа полностью выпадает из его жёсткой конструкции, нарушает чистоту композиционного эксперимента. Я имею в виду одну из “вставных новелл” — медитацию пациента психушки Сердюка, который в полугипнотическом видении общается с японцем Кавабатой — то ли Учителем, посвященным в тайны дзэна, то ли сумасшедшим, то ли жуликом. <…> |
Неподвижный хоровод
править- На дебютный роман Антона Уткина «Хоровод» (1996).
Неторопливая стилизация “девятнадцативековой” прозы; вылизанные фразы, выверенные периоды, размеренный темп <…>; любовное, “истфаковское” внимание к антикварной детали (при неизбежных накладках и ошибках), умелое соединение линий судьбы с линиями русской и мировой истории <…>; аккуратная и подчас даже изящная работа с цитатами — <…> литературные реминисценции естественно сменяют друг друга в зависимости от того, в какое пространство перемещаются персонажи — петербургская гостиная, эскадрон, Кавказ, парижский салон. <…> |
Уткин — при всех его достоинствах — писатель неопытный. Сбои заметны на самых разных уровнях — особенно на композиционном. Пытаясь разверстать единую схему любовного сюжета на три судьбы (дядюшка, Неврев, рассказчик), прозаик не справляется с “управлением” и вынужден постоянно прибегать к одному и тому же беспомощному приёму — вставной новеллы. <…> Рассказчиков из “основного состава” действующих лиц то и дело не хватает, и тогда в сюжет вводятся случайные попутчики, мимолётные знакомые, единственное назначение которых — сшить белыми нитками разорванное полотно сюжета. Затем они исчезают — так же внезапно и немотивированно, как появляются… |
Читатель
правитьКнига С. С. Аверинцева «Поэты», почти в том же составе, планировалась к изданию в 1991 году. Вышла — стараниями А. Кошелева, на деньги Российского гуманитарного научного фонда — в 1996-м. Другая эпоха на дворе, другой воздух, другой контекст. Не лучше и не хуже прежнего; просто — другой. |
Эта книга писалась не для контекста 1991 года, не для контекста 1996-го; она вообще писалась не для и даже не почему. Она писалась — о ком. Не о праведниках — о поэтах (хотя и они подчас бывают праведниками, а мучениками — почти всегда). Не столько об “устройстве” стихов, сколько о любви к стихам (любви подчас пристрастной, иногда — ревнивой <…>). Не проповедником и не “узким специалистом”, но именно читателем (одним из самых квалифицированных русских читателей!). Это книга христианина, знающего, что поэзия — славная вещь; это книга филолога, не мыслящего себя вне христианства; это книга, выстраданная человеком, который очень хорошо понимает, что противоречие между вечным Культом и современной Культурой — ненадуманное, глубинное, но что противоречия для того и существуют, чтобы их преодолевать — собой, в течение всей жизни — и всей жизнью. |
Примечания
править- ↑ Обстоятельства места и времени (связка рецензий) // Дружба Народов. — 1997. — № 5.
- ↑ Слаповский А. Между большим и средним пальцем… //Литературная газета. — 1996. — 30 октября..